— Еще лучше бы его поймать, — невесело усмехнулся в ответ Фриц. — Мы б тогда узнали все их планы — куда еще они собираются рыть. А может, сами прорыли бы тоннель прямо к королю в лагерь и наведались в гости… Но это фантазии, рыть-то у нас уже почти некому.
Оборонщики все думали, как завалить камнями и землей два центральных самых глубоких тоннеля, как обрушить их своды без взрыва… Но в конце концов, пришедшая утром на смену стража увидела, что тоннелей больше нет. За одну ночь открывшийся плывун заполнил доверху взвесью песка плод многомесячных усилий сотен строителей-солдат, место жестоких схваток русских с поляками.
Теперь, когда битвы во мраке прекратились, Григорий с Фрицем и Санькой отправлялись в дальние разъезды. Добирались и до Вязьмы! Их необыкновенная тройка — «боярин с прутиком», Фрис, ну а Санька так и есть Санька — уже была известна почти каждому в крепости — и даже знаменита. И ждали их возвращения как никаких других вылазных людей. Воевода Шеин доверил им встречать царских гонцов, и именно наша тройка доставляла вести в Смоленск — и радостные, и горестные.
Трудно было выбраться за стены, еще труднее было вернуться. Но связь с Москвой нужна была смолянам, как хлеб.
Крепость ликовала, когда узнала, что снята осада с Троицы.
А потом гонец из Москвы привез другую радостную весть — Скопин снял осаду и со столицы. О том, что в этом принимали участие отряды Шереметева, в грамоте не было ни слова. А вот славословий в адрес молодого полководца, чьи проигранные сражения — что тоже бывало — сразу забылись, а победы провозглашались шумно и помпезно, царская грамота содержала немало. Имя Скопина на протяжении недель гремело и в крепости. Одно было жаль — в Москву он вошел только в марте, и теперь до самого конца весенней распутицы — то бишь до после Пасхи — помощи от Спасителя России, как его ныне уже величали повсеместно, ждать не приходилось.
Ясным весенним днем друзья поджидали гонца в условленной рощице, откуда хорошо просматривалась Смоленская дорога. Это только так называлось — гонец, а на самом деле послания из Москвы доставлял небольшой, но хорошо вооруженный отряд, способный отбиться от равных по силе вражеских частей и легко уйти от более крупных. Смоляне присоединялись к отряду или забирали царский свиток и дальше везли его самостоятельно — смотря по обстановке. Но в этот раз все с самого начала пошло криво.
Солнце припекало, в голубом небе кувыркались со своей бесконечной песенкой жаворонки, молодая трава просто светилась изумрудным светом. Тут с востока послышались выстрелы. Из леса показался один-единственный всадник в русской одежде, который гнал коня галопом. А почти сразу за ним — поляки.
Друзья пустились на перехват. Свежие кони позволили им оказаться между гонцом и гусарами. Наши резко осадили коней, поспешно прицелились, и дали залп по преследователям, тут же выхватили запасные пистоли и дали второй залп. Те замешкались, доставая карабины… один из поляков рухнул наземь, тут же придавленный раненым конем.
Тройка легко догнала гонца, и он успел крикнуть скорбную весть, прежде чем их тут же накрыл град пуль. Прицельно стрелять с такого расстояния была невозможно, но, видно проклятье преследовало этот московский наряд. Шальной выстрел не просто сразил царского посланника наповал, а с какой-то дьявольской силой выбил его из седла. Фриц резво прыгнул с коня, поспешно обшарил вещи убитого — ничего. Махнул друзьям рукой — скачите! — и сам вскочил в седло.
Они уходили знакомым распадком.
Гонец успел выкрикнуть всего три слова: «Спаситель… Скопин… скончался!»
— Жили-были три богатыря, старший, младший и середний. Охраняли землю русскую. Старший богатырь — на юге, младший богатырь — на севере, а середний — на западе. Тут прознали богатыри, что вражья сила осадила стольный град Москву. И пошли они столицу от врагов освобождать… Младший, Мишенька, — с севера, старший — с юга. А середний никуда не пошел — ибо не мог. Держал он нового злого ворога, что с запада нагрянул… за самое такое место держал… за сердце его злое!
— Как мы, папа? — спросил старший сын, завозившись на лежанке.
— Да, как мы. Встал середний богатырь на пути у неприятеля — не пущает! В него стрелы мечут и ядра каленые, а он стоит как утес. Меньшой же со старшим богатыри много славных битв приняли и освободили стольный град Москву. Сели они с царем за честен пир, за пированьице… Победу спраздновать да силы подкрепить, чтоб идти на подмогу третьему богатырю. Да только была измена в Москве, и младшего богатыря, Мишеньку, на том пиру да отравили… И склонилася его головушка…
Отец замолчал.
Сыновья в темноте переживали ужасную кончину молодого витязя. Потом старший снова не выдержал:
— А дальше, дальше-то что было?
Отец не отвечал. Через какое-то время раздался его храп. Пришла Евдокия, уложила и укрыла пьяного мужа.
Григорий с Фрицем и Санькой сидели на стене, уминая выданную кашеваром овсяную похлебку. Деревянные миски стояли у друзей на коленях, и они не спеша, со степенностью, которой за эти месяцы научились у мужиков, поглощали белесую жижу, казавшуюся удивительно вкусной. Вкушать надобно медленно, подолгу держа и перекатывая во рту ароматную кашицу — не то пища не насытит, и вскоре вновь будешь голоден, это друзья давно усвоили.
