Григорий приказал англичанину ехать впереди, и тот повиновался, хотя так и трясся от страха, понимая, что в случае чего первые пули достанутся именно ему.
— Зря вы мне не верите, господа, — скулил он всю дорогу, изо всей силы припадая к шее своего коня. — Я не убегу.
— В это мы верим, — усмехался в ответ Колдырев. — Теперь тебе уж никак не появиться в польском лагере: вряд ли там не догадаются, кто устроил им столь громкую встречу возле старинного галеона.
Но эта вылазка была для них последней.
Отдѣлъ 11Живые и мертвые(1611. Июнь)
…и не Польша, но Россия могла торжествовать сей день, великий в ее летописях.
Четыре пистоля(1611. Июнь)
Утром Андрей Дедюшин обнаружил, что его изрядный запас меда каким-то образом подошел к концу. Осталось на один жбанчик.
Это открытие не слишком расстроило молодого дворянина: он понимал, что к концу подходит и осада. Город, в котором люди умирали от истощения и от цинги прямо на улицах, а караульные на стенах втыкали копье в щель между кирпичами, чтобы легче держаться на ногах, не мог сопротивляться долго. И так уже длительность осады перешла все разумные пределы. Андрею, как и польскому королю, иногда казалось, что его окружают утратившие плоть призраки, которые почему-то еще способны сражаться. Но все-таки они погибали. Вопрос был только в том, насколько еще растянется эта медленная и мучительная гибель.
В последнее время Дедюшин редко бывал у Варвары. Возможно, и он слабел — одним медом крепок не будешь, а хлеб, припасенный в подвале, кончился два месяца назад — приходилось довольствоваться скудными порциями овса, которые получали все. Андрей пожаловался было воеводе, но тот без раздражения, спокойно напомнил, что и сам ест не больше других военных.
— А ты, Андрюха, и не военный даже, тебе и того бы не положено, — заметил Михаил. — Получаешь, потому как, считай, при нашей семье вырос. Все жду, что меня стрельцы тем попрекать начнут.
Дедюшин счел за лучшее больше об этом не заговаривать. В конце концов, зима кончилась, а весной и летом с огорода жить можно. Новой голодной зимы не будет!
Так или иначе, близости с Варварой ему сейчас не хотелось.
Но в этот день, обнаружив, что мед на исходе, а значит, баловаться им вволю, как прежде, уже не стоит, Андрей решил, что одно удовольствие все же неплохо заменить другим, и отправился к знакомой баньке.
Варвара встретила его, не проявив особой радости, но и без явного отчуждения. Напоила отваром, посочувствовала, что у него закончился мед — он сказал, что совсем кончился, потому и не принес — и поделилась овсяной лепешкой.
Варя, как и все в Смоленске, сильно исхудала, но даже худоба не смогла погасить ее колдовскую красоту. Впавшие щеки не выцвели и не посерели, хотя яркий румянец с них и сошел, но теперь их молочная белизна делала лицо стрельчихи тоньше, выразительнее, подчеркивала притягательные полные губки сочно-вишневого цвета и удивительную выразительность черных глаз. Варя стала словно бы нежнее, в ней появилось то, чего никогда прежде не было, — женская хрупкость. Такой она нравилась Андрею еще сильнее, чем прежде.
Видя охватившее любовника волнение, Варвара не стала противиться напору, отдала должное его ласкам, однако в ней не нашлось прежнего ответного огня. Она не была холодна, безучастна, как в тот памятный день, когда в нем вдруг родилось желание ее задушить, но и не сводила с ума.
«Ничего! — утешился Дедюшин. — Отойдет, попривыкнет снова. Куда она от меня денется?»
— Никуда я от тебя не денусь! — вдруг ответила она его мыслям. — Так нам и на роду написано — до конца.
— До какого еще конца?
В нем снова вспыхнула, прорвалась злость; злость появлялась всегда, стоило только Варваре показать свою загадочную власть.
— Что за конец-то? Думаешь, я помирать собираюсь?! Ничего подобного!
— Сбежишь?
Она улыбнулась, показывая жемчужные зубы. Цинга ее не брала.
— Уйду, — мрачно кивнул Дедюшин, целуя ее в шею, на которой темнела пара выбившихся из косы локонов. — Просто возьму — и уйду. И тебя могу с собой взять.
— Спасибо! — она вдруг рассмеялась. — Ой, спасибо, Андреюшко!.. А ну как не пойду?
Угасший было порыв злости вновь темной волной накрыл Андрея. Вновь, на этот раз уже без причины, ему захотелось ударить Варвару. Но он сдержался.
— Не пойдешь, не иди, — как он ни старался, изобразить равнодушие не удалось. — Возьмут поляки город, надо думать, тобой не побрезгуют. Может, и накормят за ласки твои!
Варька и не подумала оскорбиться. Еще шире заулыбалась и воскликнула:
— Что же, погляжу, каковы они в любви-то… Если таковы же, как в битвах, то на кой мне такие любовники? Я и здесь найду, кого приласкать.
— Здесь всех убьют.
— Ой, не всех, Андрей Савельич! Не всех! Найдутся, кто и при ляхах хорошо жить будет, как и нонче — не бедствует.
Дедюшин пристально поглядел на любовницу.
— Думаешь, про кого это я? — дразнила его Варя блеском своих зубов. — Да вот тут ко мне Зобов заявился.
