Меж стрельцами волной прокатился хохот, и у Михаила совсем отлегло от сердца. Люди, которые умеют смеяться посреди такой беды, уж точно не сломлены. Сам себе удивляясь, Шеин тоже рассмеялся. Потом ему вновь пришлось движением руки призвать людей к тишине.
— Хватит, православные, хватит! — воскликнул он. — Понял я вас и прошу простить за то, что принял визг щенячий за глас народный. Случается. Видно, оглох от пушечного грохота. А как друг друга звать, думаю, сам Господь нам ныне указует. Я сказал, что скоро одни мы на Руси заслоном врагу стоим. Но не так это. Мы не одни. Есть у нас еще надежный оплот, коего ни один враг доселе одолеть не может: Троице-Сергиева лавра! Сия твердыня вору Тушинскому отпор дала, не впустит и ляхов в свои стены, покуда хоть один из иноков оружие держать еще сможет. Верю, не случится такого, чтобы враг туда вошел. Потому как место это осенено молитвами и верою в Господа Бога и в Святую Русь. Святитель Сергий Радонежский, коий когда-то князя Дмитрия на бой с татарами благословил,[98] молится за всех нас! Мы — его воины, его войско земное! Стало быть, отныне и станем отличать друг друга в сече, как Сергиевых воинов.
— Верно! — всплеснулся многоголосый крик из толпы.
— Станем Сергиевыми зваться!
— Под защитой Святителя смерть примем, либо победы дождемся!
Михаил ступил к самому краю церковной паперти, всматриваясь в лица кричавших. Они более не казались так схожи между собой, хотя голод, раны, неимоверная усталость и сделали всех вроде бы на одно лицо.
— Пускай так и будет! — провозгласил Шеин. — Станем кричать один другому «Сергиев!» Покуда Господь не простит грехи наши и вновь царя Государству Русскому не вернет.
Владыко вышел из храма и, едва встал позади Шеина, люди радостно закричали, радуясь появлению архиерея. И Сергию на миг даже сделалось стыдно.
«Кто кого благословлять должен? — поймал он себя на, возможно, кощунственной мысли. — Я ли чад своих, или они меня, в вечном сомнении пребывающего?»
Но Михайло Борисович первым, приблизившись, склонился под благословение, и следом рванулась на паперть вся толпа.
— Благослови, владыко, зваться воинами святого Сергия!
— Благослови за землю русскую на смерть стояти, а если надобно будет, так и смерть приняти!
— Благослови не уступить врагу и крепость духа явить!
Ему казалось в тот день, что никогда уже Господь не пошлет более прекрасного мгновения. Любой пастырь может только мечтать о таком: тысячи людей, презрев свои бедствия и страдания, толпой шли к нему, к своему архиерею, прося благословения на жизнь вечную! Но вскоре владыке предстояло пережить еще более удивительное событие.
…Смоленскому летописцу вновь — в который уж раз — пришлось прервать свое занятие и отложить перо раньше, чем собирался. В его келью не вошел, а ворвался стрелецкий десятник и, зачем-то бухнувшись перед владыкой наземь, воскликнул:
— Не остави в помощи, владыко!
— Ты что, в уме ли?! — разгневанный Сергий вскочил, выронив перо. — Не перепутал, с кем говоришь? Я тебе не Господь Бог, а грешник смиренный! Что еще за «не остави в помощи»?! Не передо мной молитву читай, безумец! И встань: у меня нынче келью еще не мели — келейник воюет, а я, ленивец, по сей час не управился…
— Прости, владыка, прости! И впрямь помрачение какое-то нашло… — десятник поднялся, задыхаясь после быстрого бега. — Емельяна Ковригина, сотника нашего, только что ранило. Живот разворотило. Наташка-костоправка говорит — скоро Богу душу отдаст… Все просит, чтоб к тебе отнесли — исповедаться. Дозволишь?
— А где он?
— На стене, у Фроловской башни. Далеко.
— Так вы же не донесете его живого… Идем. Покажешь, где.
— Владыка! Там ад кромешный! Нельзя тебе туда!
Архиепископ грозно сдвинул брови:
— Ты за меня решать будешь, куда мне нельзя, а куда можно? «Ад»… Веди! Только обожди-ка, в храм зайду, дары[99] взять.
Спустя несколько минут, придерживая одной рукой развевающуюся епитрахиль, другой прижимая к себе маленькую чашу с преждеосвященными дарами, архиепископ Сергий почти бегом спешил к стене, над которой клубился пороховой дым и стоял неумолчный грохот битвы.
В глазах его застыл ужас.
Явленное в храме только что, минутами назад, ему одному — превосходило все, что способен охватить слабый человеческий разум. И только Вера, дарующая причастность к высшему знанию, только Вера способна была дать этому объяснение.
Едва он отворил дверь собора, как его окутал аромат миро. Глаза его сами нашли икону Казанской Богоматери. В полутьме и пустоте храма — Она мироточила. Сама.
