— И об чем оно должно было быть? С каким известием? Я ж тебя так и не спросил. Но если, — тут Михаил вновь усмехнулся, но уже достаточно мрачно, — если и от меня таишься, если опасаешься, тогда не говори.
Логачев махнул рукой:
— Да теперь-то что, кабы и таился! Но только, как я теперь понял, само-то послание изменникам значения не имело. Им важно было уличить, след в сторону увести — оставить ножик этот приметный… знамо чей.
Лаврентий отвел полу кафтана, и Шеин увидел рукоятку в серебре и перламутре.
— А ждал я весточки вот о чем… Правда ли то, что Сигизмунду… Кстати, знаешь, воевода, что имя короля означает на германском наречии? Оно из двух слов состоит, второе я забыл, а первое — «победа». И Жигимунт, и Зигмунт — все одно имя.
— Глубоко копаешь, Лаврентий. О чем письмо-то?
— Ждал я из Москвы ответа, правда ль, что Римский папа отправил Сигизмунду целую бочку золота? Имелись такие данные… Вот как у нас выходит, воевода. — Сигизмундов лагерь удачным выстрелом с нашей стены достать можно, а про его доходы наверно узнать получается только через Москву. Он чего на войну так долго собирался? Денег не было. К тому ж в Польше мятеж — рокош по-ихнему, какое ж тут пополнение казны? Вот Сигизмунд и наделал долгов, кое-как войско набрал.
— Миша Скопин покойный со шведами так вот тоже маялся… — поморщился Шеин. — Иначе бы втрое быстрее Москву освободил, да к нам бы до зимы успел.
— Не знаю, может, думал король дальше расплатиться нашей царской казной — если борзо до Москвы дойдет. Но только у наших стен застрял. И, по моим сведениям, папа предложил ему помощь — ту самую бочку золота. Москву я оповестил…
Шеин недоуменно изогнул бровь.
— Да уж, Михайло Борисович, не обессудь — как положено. А отписать мне должен был из Москвы верный человек, близок он тогда был и к государю, и к боярам. Ему и Святейший Патриарх Гермоген доверяет.
— Кто таков?
— Князь Пожарский. Только не Дмитрий, а брат его, Василий.
— Сам Василий Михайлович? Окольничий? — на этот раз воевода не сумел скрыть изумления. — Ты что же, и его в свои доносчики записал, а, Лаврушка?
Лаврентий улыбнулся:
— Куда нам, сиротам убогим!
Но продолжать не стал, замолчал. Шеин устало перевел дыхание. Он не знал, гневаться ли на Лаврентия, обладавшего, оказывается, такими сведениями, но ничего тогда ему, воеводе, не сказавшего, либо быть ему благодарным, что в те, самые тревожные дни он не стал добавлять ему лишних забот и волнений.
— И что ж, доставили то папское золото королю? Али больше из Москвы весточки не было? — почти без интереса, скорее из чувства долга, спросил воевода.
Лаврушка вздохнул:
— Не было. Да только от короля никто не сбежал, а наоборот все новые части подходят. Значит, доставили. И сдается мне, что уже не раз.
— Ясно! — Михаил совсем помрачнел и уже не пытался этого скрыть. — Если так, то и я виноват: сам допустил, что в соседней с нами комнате кто-то быть мог, и что весь наш разговор услыхать могут.
— Виноват только я! — отрезал Лаврентий. — Не надо было и тебе про гонца тогда говорить, вообще молчать надо было, вот и не услыхал бы никто.
И вдруг Шеин вздрогнул, пораженный новой мыслью:
— Лавруша! Но если Клим Сошников — такой меткий стрелок, чего же он Катерину, дочь брата моего, убил? Чего ж он в меня-то не попал? Ведь чай не белке в глаз стрелять-то было?
Лаврентий нахмурился:
— Чего ты Господа-то гневишь, воевода? Он знает, что делает. Ты Ему здесь пока нужен.
Михаил овладел собой.
— Где теперь Климка? Послал за ним?
— Само собою. Он на стене был, возле Фроловской башни. Надо думать, вот-вот приведут. И уж он мне тогда все расскажет… Странно только одно. Не похож Клим Сошников на расчетливого ловкача. Не он с Сигизмундом сговорился. Думаю, просто нанят кем-то.
— А кем, ты от него узнаешь, верно? — голос Михаила выдал нетерпение.
— Да уж, будь покоен, узнаю. Я про него все от его рождения до вечера узнаю…
— Лаврентий!
В дверях показалось и тотчас исчезло лицо одного из младших сокольничих, ныне подручного Логачева.
— Прости, воевода!
Лаврушка исчез было за дверью, но его остановил окрик Шеина:
— Стой! При мне пускай доложит.
— Войди, Архипка! — не без досады возвысил голос Логачев. — Ну, что там?
Вошедший сперва испуганно поклонился воеводе, потом с тем же испугом воззрился на старшего сокольничего:
— Мы… Слышь, Лаврентий Павлиныч: Клим-то, Сошников, со стены упал!
Вот тут выдержка изменила невозмутимому Лаврентию. Он вихрем налетел на своего подручного, вцепился ему в ворот, встряхнул с такой силой, словно собирался оторвать от пола.
— Как?! Как это упал?! Сбросили? Кто?!
