Я близка к полному созреванию. Я смотрю на свое тело как на бочку с талой водой. Знаешь, такая бочка стоит под сточным желобом и можно видеть, как упругая вода еще вздымается над ржавым краем бочки: еще одна капля, и она польется через край. Мое тело именно здесь. Я чувствую, как медленно дозревает тело. Сладкое топленое масло, желтая приторная груша – что-то там под моей кожей вырабатывает тяжелый запах зрелого женского тела и выдавливает его через поры.
Раз в месяц я ложусь перед женой и прошу ее обследовать мою грудь. Мать умерла от рака груди, и мне теперь нельзя пропустить того момента, когда маленькая твердая опухоль завяжется в левом или правом соске. Она может не возникнуть никогда, но может зарождаться прямо сейчас, когда я говорю тебе это. У жены твердые коричневые пальцы, она наклоняется над соском и прощупывает мою грудь. Она действует как грибник или сапер, а я превращаюсь в место, где можно обнаружить все что угодно.
Я была в Трудфронте, смотрела на дом своего деда. Я не знала, как найти его, и обратилась к пожилой женщине, поливавшей куст акации на дороге. Она повернулась ко мне, оправила цветастый халат на пояске и показала мне дедов дом: он был через улицу от того места, куда я пришла. Она сказала, что знала деда, ее мать была из одного села с ним. Она сказала, что знала нашу семью, и спросила, чья я, я ответила, что я Васякиных. Она сказала, видишь, через улицу два высоких тополя, слева от них был дом Соколовых, теперь он грудинский, Грудины его купили и живут. Я спросила, не продают ли Грудины дедов дом. Ты что, они круглый год живут, газ провели и туалет поставили в доме, если хочешь дом купить, то вон там, Савельевы продают такой же дом, как соколовский. Нет, ответила я, я хочу дедов дом.
Эти тополя я узнала, от них падала тень на тот самый колодец, где мы с дедом копали червей. Здесь растут высокие пирамидальные тополя с выбеленными стволами. Хлебников сравнил их с восточными клинками, воткнутыми в песок кверху острием, позже я увидела такие же тополя у церкви. Они стояли вдоль забора ровным рядом, и можно было рассмотреть их вытянутые кроны. Они и правда были похожи на изогнутые острые клинки. Внутренняя сторона листвы на ветру блестела, как рыбья чешуя. Так работает поэзия – точный образ не смоешь с вещи. Сравнение Хлебникова сделало степь понятной. Тополями-клинками он выстроил новый масштаб. Степь стала маленькой и ручной.
Я рассчитывала, что узнаю дедов дом по окнам. Проснувшись около четырех утра, дед шел открывать голубые с белыми кружевными наличниками ставни, чтобы утренняя прохлада попала в дом. В полдень мы вместе шли закрывать ставни, дед подсаживал меня, и я стягивала створки одну к другой. Дальше он придавливал их, и я опускала защелку. На ладонях у меня оставались белые и голубые чешуйки сгоревшей на солнце масляной краски. Новые хозяева сняли дедовы ставни и поставили технологичные пластиковые окна с москитными сетками и системой жалюзи. Забор они выкрасили в серый цвет. Я заглянула за забор и увидела, что бабушкин палисадник с «бычьим сердцем» теперь занимали молодые груши. Видна была и старая вишня, с которой мне велели собирать паданцы в то время, когда взрослые набирали ягоды, стоя на стремянке, прямо с веток. Эта несправедливость злила меня, и я плакала от обиды. Вишня постарела, из ее кроны, как старая кость, выглядывал серый извилистый ствол. За вишней не было ничего, кроме неба. Новые хозяева срубили дедов сад, не было трех яблонь и двух абрикосовых деревьев. Летом они давали тень, а по ночам с них падали плоды со звуком припечатываемого каблуком гвоздика. За забором не было видно, остались ли ветхие дедовы сараи с рыболовными сетями и велосипедом. Судя по тому, как обстоятельно новые владельцы подошли к саду и окнам, дедовых сараев давно не было.
Меня всегда занимал тот факт, что ничего не появляется из ниоткуда и не исчезает бесследно. Например, ворона на помойном баке всегда будет вороной. Она не сможет ни при каких условиях превратиться в воробья или собаку. Ворона есть ворона, а камень есть камень. Дохлая ворона не исчезнет, ее отсохшие от мяса и кожи перья разлетятся по степи, муравьи и черви съедят ее нутро, а косточки разнесет ветер или проглотит земля. Ворона будет в разобранном состоянии. Впитается в песок, накормит траву, расползется с червями. Но не исчезнет бесследно. То же самое с дедовыми сараями. Что с ними сделали новые хозяева? Куда они дели тот дорогой деду хлам: старый велосипед, мотки капроновых нитей, метелку из отцветшего камыша для сбора паутины в углах? Сами сараи, понятно, они пустили на дрова. Старое сухое дерево горело быстро, в золе оставались гвозди, что держали дедовы сараи. Где теперь эти гвозди, где девять амбарных замков и связка жирных от мазута ключей для каждого. Дедовы сараи поднялись в небо с дымом и улетели в степь. Золой новая хозяйка удобрила тыквенную грядку и присыпала угол у забора, куда гадил соседский кот. Вещи старого мира умеют превращаться. Где-то на свалке лежит дедов велосипед. Он существует сейчас, в эту секунду. Все существует одновременно и никуда не исчезает.
