— Думаешь?
И вдруг Колдырев усмехнулся. Фриц, отложив мешок, сел рядом с другом и обнял его за плечи.
— Слушай, Гриша. Я тебе никогда не рассказывал о моих близких… Знаешь, когда мне было два года, моя мама умерла. Я был младший в семье. Отец так горевал, что какое-то время даже не мог работать, у него просто инструменты из рук выпадали. Но нас, детей, было четверо, надо было нас кормить… И он взялся за работу. Очень много работал и очень много молился. А спустя много лет как-то мне признался, что каждый день просил Бога, чтоб Он позаботился о нас, а его, Франца Майера, взял поскорее к себе. И вот однажды во сне к нему пришла мама и устыдила: «Что ж ты, мол, всегда верил мне, не ревновал даже, а теперь не веришь? Не веришь, что я жду тебя и непременно дождусь?» С тех пор ему сделалось легче.
Григорий повернулся к товарищу, с благодарностью посмотрел тому в глаза:
— Ты правду рассказываешь? Не выдумываешь?
— О! У меня нет такого воображения, как у нашего Алекса. Я не выдумщик.
— А как ее звали? Матушку твою?
— Катрина.
— Да?
— Именно так. Хорошее имя. Его любят во всех христианских странах.
Впервые за долгие дни Колдырев смотрел открыто и прямо. «Ого, мое лекарство сработало», — подумал Фриц и тут же начал развивать успех.
— Я тут хотел с тобой посоветоваться. Осень наступила, снова начинаются самые трудные месяцы. Люди будут умирать не только в бою. И знаешь, многие погибнут еще и от того, что не смогут действовать. Такое бывает в осажденных крепостях, если осада длится больше года… Я вот подумал: что если б мне кинуть клич да собрать отряд на обучение?
— Это как? — заинтересовался Колдырев.
— Набрать подростков, лет так с тринадцати-четырнадцати, вроде нашего Алекса, да стариков, но еще крепких, и обучить их воинскому искусству. Стрелять, фехтовать, в атаку ходить, укрепления оборонять. По-русски меня уже хорошо понимают, могу объяснить все не на пальцах, а по-настоящему, толково. Была б хорошая подмога воеводе.
Григорий кивнул:
— Это славно придумано. Михаилу понравится. И мне нравится. Завтра же воеводе скажем.
Фриц подмигнул:
— Главное, Лаврентию сказать не забудь. Не то заподозрит, что я свой отряд полякам в помощь готовлю.
— С него станется! — согласился Григорий.
И вдруг на его лице появилось странное выражение. Он словно силился что-то вспомнить.
— Ты чего? — вновь обеспокоился Фриц.
— Да мысль одна пришла. Все вспоминаю тот разговор, что Саня со стога сена подслушал… Про гонца-то убитого и про письмо.
— И что?
— Ничего. Странная мысль… Потом скажу. Иди уж, закапывай длань польскую, чтоб потом она тебя во сне душить не являлась.
Майер исчез за дверью. А Колдырев растянулся на лежанке и задумался. Он не стал посвящать товарища в свои соображения, потому что пришедшая в голову мысль казалась безумной совершенно. Но чем дальше Григорий про себя рассуждал на эту тему, тем больше находил доводов в пользу этого предположения.
Снег выпал ближе к концу ноября. Выпал — и сразу лег на землю, на деревья. Не растаял, как бывает обычно в начале зимы. Снегу было много. Мягкий и пушистый, как горностаевая накидка, он вновь укрыл изрытую, измученную землю, засыпал разрушенные траншеи вокруг крепости, припорошил очищенные птицами и зверьем скелеты в клочьях растерзанной одежды.
Польские лагери тоже преобразились — еще больше стало костров, их жгли не только вечерами, но и днем. Дымы стояли столбами над шатрами и избами, а в главном лагере, лагере короля Сигизмунда, костры разложили по периметру, чтобы, в случае чего, вовремя заметить лазутчиков. Возле домика, над кровлей которого развевался новый штандарт, постоянно стояли двое караульных. Постоянно слышалась перекличка.
В веселых шатрах ночами по-прежнему гуляли. Только шумели меньше — гам все сильнее раздражал его величество, и хозяйке шатров объявили, чтоб вела себя осмотрительнее — не то ведь и в самом деле погонят.
Одним из первых снежных морозных рассветов на главной улице лагеря показалась невероятная фигура. Покачиваясь из стороны в сторону и все время словно натыкаясь на невидимые препятствия, по улице брел совершенно голый человек. Впрочем, не совершенно — все ж в короткой, чуть ниже пояса, шелковой рубахе, а на его ногах красовались изящные, с золочеными пряжками и квадратными носками ботфорты. Опушенные шпоры на высоких каблуках, тоже позолоченные, загребали снег.
Он вышагивал, то и дело сам у себя что-то спрашивая и сам себе отвечая, иногда грозя кому-то невидимому пальцем, а иногда усмехаясь с непонятным торжеством, словно тот, кому грозил, в испуге пустился в бегство.
Тут навстречу ему вывернули два изрядно подгулявших казака. Им хотелось продолжить гуляние уже в своем лагере, благо выпивки хватало: только вчера прибыл обоз, а с ним не только продовольствие, но и запас горилки. Казаки не сразу приметили бредущую к ним навстречу фигуру и чуть не натолкнулись на нее.
— Тю! — воскликнул один казак. — Шо за птица? Шо за дьявольский черт? Эй, чоловик, тебя шо, черти раздели?