— Да… не видал никто! — выдохнул парень. — Караульных мало стало — далеко друг от друга стоят. Говорят, вот, вроде был — как вдруг нету. Поглядели, а он внизу валяется.
— Мертвый?
— А то как еще? Там высота-то… Мужики подумали, от голода у него голова закружилась.
Отдѣлъ 9Ангелы и демоны(1610. Ноябрь — 1611. Январь)
В атаку стальными рядами
Мы поступью твердой идем.
Видения(1610. Ноябрь)
Накат за накатом. Порой казалось, что никого из защитников крепости уже нет в живых — каждый чувствовал себя последним, единственным среди ада, что обрушился на город. Казалось, больше не остается сил нанести последний удар, последний раз выстрелить.
Но силы откуда-то брались. Запасы пороха в крепости были неистощимы — их готовили на долгие годы вперед для большой войны с Польшей. Хватало и оружия. С пулями было хуже — их отливать просто не успевали.
Когда враги откатывались назад, Санька соскальзывал по веревке вниз и бросался к простертым в грязи телам. Ловко отстегивал ремень берендейки — сумки для пуль и пороха. Потом, лежа, вновь застегивал пряжку, перекидывал ремень через плечо и полз дальше… И возвращался в крепость, увешанный этими берендейками с головы до ног.
Так повторялось изо дня в день, и Санька понял, что поляки уже приметили его, вероятно, стали за ним охотиться.
— Верно про него сказывают — заговоренный! — не раз слыхал он на стене и уже устал отрекаться: не может быть православный человек заговоренным, не бесы же ему помогают!
Среди пушкарей и затинщиков, с которыми он был на стене год назад, каждый изранен. Случалось, Санька не мог узнать мужика, который его окликал: волосы сгорели, лицо обожжено, руки перемотаны. Многие погибли, хотя пушкарей берегли, защищали: их-то уж точно заменить сложней всего. Но у Саньки по-прежнему не было ни одной царапины — если не считать того дурного удара кистенем у стогов.
Ему нравилось, как к ранениям относится Фриц — именно как к царапинам. Один раз его руку зацепила пуля, но немец даже не счел нужным перевязывать рану: слизнул кровь, сплюнул, достал из сумки какие-то зеленые листки, видно, собранные Наташей, прилепил их к вершковому порезу, — а там и само затянулось. В другой раз ногу задело саблей. Майер, не раздумывая, стер кровь и грязь чистой мокрой тряпицей, тут же сам раскалил кончик кинжала, прижег рану, поорал немного на своем, германском, — и забыл о ней. К счастью, серьезные ранения его миновали.
Однако Санькина везучесть превосходила все возможное. В ней была своя тайна, которой подросток даже боялся. Иные из осадных людей тронулись умом, это давно было заметно. Ведь, случалось, не только он кого-то из затинщиков не узнавал, но и его не узнавали тоже. Поприветствуешь мужика, а тот заорет что-то невероятное, затрясется (глухота и контузии были для пушкаря обычным делом), да еще и замахнется… Или, наоборот, начнет тихо смеяться, бормоча какую-то невнятицу. И все с ним ясно, да некем заменить. Пока помнит Тартальины таблицы,[102] останется при орудии.
Первое странное видение посетило Саньку снаружи у стены, когда однажды, выкарабкавшись из полуосыпавшейся траншеи, он принялся стаскивать подсумки с нескольких убитых, лежавших вдоль нее почти в ряд.
Откуда-то вдруг появились несколько фигур с саблями. Поляки! Санька понял, что на этот раз ему не уйти. Он попятился назад, к траншее, понимая, что берендейки надо бы скинуть — так легче бежать, — но что-то в нем восставало против такого поступка: как это взять и бросить драгоценную добычу.
— Господи Иисусе! — успел прошептать Санька.
И тотчас между ним и поляками, взявшись ниоткуда, выросла фигура воина. Да такого, какого он никогда и не видывал. Обтягивающие, в облипочку, белые штаны, короткий до странности кафтан с какими-то золочеными побрякушками на плечах, а на голове — высокий то ли шлем, то ли шапка, над которой торчит что-то белое. В руках у него была непонятная штука — пищаль, кажется, но с приделанным к дулу длинным, вершков в десять[103] тонким ножом. Этим ножом воин принялся с необычайной ловкостью колоть поляков, так что сразу уложил двоих, остальные же, видимо, ошеломленные этим явлением не меньше Саньки, шарахнулись назад.
Опомнившись, подросток нырнул в траншею и затаился. Стало тихо. Выглянул — никого. И кинулся к стене, с которой ему уже спускали веревку…
В другой раз нагруженный своей добычей он что было духу бежал к воротам, но неожиданно ему отрезали дорогу венгерские конники. Он видел, что не добежать: вот теперь точно все! Но случилось столь невероятное, что Санька не сдержался и вечером рассказал друзьям о потрясшем его видении:
— Я ангела видел. Как Бог свят! И не в первый раз…
— И какой он есть, Алекс? — живо заинтересовался Фриц. — Как это все быль?
— Да когда я от венгерцев едва спасся. Гляжу — мадьяры уж на меня наехали. И тут прям передо мной человек появился. Вроде как солдат, только одет непонятно: весь в желтом каком-то, а рубаха-то ремнем перетянута. На голове — магерка не магерка, а шапчонка такая маленькая, еще кверху сужается. И спереди на ней — красная звездочка.