Фриц действительно спешил к Наташе. Он был благодарен Богу за эту, как он считал, лишнюю миску болтушки. Она давала ему возможность видеться с девушкой почти каждый день.
Жилище у Наташи было маленькое и теплое. Хозяин хлева, доставшегося костоправке после переселения из посада, еще в мирное время сложил там печурку. А дрова у нее были всегда. Через Наташины руки прошли многие осадные люди и теперь старались отблагодарить кто чем мог. Подобранные два-три сломанных древка, обломки осадных лестниц, охапка соломы… Фриц тоже всегда что-нибудь приносил.
Но в этот день дверь Наташиной хатки была подперта батожком. Такое уже случалось: значит, она была у кого-то из раненых. Майер вздохнул. Будь он в этот вечер свободен, можно было остаться и подождать, так ведь нет — вскоре надо быть на стене…
Он уже повернулся, собираясь уходить, как вдруг за его спиной заскрипел снег.
— Фрицушка! — прозвенел девичий голос.
— Наташа!
Она с разбега едва не налетела на него, и он испуганно поднял кверху руку с миской.
— Ай! Vorsichtig![107]
— Что за слово? — как обычно, полюбопытствовала девушка.
— Это… Когда надо думай, как делай, чтоб не делай плёхо.
— А! Осторожно, да?
— Да, да! Этот сльово я редко слишать. На, это тебе.
Наташа покраснела, опустила глаза.
— Фрицушка, не носи ты мне еду. Свою ведь отдаешь!
— Нет, — его голос стал необычайно тверд. — Мне наливай еще один. Я есть командир. Поэтому.
— Но ведь это неправда!
— Правда. Сльушай, мне надо скоро ходить, а ты про еду. Нет врьемя. Лючше пусти греться.
Она всплеснула руками, возмущаясь своей недогадливости, и поспешно откинула хворостину, подпиравшую дверь.
Они сидели рядом на лежанке, следя, как разгорается огонь в печурке, которую Фриц привычно и ловко растопил, лишь один раз щелкнув огнивом. Дым выходил через крохотное волоковое оконце под самым потолком.
— Что слышно из «орлиного гнезда»? — спросила наконец Наталья. — Не уйдут ляхи?
— Нет, он не будут уходить, — угрюмо ответил Фриц. — Это есть упрямство их король. Или есть что-то… Как это будет «noch»?
— «Еще». А что еще им здесь надо-то? Уж и Москва под ними, а все от Смоленска не отступятся! Что им вообще от Руси надо?!
Фриц улыбнулся. В голосе девушки звучала горечь, ему очень хотелось ее успокоить, сказать что-то ободряющее. Но что мог он добавить? Рассказать историю про сказочный клад, глубоко зарытый в подземельях крепости, якобы из-за которого Сигизмунд стоит под стенами второй год? Признаться, и сам Фриц в это не верил: легенда сия красива, конечно, загадочна и притягательна… Но жизнь, как показывает опыт, куда проще, приземленнее и… грубее.
— Русь есть отшень большой! — он показал, широко раздвинув ладони. — Все хотьят оторвать кусок. Хотьят порвать на один, два, три, много куски. Штоб не быльа большой и сильный.
Наташа вдруг Тоже улыбнулась.
— Значит, боятся нас?
— Иа.
И Майер поборол отчаянное желание поцеловать доверчиво прижавшийся к его плечу чудесный вздернутый носик. Если уступить этому желанию, то как не поцеловать и детские светлые глаза, полные недетской грусти, как не коснуться этих по-прежнему пухлых на таком похудевшем личике губ, искусанных и обветренных? Нет, нет, не до того сейчас. Можно, как советуют друзья, посвататься и жениться. Конечно, можно. Но если его убьют, что с ней станет? Ни денег, ни родни, ни жилья. Ничего… И уже пользованная — вдова… И все-таки… Лишь бы зиму пережить, а там скоро и весна. Может быть, они до нее доживут? И тогда…
Фриц самому себе удивлялся. Он никогда не боялся будущего… Неужели сейчас боится?
Он продолжал думать об этом, уже стоя на стене и наблюдая, как ветер гоняет туда-сюда густую поземку по первому, гладкому, будто стекло, днепровскому льду. Было тихо. Необычайно тихо…
И тут его взгляд привлекла фигурка, появившаяся из-за берегового бугра. Маленькая девочка в темной шубейке, до глаз закутанная толстым платком, прилагая огромные усилия, тащила за собой санки. Из кадушки, притороченной к санкам веревкой, плескалась темная вода. На каждой рытвине вода переливалась через край, попадала девочке сзади на валенки. А та все тащила и тащила свою поклажу…
Фриц некоторое время ошарашено смотрел на нее. Откуда она взялась?! И что будет, если поляки ее заметят? Ведь подстрелят, глазом не моргнут!
Рядом лежала бухта веревки, один конец которой широкой петлей был накинут на стенной зубец. Это — одна из «лестниц» Алекса — парнишка и сейчас, если надо, лазает по этим веревкам вверх и вниз, что твой кочкодан… будто и не ослаб от голода. Ну, может, немного медленнее, чем раньше. У него таких веревок пять — с каждой стороны стены по штуке.
— А ну-ка! — прошептал Фриц.
И толчком ноги сбросил бухту в просвет между зубцами. Не успела она развернуться во всю длину, как Майер, сбросив шубу, уже соскользнул по стене, отталкиваясь ногами от кирпичной кладки. Наверх лезть не придется: надо ведь провести девчушку в крепость, значит, подойдут рядом к боковым воротам башни.
