— Я всегда верил тебе, Лаврушка! — сказал Шеин сквозь сжатые зубы. — И не мнил, что наступит день, когда сомневаться начну. Однако ж как иначе объяснить? Есть такое, чего и впрямь никто, кроме тебя, не знал и знать не мог…
— Так уж и никто? — вдруг рассмеялся Логачев. — Есть и еще человек, который все обо всем знал. И мог не менее моего… Это ты, воевода!
Нервный смех Лаврентия вдруг оборвался так же неожиданно. За столом на минуту повисла тишина. Шеин проговорил тихо и неожиданно ровным голосом:
— Коли меня винишь, Лаврентий, так и скажи. Получается, что я родную свою племянницу застрелить велел? Или самого себя? Не сходится. И еще одна мелочь-то: будь я предателем, так на что б мне сдалось столько хлопот? Я бы просто сдал крепость Сигизмунду.
— Думайте, что хотите! — взорвался Лаврентий. — Вы все тут не в себе! Да я уж почти нашел крысу эту! Если б вчера польская пушка по стенам не саданула, если б удалось Климку Сошникова поймать, коли он и впрямь жив, так я б уже все знал! А теперь, когда Григорий сказал, что у кого-то, оказывается, в подвале тайный ход имелся, я и подавно легко загадку разгадаю.
Ни говоря боле ни слова, Лаврентий встал, развернулся и с прямой спиной двинулся к дверям.
Все это время раненый стрелец остолбенело слушал невероятный разговор с сокольничим. Логачева все без исключения считали в Смоленске вторым человеком, хотя в открытую никто этого и не говорил. Возможно, кто-то думал даже, что всемогущий Лаврентий здесь первый человек… И вот сейчас двое лучших воинов воеводы обвиняют этого самого Лаврентия в измене! И Шеин, кажется, им верит! Да как же такое возможно?
Однако молодой стрелец, перехватив бердыш за середину, решительно наклонил его, закрывая выход.
— Стой.
— Вот уже как, — Лаврентий повернулся к воеводе. — Что же, в темницу меня отправишь? На дыбу вздернешь? А, Михайло? Ну, давай! Михаил, я сам проверить должен. Если вновь не то окажется, то тогда поступай со мной, как хочешь.
— Иди, иди, Лаврентий, — Михаил мрачно отвернулся. — Докажи, умоляю тебя, что не ты аспид ночной. Иначе — своей рукой зарублю. Ступай! Да, и соколиков своих от меня прибери, не надобна мне боле охрана. Пускай на Стену идут.
Раненый стрелец отступил от двери, Лаврентий на пороге обернулся.
— Эх, Михайло, Михайло! — проговорил он почти с отчаянием. — Эх…
— Зря мы его отпустили! — мрачно сказал Колдырев.
Фриц пожал плечами:
— Уйти ему некуда: если подземний ход быль, то сейчас его нет. А спрячется, точно покажет, что это он есть крыса.
— Беги, скажи Довотчикову… — обратился Шеин к стрельцу. — Ах, да… Бедный Ваня. Но беги скажи, чтоб за ворота не вздумали его выпускать… Ровно душу вынули, — добавил он, растирая левую сторону груди.
Русский бунт(1611. Январь)
То на одной, то на другой стороне улицы зияли пустые провалы. От иных сараев, бань, теремов оставались лишь ямы. Опустевшие постройки, поселенцы которых умерли или погибли, воевода разрешил разобрать на дрова. Разбирали и самовольно, селясь по две семьи в одном сарае, чтобы другой пустить на топливо. А все заборы и ворота сгорели в очагах уже давно.
— Все это очень и очень странно… — раздумчиво сказал наконец Майер.
— Ты про Логачева? — понуро спросил Григорий. — Да, я тоже многого не понимаю…
— Нет, я о другом… Вот ты говорил — помнишь? — случай надежнее правила… Но не слишком ли много случайностей вокруг, Гриша?
— А?
— Вот смотри. Этот твой Артур Роквель разыскивал корабль тамплиеров. И ему случайно достался в сопровождающие ты, который случайно знает про этот корабль…
— Не случайно, — перебил Григорий. — Я ведь родом из этих мест.
— Да, — моментально ответил Фриц, — но почему именно ты попал к человеку, который объездил всю Европу в поисках этих мест? Почему не кто-то другой?
Тут Григорий вынужден был промолчать.
— Вот, — согласно покивал Фриц, как будто Колдырев все же ответил. — Но это еще не все. У твоего отца в имении был пистоль. Таких пистолей — четыре, похожих нет, и все они рассеяны по всей Европе… И этот пистоль случайно оказывается в Смоленской крепости. А потом в эту крепость случайно попадает один пленный немец. Который случайно оказался сыном мастера, его, пистоль, изготовившего.
Григорий замедлил шаг, нахмурился.
— И к чему ты это ведешь? — спросил он. — Пистоль-то вообще при чем тут?
Фриц и вовсе остановился, посмотрел на светлеющее небо:
— Веду вот к чему, мой друг… Я думаю, что нет никаких случайностей в этом мире. Все случайности нам только кажутся. А на самом деле — все очень закономерно и продумано.
— Что продумано? — вырвалось у Григория. — Кем?
Фриц пожал плечами. И ничего не сказал.
Они вновь зашагали в сторону площади.
— Ну, хорошо, — спустя несколько минут вздохнул Григорий. — Пистоли, тамплиеры, корабли, сокровища… Пусть. Пути Господни — сам знаешь. Меня сейчас другое волнует. Ты вот предложил отпустить Лаврентия, потому, что мне не веришь? Думаешь, Логачев не может быть предателем?