Он бросился в алтарь за икону — там никого не было. Старинная аршинная доска сзади была чиста и суха. Сергий рухнул на каменный пол. Он понял, насколько смешон был в своей попытке сотворить «чудо» своими руками год назад, насколько ничтожен был в своем маловерии. Но понял он и то, что наконец, после года покаяния, все-таки прощен. Душа его могла бы сейчас возликовать, но встреча — лицом к лицу, к лику — с той силой, пред которой грохот пушек — лишь комариное гудение где-то за окном, пред которой вся мощь вражеской армии — все равно, что слизистый след от улитки, не больше…
Он, грешник, рыдающий на каменном полу, и рядом — Он, являющий свою бесконечную Власть. Он рядом, здесь. Он обратил Свое Лице на него…
Встреча с этой Силой и с этой Властью прижала архиерея к земле и одновременно вознесла под купол. И теперь он сам не знал, где находился все эти часы, дни и годы.
«Господи Боже наш, установившийна небесах полки и воинства Ангелов и Архангелов для служения Твоей Славе! Сделай, чтобы со входом нашим совершился вход святых Ангелов, с нами служащих и славословящих Твою благость. Ибо Тебе подобает вся слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и всегда, и во веки веков. Аминь».
На стене была минутная передышка в бое, только что сбросили приставные лестницы — но появление Сергия всех ошарашило.
— Архиепископ! — ахнул кто-то рядом.
— Святый Боже, как же так не берегут-то владыку нашего!
— Где раб Божий Емельян? — быстро спросил Сергий.
— Вон, вон, за зубцом лежит…
Навстречу владыке встала с колен и тотчас склонилась под благословение лекарка Наталья. Ее словно бы истаявшее личико было так же испачкано грязью и порохом, как и лица осадных людей.
Архиепископ вложил руку в ее окровавленные ладони, потом осенил крестом белокурую, обмотанную платком головку.
— Что раненый?
— Если Господь помилует, может, и выживет! Я ему кишки помыла, назад заправила, как папенька делал… Зашила, как смогла…
Но, было видно, она не верила в свои слова, говорила то, скорей, для раненого…
— Спасибо тебе, милая. А теперь отойди.
Когда владыка Сергий опускался на колени возле прикрытого до шеи плащом стрелецкого сотника, молодого, красивого, статного парня, с редкостно синими, точно васильки, глазами, в соседний зубец крепостной стены шарахнуло пушечное ядро. Брызнули во все стороны осколки кирпича, рыжая пыль заклубилась, разбавляя черные пороховые облака.
Архиепископ, осыпанный кирпичной крошкой, даже не повернул головы в ту сторону.
— Емелюшка, слышишь ли меня?
— Да, владыка… Миро… Миром пахнет, как в раю… Помираю.
— На все Воля Божья. Наташа вот говорит, что можешь выжить. Но если нужна помощь моя, так вот я. Облегчи душу.
Емельян исповедовался владыке не так давно, несколько недель назад. Вряд ли за эти дни, в течение которых он постоянно был на стене, у него могло прибавиться много грехов, кроме все того же греха — он убивал людей. Пусть врагов, но все же — людей.
Но парень ухватил архиепископа за рукав наспех наброшенной ризы и поспешно забормотал:
— Грех… Грех велик на мне, владыка!
— Что за грех? Сказывай.
— Давний грех. Я знаю… знаю, кто тогда застрелил дурака, что пороховой погреб чуть не взорвал… Измена в крепости, владыко… И золото, много золота…
Архиепископ Сергий изумленно глянул на раненого. Чтоб Емельян, стрелецкий сотник, да мог иметь отношение к предателю?
— Кто? И отчего ты никому не открыл того?
— Это… Это стрелял друг мой! Он жизнь мне когда-то спас. И не по своей воле стрелял.
— Кто ему приказал?
— Того он мне не поведал. Сказал, что клятвой связан. Поклялся, что никогда впредь не послушает злодея, который ему велел…
— Поклялся, что не послушает? А в воеводу стрелял и Катерину кто тогда убил?!
Покрытое потом лицо Емельяна сделалось совсем серым, и владыка понял, что время Емельяна на исходе.
— Не знаю, кто стрелял в воеводу. Дай досказать… Помираю… Измена, золото… И я, дурак, раззявил свой роток… Помираю… Письмо рукой самого его писано… А того зовут… зовут…
Кровь, наполнившая рот, мешала Емельяну говорить. Но имя он произнес. Имя, которое владыко Сергий знал.
Дальше раненый забормотал что-то совсем невнятное, крепко сжимая руку архиепископа. Владыко, видя, что конец близок, набросил на голову умирающего епитрахиль,[100] привычно произнес слова отпущения и стал читать молитву.
Спустя минуту двое посадских, помогавших осадным людям на стене, потащили покойника вниз, шатаясь и спотыкаясь на крутой лестнице: даже истощенный, как и они сами, мертвец казался им непомерно тяжелым. Владыко подумал, что надо и ему спускаться. Здесь, где только что сражение кипело, где полчаса назад смоляне с великим трудом свалили приставленные татарским отрядом осадные лестницы, не было места человеку, коему сан не давал права сражаться.
«Но не значит ли явленное мне сегодня, что право сие мною обретено? — вдруг подумал он. — Что же — разве не воевали иноки на Руси спокон веков? Или монахи Троице-Сергиевой лавры не воины? Что архиерей… Что Пересвет с Ослябей… Почему же нельзя?!»
— Владыко! Грех на мне! Выслушай!