— Где? — коротко спросил Григорий.
— На востоке! Останови стрельцов из резерва, Григорий, что сейчас к нам идут — мы здесь и сами продержимся. Бери всех, кого сможешь, — и к Авраамиевским воротам!
— Слушаюсь!
— Стой! Фрица с его айнцвайками тоже возьми, он там будет нужнее. И еще: если поляки войдут в город им нельзя отдавать порох!
— Не бойся, Михаил Борисович, не отдадим!
Михаил посмотрел в лицо Колдырева и понял, что произошло невероятное: Григорий улыбался. По-настоящему, широко, как всегда бывало до гибели Катерины.
Григорий с Фрицем перехватили отряд в полсотни человек, последних защитников Смоленска, когда над восточным участком стены уже поднялись первые фигуры гусар, незаметно взобравшихся по лестницам. Оборона крепости строилась в этот день так же, как все эти два года. Основные силы располагались в центре и выдвигались на угрожаемые участки. Два года это себя оправдывало.
И тут земля задрожала. Новый, страшной силы взрыв громыхнул, как им показалось, прямо под ногами. Толчок многих швырнул на землю.
— На севере! — закричал Колдырев. — За мной! Быстро!
Участок Стены между круглой Крылошевской башней и Крылошевскими воротами, в том самом месте, которое указал польскому королю предатель, осел, открыв широкое пространство сразу в полсотни шагов.
Совсем юный, безбородый еще Андрюша Дедюшин прислан был сюда надзирать за строительством как раз этого участка. А потом прикупил себе деревеньку под Вязьмой и отстроил там ладный терем. Камин в тереме — да-да, камин в тереме — ему клали мастера, выписанные из самой Колывани. Было это десять лет назад. Целую вечность назад.
И все равно устояла бы в этом несчастном месте Стена, если бы кавалер Новодворский не посвоевольничал и не забрал бы на ее подрыв все запасы пороха, что оставались в польских таборах. Всю ночь подвозили бочонки по Днепру на лодках и на подводах по суше. А с началом обстрела у западных Копытенских ворот польские и литовские солдаты бросились закладывать порох под Стену. И потом так же резво помчались от Стены прочь. Последним из трубы, по которой утекали в Днепр воды городских ручьев, выскочил сам Новодворский, на бегу затыкая уши…
Взметнулась туча красной кирпичной пыли, смешавшаяся с черным дымом. Все происходило у Григория прямо на глазах, прямо под ним, внизу, у реки. Он старался не думать, что сейчас творится на западной и восточной стороне стены. И думать было некогда. Из кровавого тумана со стороны Днепра возникли ряды польской пехоты. То были свежие, отборные части, приведенные под Смоленск литовским маршалом Дорогостайским, и опытные, уже не раз побывавшие в боях пехотинцы Мальтийского кавалера Новодворского.
Шеин, продолжавший битву на западе — у Копытенских ворот, слышал грохот, видел тучи пыли. Но ему некогда было оценивать положение: немцы вдруг удвоили натиск и полезли в пролом как бешеные.
А на севере, у Крылошевских ворот, со стороны Днепра, наступали густыми рядами не менее трех тысяч поляков. На их пути был только ничтожный отряд Григория. Враги, ошеломленные малочисленностью защитников поначалу даже притормозили. Их ряды в смятении словно отшатнулись от горстки безумцев, ринувшихся им навстречу с таким напором, словно были бессмертны… И теперь уже не у одного поляка мелькнула мысль: это, может, уже не люди? А призраки убитых смолян сражаются с ними?
Над гибнущим городом который час гудел большой колокол Мономахова собора.
Оглядевшись, Колдырев увидел, что рядом с ним остались полтора десятка стрельцов. Враги были со всех сторон.
— Саша! — закричал он, еще не видя мальчика, но зная, что тот, если жив, находится где-то поблизости. — Сашка, к воеводе! Скажи, отступать надо, к собору отступать! У Соборной горки и мы будем, кто уцелеет!
Подросток бросился выполнять приказание. Каким-то непостижимым образом он проскользнул мимо ворвавшихся в пролом польских верховых, шедших следом за пехотой. Один из пеших литовцев пытался преградить ему дорогу, но тут же отпрянул: белая птица, невесть откуда взявшись, смазала его крылом по лицу и закружилась над головой.
— Кыш! Кыш! — кричал литовец, отмахиваясь саблей.
Звуки боя еще слышались у Коломенской башни, но когда Санька к ней подобрался, здесь тоже стихло. Он стоял на земле под мощной стеной, впервые за долгое время не зная, что делать.
А башня была полна людей. Санька не знал, что в последний момент Шеин успел забрать сюда жену и детей и пока держался на верхней площадке. Сначала, чтобы мальчишкам было не страшно, показал им фокус: взял у Евдокии газовый платок, пустил его по воздуху, свистнул саблей — и платок опустился на кирпичи уже из двух половинок. Вот какая острая у папы сабля! Потом спустился и подменил стрельца на лестнице.