— Никита Прокопич? Посадский голова? Сам-то? — Андрей даже рассмеялся, мысленно представив себе красавицу Варвару в объятиях дородного купца с широкой потной лысиной. — Ему что же, молодость вернуть захотелось?
— А кто его знает?.. Да нет, Андрюша, проще: жена у него померла. И не старая была, вторая ведь уже, а взяла да и преставилась. С чего — не ведаю. Уж точно, не с голодухи.
— И купчина решил у тебя утешения поискать?
Стрельчиха поправила на плечах платок и подлила отвара себе и Андрею.
— Да вот, не похоже, чтоб он шибко горевал. Просто сам знаешь: бес в ребро! Предлагал и одеть, как царицу, и кормить до отвала… Ведь это у всех здесь закрома пусты, а у Зобова запасы не оскудели. И архиерей, помнишь, просил, чтоб все поделились тем, что у них осталось, многие отдали припасенное, не посмели просьбу владыки не исполнить. А этот только для виду пять мешков-то пшеницы отдал — и все. Бога не боясь, клялся: ничего, мол, не осталось! А мне, вон, погляди-ка: аж расписал, что у него еще в закромах!
Вскочив, она достала из-за божницы свиток, поднесла к раскрытому окошку, развернула.
— Вот. Это с его книги амбарной листок один лишь вырванный. И сало, и мука ржаная, и мед, и рыба сушеная. «Погляди, — говорит, да листком этим перед мной помахивает, — подумай, может, поймешь, чего я собой представляю. Да не в том дело, что ныне-то в голодном городе только это чего-то и стоит. Ты смотри — я ж не для себя все держу, а для своих! Все для семьи, да для людишек своих верных и близких. Ибо рачительный хозяин — он о не всякой швали осадной, которая все сожрет и не вспомнит, заботится должен — а о своих людях: и родных, и близких. И ты — стань моею близкой — буду тебя я холить, и лелеять, и защищать — как никто в этом городе никогда не защитит». Обещал даж, что и от поляков оборонит, когда они город займут. У него, мол, и для них — заветное словцо имеется! Только стар Никита совсем стал да забывчив. Распалился тут у меня краснословием, потом потискать решил, — так я ему и дала, старому хрену! Вот, как сгоряча в опашень[119] вдевался — грамотку-то и обронил. А я подобрала, и вот — зачитываюсь теперь — заместо еды-то.
— Постой-ка! — вдруг сообразил Андрей. — Да ты ж читать не умеешь? Я ж тебе грамоту стрельца тогда отдавал, ну, того, что в посаде… ты сказала еще, что неграмотная, что ни единой буковки не разумеешь?
Варька вдруг смутилась.
Со стрельцом получилась такая история… Убила его Варька. Нечаянно вышло, а все — страшно… Заскочил он к ней среди ночи, видно, от кого-то убегал, а она, не разобрав, так и угостила его коромыслом. И убила. Тогда, прям перед сожжением посада, появились в Смоленске лихие люди, охочие до чужого добра. Сколько тех татей было — неведомо, а говорили о них на посаде много. И боялись в последние ночи, когда добро все собирали, сильно.
Хотела уж Варвара бежать к страже, каяться в своей тяжелой руке, но тут как раз вернулся Дедюшин, припомнил, как она разом срывает сарафан вместе с рубахой — вот и вернулся. А у любовницы в сенях такой для него подарочек припасен. Мертвый человек. Дедюшин убитого осмотрел, посидел, подумал. Долго думал… Потом они вместе его, когда луна спряталась, вытащили на середину улицы, и Андрей потыкал его в грудь своим ножиком. Вот, мол, жертва ночных татей.
Грамоту, найденную при нем, Дедюшин велел Варьке, не читая, сжечь. Сказал, что ему с собой брать это письмо опасно.
— Неужто обманула тогда?
— Тогда и была я неграмотная. А нынче хотя и по складам, но читаю.
— Кто ж научил? — не без злости спросил Дедюшин.
— Саша научил. Дружок мой маленький. Он, хоть и из крестьян, но барином обласкан был, у него воспитывался. Вот грамоте и разумеет. А теперь его Григорий еще много чему учит. Фриц, вон, тож по-германскому говорить обучает… — И, неожиданно вздохнув, улыбнулась и с деланным сокрушением, она добавила: — Ох, неровнюшка он мне будет!
Дедюшин и на этот раз подавил раздражение, даже засмеялся.
— Что ж ты все таких любовников выбираешь? Я — дворянин, Санька твой, видать, и тот в большие люди метит, если только под саблями польскими не сгинет. А Зобов хоть и богат, да стар, как навоз прошлогодний… Ишь ты, хрыч надутый! Еще и расписал, что у него там в подвалах запрятано! Люди прямо на улицах мрут, а он… Соблазнитель! «Девять четвертей толокна, — начал читать он вслух, — три четверти гороха, три меры крупы грешневой, девять мер муки белой ржаной». Да тут еще на год осады! А вот совсем интересно: «Семга вислая — пять рыбин, судачина соленая — две бочки, пласти стерляжьи — мешок». Каково это читать голодной женщине? Да уж, от учености той — горе одно. Хуже чумы ученость. Хорошо, ты хоть письмо, что тот несчастный стрелец, врагам нес, не читала — лишний грех на душу не взяла.