Глаза у Шеина были карие, у Саньки то словно голубые, а то вдруг — странные, серые, словно чищенная сталь, а взгляд — один.
— Саша! — она тоже отпила ароматного отвара и съела кусочек лепешки. — Саш, а что Гриша-то?
— А что Гриша? — словно не понял мальчик.
— Не полегчало ли ему?
Санька криво усмехнулся:
— Ему никакое зелье не поможет.
Рука, державшая чашку, дрогнула, так что отвар капнул на алое сукно кафтана. Он нахмурился, но не из-за своей оплошности.
— Гриша смерти ищет, — тихо и твердо произнес мальчик.
— Господи Иисусе! Что ты говоришь? Грех-то какой! Как это — смерти ищет?!
— А как ее на войне ищут? Куда б мы ни ходили — в разведку ль, либо на перехват обоза, либо с шишами на встречу, он всюду, как приметят нас поляки, сам к ним рвется, норовит им наибольший урон нанести, но так, чтоб при этом его самого убили. Прямо под пули лезет.
Варя перекрестилась на божницу. И только тут заметила, что не повесила на место распятие. Взяла, поцеловала и вздрогнула, увидав каплю свежей крови на пронзенной гвоздем ноге Спасителя. Тут же поняла — это ее кровь, разбитая губа вновь слегка кровоточила. Но все равно, стало страшно.
— Он вообще будто уже не здесь. Никогда не улыбается, не смеется, лишнего слова не скажет. Мы говорить с ним пытались — что я, что Фриц, так слова — словно в воду… Не живется ему. Не можется.
Он допил отвар, встал, перекрестясь на образа, и шагнул было к двери. Однако его слегка повело, будто не туда поставил ногу. Сказалась усталость сразу двух бессонных ночей. Чтоб не обижать его, Варя сделала вид, что этого не заметила, но догнала парнишку у порога и взяла за руку:
— Куда ж ты, Саша? Побыл бы еще.
— Да надобно снова в дозор. Третья ночь тоже наша с Фрицем, а завтра нас сменят.
— Так до ночи ведь еще часа три. Не то, что темнеть, — еще и смеркаться не начало. Летом поздно смеркается. Слушай, лег бы ты да поспал хоть час.
Санька смутился:
— Что ты! Куда ж я лягу?
— Да на лежанку мою. Я покуда приберусь, овсяного теста на завтра замешу. Ложись, ложись!
— Неловко… А ежели кто видал, как я сюда зашел? И все назад нейду. Что подумают?
Стрельчиха вновь уперла руки в бока:
— Вон что! То замуж зовешь, а то стыдишься у меня на час лишний остаться! Так-то к вам, мужикам, веру иметь…
Мальчик только махнул рукой, но краска залила его запавшие щеки.
— Что ты, Варя. Я ж боюсь, чтоб тебя не опозорить…
— Без тебя уж не раз опозорили! Знать должен, кого под венец зовешь.
Он снова потемнел, по-взрослому нахмурился и сказал:
— Варвара свет Микулишна! Я знаю, кого зову под венец. И кто б ни попытался при мне тебя опорочить, за то ответ держать будет.
Женщина улыбнулась. Ей вновь захотелось погладить его по плечу и по голове, приласкать, и она опять не решилась, хотя делала это раньше не задумываясь.
— Ладно, защитник ты мой! Раз так, то и ложись да поспи. Как смеркаться начнет, я разбужу тебя.
— Правда, разбудишь?
— Как Бог свят.
Он уступил, растянулся на лежанке, сунув свой пистоль под голову, и сон сразу накрыл его, будто пеленой. Дыхание сделалось ровным, только что сурово нахмуренное лицо разгладилось и вновь стало почти детским.
Варя осторожно, боясь разбудить, подошла, укрыла парнишку тонким одеялом, потом отступила, разглядывая спящего. Подошла к маленькому открытому окошку, в которое входили косые лучи вечернего солнца, и потянулась к оловянной плошке и стоявшей возле нее высокой восковой свече. Потянулась — и отдернула руку.
— Не буду, — прошептала она. — Не буду я на тебя гадать… Ни на кого больше не буду! Прости меня, Господи.
И удивилась, ощутив, как по ее щекам ползут тонкие горячие струйки. Не мастерица она была плакать в последние годы, думала, что свое уж отплакала. Выходит, нет.
На окошко, прямо перед нею, села белая птица. Пристально посмотрела золотистыми глазами.
— Что глядишь? — тихо спросила Варя, не испугавшись сокола и не удивившись его явлению. — Почто прилетел?
Сокол склонил голову набок, приоткрыл острый хищный клюв, но не грозя, а словно улыбаясь. Взмах крыльев — и вот он пропал, точно не был.
Письмо мертвеца(1610. Июнь)
Варвара разбудила Саньку позже, чем обещала. Уже стемнело, и он резво зашагал к Авраамиевским воротам. Идти ему надо было мимо стогов, и это радовало мальчика. Уж очень замечательный запах шел от свежего сена!
Он заставлял вспомнить о детстве, о деревне, о добром барине Дмитрии Станиславовиче. Санька любил помогать бабам на сенокосе — ворочать граблями разметанное по полю сено. Он подбирал какую-нибудь ветку, обламывал сучки так, чтобы стали покороче, и тоже ворошил космы золотистых стеблей, переворачивал, подставляя их солнцу, одновременно наслаждаясь этим ни с чем не сравнимым ароматом, который ощущал лучше, чем занятые сушкой сена крестьянки: они-то были взрослые, привычные, а он вырос от этого сена всего на вершок.