Самого воеводу смерть не страшила. В это утро он снова задавал себе вопрос, правильный ли выбор тогда, почти два года назад, он сделал? Поначалу он ждал подмоги, но уже давно, со времени гибели Миши Скопина, знал, что в конце концов крепость неминуемо падет. Смоляне подчинились и не изменили своему командиру. Но получалось, что за всех выбрал он. Имел ли он на это право? И если имел, то сам теперь не имеет права остаться в живых…
Пусть так. Но как быть с Евдокией, с мальчиками? Потребовать, чтобы те спустились к полякам и сдались? Да нет, вздор! Ляхи просто зарубят их, если он сам не сдастся вместе с ними… Почто они им? А если сдастся, он знал, его ждут самые жестокие пытки, на которые способны лучшие палачи Европы.
И вот он, на последнем рубеже, на самом верху башни. Положить царскую саблю к ногам поляка? Не скажи! Врагу он ее не отдаст…
…Санька, по-прежнему не зная что делать, прижался к внешней стороны стены около Коломенской башни. Бой наверху стих. Отрывочно звучали какие-то нерусские голоса, видно, кто-то уже давал команды раненым и пленным, но ни выстрелов, ни лязга металла… Внезапно наступившая в городе тишина казалась Саньке словно гробовой.
Сражение заканчивалось. Город пал.
Комок, вставший в горле, не давал дышать, но Санька знал, что слезы не прольются. Все, может, уже погибли, а он? Зачем только его отмолил Савватий?
— Александр!
Раздавшийся голос был ему странно знаком. Санька поднял голову. Ему почудилось, что на какой-то миг увидал он высокую фигуру Белого воина, которого видел до того во сне. Но видение растаяло, и лишь знакомый сокол метнувшись перед самым лицом, взвился к вершине башни.
Возле самых ног Саньки по выбитым из стены кирпичам лязгнул металл. Опустив глаза, он заметил, видно, упавшую откуда-то сверху, с верхней площадки Коломенской башни саблю. В серебряной рукояти кроваво пламенел рубин. Сабля вся была в крови.
Санька ошарашено подхватил царскую саблю, помотал головой вокруг, словно пытаясь понять, откуда еще она могла свалиться, прижал к себе, обтирая полой кафтана, запахнул за пазуху. Нет! Ее он боле не отдаст!
…Последние смоляне отступали к Соборной горке.
Колокол, ненадолго умолкший, вновь ударил, но это был уже не сполошный набат. Григорий понял: колокол возвещал о том, что заканчивается поздняя литургия, в алтаре совершилось таинство Евхаристии и сейчас причастники пойдут к Чаше Святых Даров. Что бы ни случилось, покуда храм стоит, покуда в нем есть кому служить, литургия будет продолжаться.
Когда-то очень давно отец сказал Григорию, что все храмы, даже разрушенные, даже сожженные врагами, все равно незримо пребывают на своих местах, и в день Страшного Суда восстанут из пепла. Ему тогда захотелось поспорить с отцом: а если на одном и том же месте было несколько храмов: скажем, один разрушался, строили другой? Какой именно восстанет в Царствии Небесном? Хорошо, что не спросил. Вот дурак-то был, Господи помилуй…
Мелькнула и еще одна мысль: зайти, причаститься. Утром-то не поспели. Саня вот поспел…
Но он шел не в храм, и отвлекаться было нельзя: надо исполнить еще одно дело.
Поляки рассеялись по городу и уже за оставшимися в живых смолянами не гонялись — ну их, никуда не денутся… а вот в уцелевших домах еще можно найти кое-кто ценное. И как можно быстрей.
— Фриц! — Григорий схватил друга за руку. — Фитиль есть?
— А то как же! — по-русски почти без акцента ответил Майер.
— Длинный?
— Ну да.
— Беги к восточному пороховому погребу. Там, верно, ляхов еще нет. Заложи фитиль, зажги и — вон оттуда! Я себе главный погреб оставляю — тот, что под Соборной горкой.
— Там никакого фитиля не хватит, чтоб тебе успеть выйти.
Голос немца чуть дрогнул.
— Поспеши, Фриц. Не до того сейчас.
В ответ раздалось самое виртуозное немецкое ругательство, какое Григорий слыхал в своей жизни. Он даже не сумел его полностью понять.
Замок на двери порохового погреба был еще цел, несколько человек стояли с бердышами наготове — в ожидании поляков, которые уже подступали к Соборной горке.
— Приказываю уходить! — скомандовал Григорий.
— Как же мы уйдем? Здесь же порох! — возмутился молоденький, не старше шестнадцати, паренек в висящем на тощих плечах стрелецком кафтане.
— Сейчас его не будет, — пообещал Колдырев. — Уходите, я сказал! И молитесь, чтоб собор стоял крепко…
Григорий сбил прикладом замок, проверил пищаль, осмотрел оставшийся кусок фитиля, щелкнув огнивом, поджег.
Ага, вот и поляки. Вовремя поспели, молодцы. Несколько вооруженных фигур выступило из дымки. У них за спиной угадывалась целая толпа врагов.
— Эй! — весело крикнул Григорий по-польски. — Сюда, сюда! Здесь — самый большой пороховой склад. Прикатим эти бочки королю, получим награду!
Выпачканные кровью и грязью доспехи — поди пойми, какие, чистая польская речь, — все это ввело в заблуждение разгоряченных битвой солдат. Они ринулись к складу.
Колдырев гостеприимно распахнул дверь подвала и, мысленно оценив число бегущих к нему ляхов, поднял голову к небу.
Вверху пороховые тучи почти рассеялись, первый раз за день показалось настоящее, яркое солнце.
И снова лицо Григория озарилось ясной, ликующей улыбкой.