Девочка была от Фрица в нескольких шагах, когда вдруг качнулась в одну сторону, в другую и медленно осела в снег.
Фриц подбежал к ней. Личико, едва видное под платком, было совсем страшненьким, куда более худым и серым, чем у всех смолян. Глаза мутнели и закатывались.
— Эй, ты что?! — Фриц обнял ее, прижал к себе. — Сейчас пойдем в крепость. Там, у стены — костер. Будешь греться.
Поднимая девочку, он вдруг понял, что тишины вокруг больше нет. Мерный, густой гул все сильнее и сильнее наполнял воздух. Казалось, он шел сверху.
Майер поднял голову, но в небе было пусто. Тем не менее, по запорошенной снегом земле вокруг них двигались непонятные тени. Словно их отбросили громадные птицы, широко раскинувшие совершенно неподвижные крылья.
— Фрицы летят… — едва шевеля бескровными губами, прошептала девочка. — Бомбить будут.
— Вас? Что ты говоришь? — он уже совсем ничего не понимал. — Какой Фрицы? Я тут есть один Фриц.
Девочка ничего больше не сказала. Ее тельце, которое он поднял легко, будто оно ничего не весило, теперь вдруг потяжелело.
Девочка была мертва.
Фриц опустил ее, чтобы усадить на санки и довезти до ворот. Потом, выпрямившись, вновь глянул в небо. Гул утихал где-то вдали, и по-прежнему не было видно, что за птицы отбрасывают эти невиданные тени.
Фриц наклонился… и вот тут ему сделалось по-настоящему страшно. Рядом не было ни санок, ни девочки!
«Так, — подумал он, вновь хватаясь за веревку и с усилием поднимая себя по стене вверх. — Кажется, со мной начинается то же, что и с камрадом Александером… „Фрицы летят“… Померещится же такое! А я даже не успел сказать ей, что не умею летать… Ей? Что за бред… Ее ведь не было…»
Огненный вал(1610. Ноябрь)
Еще летом воеводе доносили: из Риги везут долгожданные для поляков мощные стенобитные пушки. Однако с первой кулевриной приключилась незадача: огромная восьмиосная повозка, которую тащили двенадцать лошадей, заехала одной стороной в канаву; затрещали брусья, пушка тяжело скатилась на землю, и ее ствол глубоко ушел в болото, вдоль которого тянулась дорога… Решили пока с железной монстрой не возиться, и подождать второй и третий транспорты с еще двумя кулевринами.
А подождать пришлось. Затянули дожди, и дороги совершенно развезло.
Для крепости опасность отступила до наступления заморозков. Но теперь, к концу ноября, обозы с двумя осадными пушками добрались-таки до польских лагерей. С двумя, а не тремя, потому что ту, засевшую в болоте кулеврину — с легкой руки Лаврентия, человека не военного, за пушкой закрепилось имя «калибрины» — так вытащить и не удалось: была взорвана партизанами.
В крепости прибытия монстров ждали. Присутствие неведомого врага, той самой крысы, которая до сих пор оставалась вне досягаемости вездесущего Лаврентия, заставляло Шеина опасаться, что поляки узнают о работах, которые по его приказу велись все лето и отняли массу сил.
Кулеврины прибыли ночью. Со стены заметили движение в одном из польских таборов, том самом, где в последние дни снова кипели загадочные строительные работы. На разведку отправились Григорий с Санькой. Сначала было отчетливо слышно, как скрипит снег под полозьями — по нему волокли сани с чем-то очень тяжелым. Потом друзья разглядели на белом снегу нечто огромное.
— Пушки тащат, — сообщил Колдырев воеводе, уже занявшему наблюдательный пост на башне над Авраамиевскими воротами. — Я такие громадины и не видел никогда…
— Слава Богу! — воскликнул Михаил и перекрестился. И, заметив удивленный взгляд Григория, пояснил: — Слава Богу, Гриша, что я именно это место особо укрепить и приказал. План-то крепости крыса Сигизмунду отнесла, а вот что мы в этом плане изменить можем, не сообщила.
— Но, что бы там ни было, — сказал Колдырев, — а нынче рукопашная будет. Не избежать.
— Слава Богу, — спокойно повторил Шеин.
И впервые за долгое время Григорий увидел, как осунувшееся лицо воеводы озарилось радостью. Кажется, он догадался, почему. С самого начала осады Шеин ни разу не мог себе позволить самому ринуться в рукопашную сечу. Но если стена будет пробита и враг войдет в крепость — то святое право военачальника встать среди своих воинов.
Едва рассвело, воздух над крепостью потрясли громовые раскаты, и огромные ядра осадных пушек врезались в стену. Такого ни атакующие, ни осажденные еще никогда не слышали и не видели.
В лагере поляков расцветала оранжевая вспышка. Потом по ушам бил грохот, будто великан со всего размаху стукнул в исполинский барабан. И вот со стороны этой вспышки, по пологой дуге, оставляя за собой дымный след, летит стремительно, с небывалой скоростью нечто багрово-черное, круглое, смертоносное… Удар!!! Вздрагивает не только стена, не только крепость, но и сама смоленская земля.
При третьем залпе два многопудовых ядра обрушились на верх стены возле самой башни. В клубах рыжей кирпичной пыли едва можно было различить, как рушатся выломанные из стены куски, калеча собравшихся под ней осадных людей.