Я посмотрела на отца. Он оперся на руль и смотрел куда-то впереди себя, стоянка вся была забита фурами и он поставил свой МАЗ впритык к впереди стоящему КамАЗу. Слева и справа от нас стояли красные и синие немецкие фуры, на фоне которых отцовская машина выглядела как жалкая ночлежка. Мне стало неловко от бедности и неустроенности отца, тяжелый сладкий стыд давил меня изнутри, внутри старого изношенного тягача я показалась себе такой же неприглядной и неуместной. Отец сидел молча, рассматривая грязный зад КамАЗа. Веки его медленно опускались и поднимались, кривой от нескольких переломов нос посвистывал. В дыму было тяжело дышать, и в носу все время скапливался серый налет, а выделения сохли и превращались в черные сухари. Сейчас покурю, сказал отец, посплю часок и пойдем ужинать. Он пошарил в нагрудном кармане, достал оттуда измятую пачку сигарет, покурил в открытое окно, а окурок бросил тут же на асфальт. Там, за MANами, туалет, сказал он, если захочешь. Он отодвинул шторку спальника, лег на нижнюю полку, и его дыхание разом успокоилось.
Произвольность и непредсказуемость его действий пугала меня. За десять лет он стал угрюмым мужчиной, а я молодой женщиной. Мы были друг другу словно незнакомцы, я рассчитывала на то, что я приеду к нему в Астрахань, но отец велел купить билет до Москвы. Прилетев в Москву, я еле дозвонилась до него, и он сказал, что его рейс отменили, а сам он уже неделю торчит во Владимире. Поэтому я должна была приехать к нему сюда. На последнем метро я приехала на «Комсомольскую», а когда поднялась к площади Трех Вокзалов, поразилась грязи и неустроенности Москвы. У стены вестибюля несколько бездомных спали вповалку, на них верхом сидели другие бездомные и громко переговаривались. Из-под темной человеческой кучи вниз текли несколько струй мутной жидкости. Резкий запах мочи бил в нос.
Все затянуло дымкой, асфальт, небо и постройки были одного цвета. Отец позвонил мне еще раз и сказал, что я успеваю на последний ночной поезд. Если сяду на него, утром он встретит меня на вокзале. В вагоне все спали без белья, никто его не брал, ведь ехать было несколько часов. Всю ночь я смотрела на скачущие огни и встречные поезда.
Теперь отец спал, а я сидела на пассажирском сиденье его тягача. Мне стало скучно, я выпрыгнула из МАЗа и пошла по стоянке. Шторки в окнах бессчетных кабин закрывали спящих дальнобойщиков от дневного света. У дежурного поста дворняга, увидев меня, поднялась и медленно пошла в мою сторону. Я протянула ей руку. Собака обнюхала ладонь и, поняв, что я не дам ей еды, вернулась на свой лежак. Я достала из поясной сумки сигареты и закурила.
Я думала об отце. Мать говорила, что я вся в него, и ожидание нашей встречи приятно волновало меня. Ее слова рождали во мне ощущение, что отец поймет меня. Я была уверена, что при нашей встрече внутри меня что-то произойдет и я, как зрелый плод, тихо раскроюсь и отец раскроется мне в ответ. Но отец спал в своей фуре. Черная вялая муха ползла по его предплечью, и он нервно ее отгонял.
Я стояла на площадке, усыпанной окурками и одноразовыми стаканчиками. Кругом все было затянуто серым непробиваемым дымом. От сигарет саднило горло, усталость давила на веки. Докурив сигарету, я бросила окурок под ноги и залезла обратно в кабину. Отец по-прежнему спал. Я взяла с верхней полки комковатую подушку в засаленной наволочке, положила ее на продуктовый ящик между сиденьями и полусидя уснула.
Вечером мы ели в кафе на въезде на стоянку. Отец заказал себе бозбаш, он сказал, что, если кафе держат азербайджанцы, нужно заказывать именно бозбаш: в глубокой пиале лежала картофелина, половина морковки, луковица и большой кусок баранины на кости. И это все, спросила я. Да, ответил он, главное здесь бульон. Бульон был красный и густой от жира, в нем плавали зеленые веточки укропа. Отец ел громко, шипя и кряхтя, дул на картофелину и стучал ложкой о дно, когда загребал остатки бульона. На его коричневом лбу с тремя продольными складками выступила испарина. Отец ел внимательно, с тяжелым наслаждением, с каким и следует есть мясной суп, а доев, поболтал пластиковой палочкой в одноразовом стаканчике, но кофе еще не остыл, и он пока не решился его пить.