— Слышь, Фриц! — Григорий обращался к другу по-русски, дабы понять их разговор мог и Санька. — Вот ты уж сколько здесь с нами? Почитай, скоро год будет. Во всем стал как мы. Почему ж до сих пор нашей веры не принял? Али не нравится?
Он спросил шутливым тоном, однако его глаза, особенно голубые на фоне темного лица, покрытого ранним загаром и уже почти несмываемой пороховой пылью, были серьезны.
Фриц старательно облизнул ложку, вновь окунул в похлебку и пожал плечами:
— Я про этот думаль, Гриша. Нет, мне нравится. Карашо! Я будет православний.
— А как с Наташкой венчаться станешь, я буду твоим посаженным отцом! — завопил радостно Санька.
— С таким же успехом ты можешь быть и посаженной матерью, — ответил Григорий. — Сам женись сперва.
Фриц и не пытался разобраться в сложностях русского свадебного обряда. Но он улыбнулся, и его сильно исхудавшее лицо словно осветилось. За эти месяцы Майер отпустил бороду, которую, правда, подстригал очень коротко: она, такая же пшенично-рыжеватая, как и его волосы, красиво оттеняла ту же, что у Григория темноту кожи и те же (недаром Санька сказал, что они будто братья!) светлые, ясные глаза.
— Наташа… — пробормотал Фриц задумчиво. — Наташа, Наташа… О! Придумаль!
Неожиданно он поставил на кирпичную кладку миску с остатками похлебки, поднялся, подошел к одному из зубцов стены и вдруг, стремительно размотав привязанную к нему веревку, кинул ее конец в пустоту и сам скользнул по этой веревке вниз.
— Ты что это?! — взвился Григорий. — Куда?
— Куда, куда, — Санька глянул на друга, поражаясь его бестолковости. — За подарком. Чего непонятно-то?
Свесившись между зубцами, друзья увидали, как Фриц достиг основания стены, возле которой с первыми лучами солнца выбрались на свет золотые огоньки мать-и-мачехи. Майер нарвал небольшой букетик, заправил за отворот кафтана, вновь ухватился за веревку и, едва ли не ловчее Саньки, взобрался наверх. Потом вытянул веревку и, с той же улыбкой, помахал рукой нескольким целившимся в него казакам. По зубцу цокнула пуля, издалека донесся выстрел.
— Прифет! Пуля — дура! Все равно никогда не попадай!
Тут казаки одновременно разрядили три или четыре пищали, но все как один, как и предполагал Фриц, дружно промахнулись, даже не попав в стену — пули ушли выше в молоко.
— Они держать пищаль, не как оружий, а как… Гриша, как будет, чем суют в печка?
— Кочерга! — расхохотался Колдырев.
— О, йа! Как кочеригу! Разве можно стреляй, когда так держать оружий?
И Фриц вернулся к прерванному обеду…
Смерть(1610. Апрель)
Православное крещение Фриц принял через несколько дней. Священник, узнав, что новообращенный родился пятнадцатого августа, заглянул в святцы.
— Августа семнадцатого. Фирс.
— Как? — удивился немец. — Фирс? Совсем похож на мой имя.
— По-гречески это означает «копье, обвитое виноградной лозой»! — сообщил другу полиглот Григорий. — Значит, копье, несущее мир. Нравится?
— Конечно!
Так и стал Фриц в крещении Фирсом Федоровичем. Но Наталья, которую он впервые решился в тот вечер позвать к ним в гости, чтобы скромно отпраздновать свое обращение, призналась, что все равно не сможет звать его иначе, как Фрицем, Фрицушкой…
— Больно уж имя красивое, — покраснев, пояснила девушка. — Фирс тоже красиво, но Фриц еще лучше.
— Да и мне, думаю, уж не переучиться! — заметил Гриша.
— И мне! — подхватил Санька. — Но это ж можно: звать, как зовется. Вон, в деревне у нас баба была — крещена Матроной, а кличут Матрёной, а то чаще Мотрей. Мотря и Мотря. И ничего, батюшка никого не поправлял. Что делать, коли так привыкли?
Санька за эти месяцы сильно вытянулся, и хотя по-прежнему был худ как щепка, выглядел уже повзрослевшим, совсем-таки юношей. Он гордился тем, что его друзья, взрослые мужчины, опытные бойцы, воспринимают его как равного. Однажды он признался в этом Грише и Фрицу, и Колдырев в ответ без тени улыбки сказал:
— А ты и есть нам ровня. Такой же ныне воин, как мы. Я вон, тоже был барчук московский, неколотый да нестреляный, а теперь, считай, старый боец, хоть в стрелецкие головы записывайся… И ты, Саша, — старый боец.
— А што у тебя нет барт, так это не так плёхо! — добавил Фриц. — Алекс будет бистро-бистро вырасти. Барт это…
И он провел рукой по щекам и подбородку.
— Борода? — догадался Санька.
— Да. Барт есть бо-ро-да.
— Ну, барта-то у меня еще долго не будет, — вздохнул мальчик, с завистью глянув на покрытые золотистыми волосами щеки друзей. — Как вырастет, так, небось, и жениться можно.
— А ты уж надумал? — подмигнул ему Григорий.