Среди грохота прогудел горн, раз и другой. Осадные орудия умолкли. А спустя минуты сотни закованных в сверкающие кирасы наемников устремились через ров к чернеющему среди дыма и пыли проему.
Подойдя к стене вплотную, немцы обнаружили, что брешь хоть и была достаточно широкой, до земли не доходила, ее изломанные края начинались на высоте человеческого роста. Но это уже не могло остановить штурмующих. Стены наверху были пусты, осажденные не встречали врага огнем, значит, поняли бессмысленность сопротивления…
Наемники, как муравьи, стремительно карабкались по разбитым остаткам кладки, взбираясь на выломанные куски стен. Передние ряды соскакивали с той стороны и с криками устремлялись в атаку.
Но проникшие в проем следом за ними, вдруг стали налетать на тех, кто пошел в атаку первыми! Они будто натыкались на невидимую преграду, их ряды сминались, начиналась невообразимая и необъяснимая толчея, а сзади в пролом лезли всё новые и новые ландскнехты, ослепленные азартом предстоящего боя и не понимавшие еще, что происходит…
Все разъяснилось, когда рассеялись дым и пыль. Преграда вовсе не была невидимой! Высокий земляной вал встал изнутри крепости.
— Дьявол! — взревел полковник Вейер. — Откуда это?! Чтоб я провалился в преисподнюю прямо сейчас! Что это?! Неужели они это сделали за время осады?
В следующий миг полковник понял, что времени изумляться, гневаться и орать у него нет. Пехота оказалась в ловушке: зажатая между стеной и валом, она стала прекрасной мишенью для осадных людей. Донеслось далекое: «Пали!», и с земляного вала, с башен, отовсюду — на штурмующих немцев полетели пули и картечь.
— Назад! — завопил полковник. — Назад!!!
Вейер яростно замахал горнисту, и тот протрубил ретираду… Он опоздал буквально на секунду. Потому что к оврагу уже неслась отборная шляхтецкая кавалерия с раскачивающимися за спинами всадников «крыльями». Возможно, кто-то из гусар и услышал сигнал к отступлению, возможно, и хотел повернуть назад, но колышущаяся волна несла таких вперед: никому из кавалеристов и в голову не могло прийти, что ретирада будет сыграна до того, как начнется собственно штурм…
Полковник схватился за голову.
Брешь снаружи была шире, чем изнутри, взбираться на ее края с той стороны оказалось труднее, а многие наемники так и вообще не успели до нее добежать.
— Лей! — донесся едва слышный на таком расстоянии голос со стороны московитов.
И с вала, а следом и со стены, на которой, как вначале казалось, вообще не оставалось людей, полилась кипящая смола. Вопли запертых в ловушке людей казались чуть ли не громче выстрелов кулеврин.
И тут же заговорили пушки на двух башнях с обеих сторон от пролома — их ядра лоб в лоб встретили гусар, что уже неслись в атаку. Люди, кони — всё смешалось в кучу…
Два ядра угодили и в одну из кулеврин, сильно ее повредив. Пушка беспомощно ткнулась дулом в землю, как поверженный дракон.
Эта атака стоила Вейеру пятой части полка. Конница, рванувшаяся вперед, как только немцы вошли в проем, пострадала сильнее — она оказалась на самом удобном для пушечного обстрела расстоянии.
В это время Колдырев, горячо убеждал воеводу в необходимости вылазки:
— Если сейчас им вслед ударим — половину ихних положим, Михайло! Ляхи с немцами одурели совсем, так что отпора не дадут! Догоним — зададим жару!
— Не скажи, — Михаил обвел зятя спокойным и как будто насмешливым взором. — Сейчас здесь все закончилось. Кончено, Гриша. Надо с другой стены встречать ляхов. Вот там будет тебе сеча!
Шеин опять угадал. В то самое время, как осадные люди расправлялись с угодившими в мышеловку пехотинцами полковника Вейера, по другую сторону от Авраамиевской башни тоже начался приступ. Им командовал Новодворский, уверенный, что его натиск не встретит серьезного сопротивления, но окажет поддержку тем, кто в это же время ворвется в крепость через пробитую ядрами брешь. Однако поляков и казаков встретил на стене отряд во главе с самим воеводой.
— Сергиев! Сергиев! — гремело с разных сторон.
Сеча была недолгой. Не прошло и получаса, как осадные лестницы были сметены. Взобравшихся на стену изрубили до единого.
Воевода стоял в проеме между зубцами, смотрел на суматошное бегство врага и удивлялся тому, насколько оно напоминает происходившее здесь год назад. А ведь защитников стало уже вчетверо меньше. Голод, раны, мороз отнимали у смолян последние силы.
И все же враг бежал.
Вечером королю доложили, что он потерял более четырехсот человек, в том числе шотландского и нидерландского капитанов, а разъяренный полковник Вейер потребовал выплатить его пехотинцам тройное жалованье.
— Вы клялись, ваше величество, что знаете каждый кирпичик этой проклятой стены! — кричал немец, тщетно пытаясь поправить на голове разбитый шлем. — Так вот вам все ваше знание! Или тот русский мерзавец, что доставляет вам все эти планы, полный идиот… или он двойной мерзавец и вас обманывает! Этот русский воевода — гений осадного дела, и я в который раз в этом убедился.