Я узнала сладкий запах у этих ворот. Пахло дерево, которое мы называли «акацией», оно стояло на дороге у дедовой калитки. Дед за ним ухаживал, поливал и построил небольшой деревянный заборчик, чтобы деревенская шпана не испортила. Дерево цвело с самой ранней весны и до середины лета. На розовых, как нежная кожа, цветах вечно копошились маленькие паразиты. Рвать цветы запрещалось, нужно было оставить красоту и аромат для всех, кто проходит мимо и отдыхает на скамейке рядом. Приехав сюда, я загрузила приложение, которое определяет растения по фотографии. В папку «Мой сад» я складывала все снимки трав и кустарников, которые помнила с детства. Оказалось, что у безродного куста с розовым цветением и томящим пыльным запахом было название – тамарикс французский. Но местные зовут его астраханской сиренью. Она цветет мелкими розовыми ветками, и издалека ее цветы похожи на розовый прозрачный дым. Дедова «акация» оказалась новомексиканской робинией. Я приблизила к лицу кисть ее тяжелого цветения и узнала этот запах, она все еще давала цветы. Поддавшись сентиментальному намерению забрать из дедова дома хоть что-то, я аккуратно отломила веточку, положила ее в свою книгу и пошла к реке.
Все здесь кормится берегом. Паромщик в перерыве между переправами мочится с борта своего баркаса прямо в воду. Две блестящие карги2 уселись на разбитую мотором и выброшенную волной крупную рыбу и, пробив ей череп тяжелым костяным клювом, достали рыбьи глаза. Тут же зеленые жирные мухи взвились над ними. Они питались подгнившей молокой, но вороны спугнули их. Быстрые белогрудые ласточки прицельно присаживаются на ил у кромки воды и подхватывают мелких насекомых и рачков. Аккуратная змейка греется в мутной воде. Только желтый от жары молодой пес сам не может себя прокормить, он ждет людей. Я отломила ему кусочек курника и положила рядом с собой. Пес аккуратно подобрал еду.
Я спустилась с берега на крики детей, женщина позвала меня из воды, сказала, что с ними можно купаться, берег резко обрывается, но тут есть пологое место. Течению не удается вылизать глину в изгибе реки. Я надела купальник и вошла в воду. Ее внучки плескались в надувных нарукавниках, делали поплавок и, как это здесь принято говорить, мыряли под воду. Я села в желтую от ила воду рядом с ними, а когда они ушли и вода успокоилась, стайка взрослых мальков подошла к моим ступням и начала объедать омертвевшую кожу с моих пальцев. Я для них была как кусок хлеба, такой большой, что его нельзя полностью охватить взглядом. От меня они питались, и я позволила им съесть все, что они могли съесть.
Я спросила у женщины в воде, кто она и кем работает, знала ли она моих деда с бабкой. Она ответила, что никого не знала, они береговые и вглубь поселка не ходят, только иногда в церковь. Я удивилась такой жизни, но сразу поняла, что у нее здесь, у берега, было все, что нужно: и паром, и рыба, и вода. Я, сказала она, работаю на осетровом заводе, сегодня нас пораньше отпустили, потому что мы выпускали последнюю партию молодого осетра. Я пошутила: вы осетра отпустили, а дирекция вас отпустила. Женщина почти незаметно улыбнулась. И еще раз повторила: мы обычно ходим после пяти купаться, после пяти парное молоко, сейчас привела девочек, потому что раньше отпустили. Я спросила, где еще можно купаться в поселке, и она ответила, что не знает, а сюда ходит купаться после пяти, и снова как будто сама себе сказала: меня пораньше отпустили, поэтому я сюда пришла, так-то мы в пять ходим, когда Бахтемир как парное молоко. Я понимающе кивнула и спросила ее, как осетровый завод работает в пандемию. Женщина начала говорить о том, как она болела, три ночи не спала, не было у нее ни температуры, ни кашля, один песок в легких. Как речного песка в тебя насыпали, так и было, сказала она. Я ведь не спала трое суток, сказала она, так и пролежала на иконе. Лежала и просила, Господи спаси, помоги, на мне же дети. Муж у меня на вахте на Севере, дочь работает в Москве, мне бы для них жить. Страшно было. Трое суток пролежала на иконе, страшно было умереть. Очнувшись от своих литаний, она повернула голову ко мне и как будто из другого, уже близкого мне пространства сказала: если вы уехать хотите, в четыре последняя маршрутка на Астрахань, а у парома вам надо быть в три. Я знаю, потому что сама езжу. Я бы показала вам расписание, сказала она, да оно дома. Я иногда езжу, когда муж на вахте. Дальше она вышла из воды, обулась, велела девочкам тоже вылезать из воды и обуваться, затем повернулась ко мне всем телом и попрощалась. Я разглядела маленькую тропинку в горе мусора. Каждый день они приходили сюда через большую свалку с мутными стеклами и тетрапаками у заброшенного дома, чтобы искупаться. Я села на берег спиной к свалке лицом к реке, раскрыла сумку с едой.
Теперь ты знаешь, что раньше на месте степи было большое море, хотя мы ходим по нему и дышим воздухом так, как будто его здесь не было никогда. Мой прапрадед был полезным человеком, хорошим управленцем, в дельте он построил великую церковь, за что его все уважали. А когда пришла советская власть, он построил большой рыбный завод и руководил им. Пока он руководил заводом, иконы из той церкви прятали. А когда на них стало можно смотреть и молиться, вынесли на свет. Смоляное лицо Богородицы и ко