Любил взбираться на готовые стога. С ликованием озирал открывшийся кругом вид — поля, рощи, соломенные крыши Сущева, блестевший вдали Днепр. Потом ложился плашмя, лицом в сено и замирал, ликуя до глубины души.
Смоленское сено одна тысяча шестьсот десятого года от Рождества Христова стоило дорого. Это был первый покос нынешнего лета.
Откуда-то из-за стогов до мальчика долетели приглушенные голоса, и он сразу напрягся. Вспомнились вдруг слова, что сказал пару дней назад Григорий.
«Не уймется эта гнида, покуда ее на ноготь не возьмут, — говорил Колдырев. — А изловить не могут, потому как он, думается мне, человек не только что всем знакомый, но и всеми уважаемый. Ходит меж нами, а мы ему еще и здравия желаем!»
«Ты на кого-то думать? — быстро уточнил Фриц. — Много знать, много обида? Такой тшельовек?»
«Да, мало ли… — замялся Григорий и бросил на Майера взгляд украдкой. Очень странный взгляд. Кажется, он и сам не очень доверял своим мыслям. — Всякое в голову приходит. Сколько уже злодейств совершилось, а ни слуху ни духу. Такое может быть, только если злодей таков, что на него и помыслить нельзя…»
И вот теперь воспоминание об этом разговоре заставило Саньку насторожиться и вслушаться в неясные слова, доносившиеся из-за стога. Голоса звучали глухо.
— Дальше не пойдем, тут в самый раз будет, — шептал один из голосов, властный, спокойный. — Никого, и темно как в аду… Ну, продолжай, продолжай, что ты там говорить-то начал.
— А начал я говорить про то, что бумажка эта у меня в верном месте спрятана, — ответил второй — хоть и заискивающе ответил, но яд явственно в нем слышался. — И ежели только со мной что случится, — будет, кому обо всем донести воеводе.
— Да что ты этой бумажкой докажешь-то? — насмешливо вопрошал первый. — Мало ли, кто что написал.
— А не скажи… Хоть и написано темно, да угадать-то можно. Главное же, что про сокровище сказано. А ведь воевода-то знает, что под крепостью клад спрятан. У него и план есть, да не целиком.
— Тише ты, ирод! Знаю, — зашипел первый голос.
— А ты пишешь про вторую часть плана. И руку твою узнать не трудно — кто ж не знает, как ты буковки выводишь! Так что грамота сия, что я у твоего убитого гонца отобрал, дорогого стоит. Ой, дорогого… Каб не знал про измену про твою, не в жисть не догадался б, что за послание у убиенного. Спасибо дружку…
В ответ донеслась приглушенная брань. Потом первый голос — он был ниже и более хриплый — воскликнул:
— Да что ты крутишь, будто на торжище? Цену назови. Сколько хочешь?
— А вот это уже разговор другой. Цену я тебе потом назову.
— Смотри-смотри, как бы не продешевил…
Дальше донесся совсем невнятный шепот. В этот момент Санька подумал было, что знает этот голос. Но никак не мог вспомнить — говорили-то эти шепотом. Вот если б не таились, внятно говорили бы!..
Между тем за стогом вновь послышались голоса.
— Я б на твоем месте подумал, прежде чем мне грозить-то, — вещал хрипловатый. — Так ли иначе ль, скоро поляки город возьмут. Тогда тебе лучше меня держаться.
— Ага! А ты меня и успокоишь навеки, чтоб сокровищем не делиться, — хмыкнул другой голос.
— Дурень, — пренебрежительно фыркнул первый. — Сокровище ляхи отыщут. Я ж сам Сигизмунду свою часть карты передал. Мне б клад этот все едино одному без остальной карты не найти, да и не вывезти отсюда. А так король со мной поделится. А я с тобой, если дураком не будешь.
— Ты еще доживи до прихода ляхов-то! Что-то крепость взять покуда ничего не выходит. Дурака-то ты подослал погреба взорвать?
— Замолчи, злыдень… Не то…
Голоса стали еще глуше, расслышать теперь можно было лишь отдельные ругательства, но связать их вместе больше не удавалось.
Снова Саньке показалось, будто он знает один из голосов, на этот раз память указала на другого человека, но и это предположение показалось совершенно бредовым. Вот если б увидеть их… Ну, хотя бы на мгновение, хотя бы и в темноте. После многодневного ползания по темным подземным переходам зрение у Саньки обострилось. Он видел в темноте, конечно не как кошка, но уж точно лучше, чем обычные люди.
И тут ему подумалось: а почему бы не взобраться на стог, как он любил делать когда был маленьким? Сверху-то он всяко разглядит загадочных собеседников. Ну, а коли нет — то хоть слышно их будет лучше.
Санька бесшумно стал карабкаться по душистой, рассыпающейся под руками стене. Стог был очень высок. Вот уже и его верхушка. Она была покрыта парусиной, как и сама груда сена обтянутой веревками, чтоб не разметало ветром.
Мальчик лег на живот и стал подбираться к другому краю. Парусина была мокрой и скользкой — с вечера ее покрыла роса.
Еще немного. Голоса внизу стали яснее, и до Саньки донеслось:
— Креста на тебе нет! Бога не боишься.
— Крест есть. А при чем тут Бог?
— А Бог — Он при всем. Как решишь, что ты всех умнее, и что умнее Его, тут вот Он тебе и покажет, кто есть кто. Так сколько хочешь за письмо-то?