Полковник направился к выходу из домика короля, но на пороге обернулся:
— Имейте в виду, ваше величество. Если мои люди не получат денег, о которых я говорил, немецкая пехота уйдет из-под Смоленска. У пушечного мяса есть свои принципы!
И он даже посмел хлопнуть дверью. И никто, ни офицеры, ни охрана короля, ни сам король не решились его задержать, чтобы выразить гнев по поводу сей неслыханной дерзости.
Его величество… его величество не вспылил. Это было бы неразумно. Он сделал вид, что ничего не произошло. Слова о тройном жалованье для немцев укололи его больнее, чем непочтительное поведение полковника. Они, эти слова, разворошили клубок беспокойных мыслей, которые не покидали короля, шли ровным зудящим фоном, что бы он ни делал, что бы ни говорил. И все эти мысли были — о деньгах.
Теперь, когда из Рима дважды помогали ему безвозмездно — если не считать платой за бочки с золотыми монетами обязательное прочтение нравоучительных посланий на латыни и тех небольших обязательств по Габсбургам, что пришлось на себя взять… Когда его уже дважды кредитовали генуэзские купцы под гарантии все того же Святого престола… Когда казна московских царей была разграблена… Теперь у короля совершенно не было денег, а самое худшее — их совершенно негде было взять.
Только в Смоленске.
Только в проклятом Смоленске, стоявшем, хуже, чем кость в горле, поперек всех величественных планов короля.
— Тут этот немецкий полковник что-то говорил, да с таким жаром, — негромко обратился король к человеку из своей свиты, подозвав его незаметным жестом. — Даже обидно, что я пребывал в своих мыслях и совершенно его не слушал. О чем он? Почему ушел?
— Ничего существенного, ваша милость.
— Вы считаете? А ты, Збышек, тоже так думаешь?
Адъютант только пожал плечами. Мол, дело выеденного яйца не стоит.
— Но с таким жаром… даже странно для немца, — продолжал, как бы сам с собой, рассуждать король. — Таких людей надо беречь. Было бы бесконечно обидно, если бы случайная пуля… или, лучше, арбалетная стрела… Такая стрела еще как-то смешно называется?
— Болт, ваша милость, — подсказал вполголоса тот, подозванный Сигизмундом, человек из свиты. — Болт.
— Спасибо, постараюсь на этот раз запомнить. Так вот, было бы обидно, если бы арбалетный болт сразу после падения крепости оборвал жизнь этого горячего немецкого парня. Было бы очень жаль.
— Да, бесконечно. Но, словно предвидя эту печальную возможность, полковник везде ходит в окружении самых верных ему людей. Мне кажется, они готовы отдать за него жизнь.
— Жизнь на этой войне можно отдавать только за своего короля. То есть за меня. Не стоит об этом забывать. Я ведь говорю только о несчастной случайности, упаси Господь. И только после взятия Смоленска.
Охота на инженера(1611. Январь)
Инок, нежданно объявившийся в осажденной крепости, обосновался там, где теперь почти уж никто и не жил: в одной из землянок, вырытых возле Крылошевских ворот. Их прежним хозяевам, крестьянам и посадской голытьбе, нашлось теперь место в сараях, амбарах, банях — эти «хоромы» тоже потеряли жильцов. В землянке Савватия был, по крайней мере, очажок. Такие в прошлую зиму сооружали обитатели «Крылошевской украины», пользуясь выбитыми из стены кирпичами.
Смоляне, мигом узнав, кто пришел в крепость, помогали иноку. Санька тоже вначале пытался с ним делиться, но тот отказался брать и еду, и дрова:
— Сам видишь, дают мне, что потребно. А и так все свое пополам делишь, отрок.
Санька вспыхнул, хоть лицо его и было теперь белее стираного холста. Да, он по-прежнему не оставлял своими заботами Варвару… но как отец Савватий успел про это узнать?..
Несколько раз они подолгу беседовали: крестьянский паренек, некогда пригретый и воспитанный бывшим смоленским воеводой, и когдатошний друг покойного Дмитрия Станиславовича Колдырева, бесстрашный воин, а теперь — усердный молитвенник, вдохновитель и недавний предводитель грозных лесных шишей.
— Выслушай, отче, — сказал однажды Санька. — А у меня ж и впрямь за всю войну ни раны, ни царапины даже… Раз досталось, но то от своих. Меня так заговоренным и называют. А ты сказывал, что заговаривать нельзя: грех.
— Конечно, грех, — кивнул на это инок. — Православные люди не колдуют — от лукавого это. Я просто молился за тебя, потому как было мне явлено, что судьба твоя — особая.
— Какая ж такая особая, отче Савватий? Я, конечно, лазутчик, а не мужик простой, что только землю копать да ядра носить может. Мне воевода доверяет. Но другой судьбы, чем у жителей Смоленска… того же мужика с деревянной лопатой, мне не надо.
Старик загадочно улыбался в белую бороду, опустив на плечо парнишки свою худую, но по-прежнему сильную руку.
— Вот ты спрашивал, откуда в Литве татары… — Об этом Санька действительно как-то спросил Григория, а тот не знал. К Савватию он с таким вопросом не обращался. — Бывали на Руси времена пострашнее нынешних. Четыреста лет назад ее, Руси-то, уж и не осталось совсем. Татары прошли. Города сожгли, князей убили, страну опустошили. Так до самой Литвы дошли — там часть и осела. Еще у них свое княжество было под Литвой — Джаголдай,