— Хрицько! — завопил второй. — Да то ж сам король!
— Ось це дило! А король-то холый!
Оступаясь в снегу, Сигизмунда догнал запыхавшийся офицер, тащивший в руках длинную шубу.
— Ваше величество! Ваше… А вы, мерзавцы, что уставились?!
Выронив шубу, поляк схватился за саблю. Один взмах, и ближайший из казаков рухнул лицом в снег, окрасив его кровью. Второй оказался ловчее и, увернувшись от нового удара, пустился прочь, крича во всю глотку:
— Ратуйте! Хлопци, Савку зарубили за то, шо вин короля холым назвав! А король-то и впрямь у их холый! Холый!
Польский офицер не решился преследовать казака, чтобы не собрать вокруг них половину лагеря. Поспешно подобрав шубу, он накинул ее на плечи Сигизмунду, хотя тот сопротивлялся и пытался вновь ее скинуть. Ему, должно быть, было жарко.
— Ос… оставь меня, Вишневецкий! — с трудом выдавил король. — Н… не хочу! Эта крепость… Понимаешь, Вишневецкий, она за-кол-до-вана!
— Идемте, ваше величество! — смущенно забормотал офицер. — Здесь вам не стоит находиться. Идемте!
— Пч… Почему? Я что… уже и здесь не хозяин? Tysiac diablow,[105] эт-то — моя з… земля! Мой маеток![106]
— Идемте, прошу вас. Очень холодно!
Он едва ли не силой вел короля к его домику, где таращила глаза охрана. Этих тоже рубить, что ли? Вишневецкий сделал вид, что не видит солдат возле дома.
— Ваше величество, вам необходимо лечь спать!
— Да? А что от этого изменится? А? Если д… даже во сне я возьму и сожгу эту крепость, наутро она снова бу… будет здесь…
…Наутро в крепости четыре дюжины смолян, подростков и стариков выстроились рядами, друг против друга. У каждого была пищаль, на боку сабля, а у четверых старших, которые покрепче, — даже бердыши.
Посредине стоял Фриц, тоже держа пищаль и с необычайной ловкостью демонстрируя, как следует ее заряжать, как стрелять, как, в случае надобности, орудовать ею вместо дубины. Немного в стороне красовались шесть установленных вертикально бревен с приколоченными к ним голубыми польскими жупанами.
— Айн, цвай, веселее заряшай! — Фриц напевал на мотив своей любимой «Лили-Марлен», но иногда путался, поглощенный своим занятием, а заодно и наблюдением за тем, как справляются с его заданием ученики.
— Драй, фир! Громыхнем на весь мир! — ответил разноголосый хор в основном мальчишеских голосов. Старики тренировались молча…
И звучал залп, не всегда стройный, в основном — вразнобой, после чего «учитель» преувеличенно-грозно восклицал:
— Ахтунг! Што это за такой зальп?! Это есть трах-тарарах кто куда! И половина чельовек опять промазаль! Заряшай!
Фриц проводил учения отныне каждый день. Отряд из сорока восьми смолян ему удалось набрать достаточно легко. Желающих выучиться ратному делу оказалось куда больше, но пришлось браковать: слишком истощены, от цинги стали плохо видеть, либо просто еще малы или уже чересчур стары. Но те, кто прошел отбор, усваивали науку быстро, даром что командир деланно сердился на них.
На учения приходили поглазеть и бабы с малыми ребятами, которым Маейр строго наказывал стоять только в безопасном месте — кто знает, а ну, как шарахнет кто-нибудь из стрелков и вовсе в сторону — пищаль-то тяжелая! Прозвали Фрицево войско «айнцвайками», и тем это ужасно понравилось.
— Айн, цвай, смельей шагай!
— Драй, фир, не боись мортир! — отзывались задорно «айнцвайки».
Фриц смотрел на них и думал, как хорошо было б подкормить и одеть потеплее этих отважных смолян! Никакой король был бы им не страшен. Но править в крепости этой зимой будут два короля: голод и холод. Майер сознавал это и готов был вынести эту зиму, как и предыдущую… Вынесут ли они?
— Айн, цвай, тошней стрельяй!
И в ответ, уже во все голоса, потому что деды присоединились к подросткам, раздалось:
— Драй, фир! Фрис — командир!
— Без лести, господа! Кто это держать пищаль, как девочка за талий? Так не будешь правильно бить! Еще раз и все вместе: стрельяем, потом взять наперевес и один марш на другой — в атака марш! Только, штоб никто никого не ударяль по правда! Айн, цвай, драй!
Учения закончились. Майер старался не заниматься с «айнцвайками» больше часа, от силы — полутора, чтобы они не выбивались из сил. И сумел добыть распоряжение воеводы после каждого занятия кормить всех болтушкой, как караульных на стенах или возле пороховых погребов.
Когда ученики чинно уселись вокруг разложенного с краю плаца костерка (на это тоже было получено особое дозволение, с дровами становилось совсем туго), Фриц взял свою миску с похлебкой и, прикрыв шапкой, поспешил прочь.
— Куда ж ты, Фрис Франсович! — сказал вдогонку один из стариков. — Здесь бы и покушал. У огня-то лучше.
— Да не будет он есть! — пихнул того в бок другой ученик, пожилой, худой, как доска. — К Наташке пошел, костоправке. Ей снесет. И наврет, что уж поел. Любовь…