Майер покачал головой.
— Не знаю… Твердое доказательство пока только одно: кажется, что больше некому… А вдруг это не так?
Колдырев вновь остановился и пристально поглядел на друга:
— Но тогда кто же? Во Имя Божие, кто?! Не Михаил же, в самом деле! Кто еще? Кто?
Фриц улыбнулся. Как бы то ни было, Гриша ожил, и видеть это было для его друга отрадно.
— Слушай-ка, — в голосе немца прозвучало смущение. — Это, в конце концов, может быть, лично мое… Понимаешь? Ну, помнишь, я рассказал, из-за чего бежал из Кельна, из-за чего оказался в армии Сигизмунда, из-за чего перевернулась вся моя жизнь?
Григорий мотнул головой. Он действительно в этот момент забыл.
— Да, кажется, что прошло лет пятьдесят, — воскликнул Майер. — Так напоминаю: меня тогда обвинили в убийстве. В убийстве, которого я, клянусь Богом, не совершал.
Григорий вспомнил и остолбенел. Да-да! Это то самое убийство студента, и совершил его действительно не Фриц. Его совершил он, Колдырев, случайно оказавшийся в Кельне, случайно пришедший тогда на помощь молодому немцу, своему нынешнему другу.
Тогда, полтора года назад, когда Фриц рассказал обо всем своему другу, у Григория явилась мысль признаться ему, но все было как-то не время и не место: то они спасались от погони, то еще куда-то неслись… Потом началась война, и уже не имело значения, что было раньше…
— Возможно, я неправ, — продолжал, между тем, Майер. — Но мне трудно обвинить человека только из-за того, что невозможно представить себе иного виновника. А если здесь тот же случай, что и со мной? Понимаешь?
— Понимаю… — проговорил Григорий и вдруг решительно взял друга за плечо. — А теперь ты меня послушай, Фриц. И, если сможешь, прости.
— За что?
— Да за то, что это я сломал тебе жизнь. И даже об этом позабыл! А ведь, возможно, и все мои беды Господь послал из-за той вины. Из-за того, что не только согрешил, но и не покаялся…
И он кратко изложил Фрицу подлинную историю гибели кельнского студента.
Майер сперва слушал, только что не раскрыв рот, а потом, когда Григорий умолк, перевел дыхание и… с облегчением рассмеялся.
— Тебе смешно? — искренне удивился Колдырев. — Твой лучший друг тебя подставил, а ты смеешься?
— Я радуюсь, что, наконец-то разобрался в той истории! — воскликнул Фриц. — Все, теперь никогда не буду скрывать, что учился в университете. Сразу на тебя стану показывать: вот он, охотник на содомитов, добровольный помощник инквизиторов! У нас Фрицев Майеров — как у вас Иванов Михайловых, а вот студент философского факультета Кельнского университета Фриц Майер… Тут меня сразу бы и припахали за убийство с отягчающими. Потому и решил я сокрыть, что год там отучился. А то, что ты тот давний случай из головы выкинул, то и понятно. Полтора года в осаде — что угодно отодвинут, затмят, сотрут… И вообще — брось ты эти немецкие штучки!
И сам тон Фрица, и его совершенно искренний смех, и эта неожиданная веселая фраза, — все убеждало в том, что рассказ друга не вызвал у Майера возмущения.
— Что значит «немецкие штучки»?
— Ну, если угодно, то русские. И мы, и вы, русские, одинаково обожаем копаться в себе, причем обычно тогда, когда это уже ничего не может изменить. Ты считаешь, что виноват передо мной?
— А что, нет?
— Нет, — Майер сверкнул своей белозубой улыбкой. — Да, ты невольно изменил мою судьбу, но изменил ее к лучшему.
— Что?
— Именно так. Мне не было в радость наниматься к полякам на службу, а оказавшись в их армии, я готов был послать все ко всем чертям! Но потом все произошло так, как задумал Бог. И я Ему благодарен за то, что оказался здесь, за то, что полтора года сражаюсь за благое дело. Не говоря уж о том, что у меня впервые в жизни появились настоящие друзья, появилась любимая девушка. Я стал счастливым человеком.
— Фриц…
— Я уже двадцать семь лет Фриц! Точнее, был Фрицем… И хотя я теперь Фирс Федорович, но от старого имени отвыкнуть не могу, да и вы все меня зовете, как раньше звали… Ты мне не веришь, что я счастлив? Разве по мне не заметно?
— Заметно, пожалуй, — задумчиво проговорил Григорий. — Только надолго ли такое счастье? А, Фрицушка?
— Навсегда, — не раздумывая, ответил Майер. — Здесь, на земле, оно может оказаться коротким. Очень возможно, что и окажется. Но там-то, после смерти? Когда мы уходим отсюда, то все оставляем здесь. Всё, кроме счастья.
Григорий посмотрел в лицо друга, в его смеющиеся, светлые глаза, и ему вновь отчего-то сделалось стыдно.
— Хотел бы я верить так же, как ты, — пробормотал он.
— Какая разница, кто как верит? Сейчас Бог, наверное, смотрит, кто как — а главное, за что — сражается. Мне кажется, это для него важнее. Он же не обидчивый и не станет придираться: не так, мол, молишься, не так поклоны кладешь! И если мы с тобой…
Он не договорил. Схватил Гришу за руку и напряженно вслушался.