Закурив, отец посмотрел на меня. Он смотрел на меня долго, медленно продвигая взгляд от линии волос до кончика подбородка. Ты похожа на мать, сказал отец. И на тебя, ответила я. Мне было неловко от такого прямого взгляда. Я не понимала, как я могу реагировать на него, и поэтому напряженно хохотнула. Чем ты занимаешься, спросил отец. Я ответила, что работаю в кофейне, по утрам готовлю кофе офисным служащим и студентам. Я указала на его стаканчик: не такой, как у тебя, другой, с помощью специального оборудования. Да, ответил отец, я пару раз видел кофемашины в гостиницах. Если честно, продолжил он, не вижу разницы. Разница большая, проговорила я. Но говорить о кофе мне не хотелось, и я продолжила. Еще я пишу стихи. Стихи? Отец наклонил голову и выпятил обе губы. То есть ты поэт?.. Типа того. То есть ты можешь написать про меня, и про моего Братана, и про нашу дорогу? Теоретически могу, ответила я. Отец потрогал стаканчик, кофе все еще был горячий. Отец опустил руки на стол, в правой между пальцами дымила сигарета. Ведь это непросто – быть поэтом, c подозрением посмотрел он на меня. Чтобы быть поэтом, нужно иметь особенный талант, нужно быть певцом. Он наклонил голову и посмотрел на меня исподлобья. Как ты думаешь, есть у тебя особенный талант? Мне стало совсем неловко от простоты, с которой он говорил со мной о поэзии. Он говорил со мной о поэзии так, словно она была обыденной вещью. Я не знаю, как ответить на твой вопрос, сказала я. Ведь талант – это очень сложное понятие. Нет, ответил отец, я думаю, все очень просто. Его либо нет, либо он есть. Вот Максим Горький был великим писателем, певцом босяков, бродяг и нищих. Если ты решишься быть писателем и поэтом, то должна быть как он, не меньше. Ведь все просто, ты дочь босяка и дальнобойщика, значит, ты должна писать о нас.
Его громкий голос и уверенная интонация привлекли внимание сидящих за соседними столиками. Дальнобойщики и работники кафе наблюдали за нами. Есть у тебя с собой стихи, спросил он. Давай, покажи, что там у тебя. Мне стало не по себе, но я отпила кофе из стаканчика и ответила, что у меня есть видеозапись моих чтений на телефоне. Покажи, попросил отец. Я встала и подвинула красный пластиковый стул к нему, села рядом и достала из сумки цветную Nokia с камерой. В одной из папок я нашла видеозапись чтения стихов и включила. Отец слушал, нависая над телефоном слышащим ухом. Испарина от супа сошла, он слушал внимательно, медленно моргая и приоткрыв рот. Когда видео закончилось, он посмотрел на меня лукаво, прищурив один глаз. Разве это стихи, спросил он. Да, это современная поэзия, ответила я. Ну пусть будут стихи, раз ты так считаешь, ответил он. И, отпив кофе, посмотрел на меня вопросительно: знаешь такой анекдот про чукчу-поэта? Нет, не знаю. Чукча, спросили его, в чем загадка твоей песни, а он ответил: что вижу, то пою. Вот и ты так же. Что видишь, то поешь. Я убрала телефон и спросила его, что тогда петь, если не то, что видишь? Отец, довольный моим ответом, сыто засмеялся.
Мы вышли из-под зонтиков кафе, и он посмотрел вверх. Жалко, сказал он, дым этот все закрыл, звезд не видно. Я тоже посмотрела наверх, дым мерцал, и от него было светло. Отец спустил с тягача канистру с водой, мы умылись и почистили зубы. В салоне он включил желтую лампочку на потолке и развернул газету. Беспокойные мухи летали под потолком и садились то на его бритую голову, то на предплечья, и он привычным движением сгонял их. Я играла в «змейку» на телефоне. К девяти вечера ему позвонила Раиса, и он велел ложиться спать. Завтра в пять погрузка, сказал он, еще до базы ехать пятьдесят километров. Я залезла в спальник. В нем было душно и не хватало места, чтобы распрямить ноги, отец же забрался на верхнюю полку и сразу уснул. Слева, cовсем близко, зашумел мотор, в окнo потянуло выхлопными газами, и красный MAN аккуратно откатился назад. Он освободил обзор, и я смотрела на светящиеся изнутри зонтики дальнобойного кафе. Оно не гасло до утра. Фуры одна за другой въезжали и выезжали со стоянки, их рокот мешал и без того тревожному сну, а от душного дыма было сложно дышать.
Ночью отец проснулся, пошарил в нагрудном кармане висящей у изголовья рубашки и лежа закурил.
13
Утро было похоже на тусклые сумерки, потому что всюду был дым. Отец сказал, что дым закончится, когда мы уедем в степь, где гореть нечему, поэтому там дыма нет, сказал отец.
Я проснулась от тряски и тяжелых гудков. Всю ночь в духоте и дыме мой сон был прерывистым и муторным: я то проваливалась в темноту, то резко просыпалась от звука мотора парковавшихся фур. Еще засветло меня разбудил лай местных дворняг, я вылезла из спальника и посмотрела в окно: собаки собрались у границы стоянки и провожали небольшой корейский грузовик, в кузове которого стоял десяток белых барашков. Бараны пахли и блеяли, редкие для этих мест звук и запах взволновали дворняг. Назойливая бензиновая муха садилась мне на лодыжку, и каждая ее лапка противно прилипала к коже. От жары все тело стало липким, я то накрывалась простыней, то откидывала ее.
Отец проснулся около пяти, выкурил две сигареты и почистил зубы, затем достал газовую горелку, подогрел воды и заварил в большую кружку крепкого чая при помощи ситечка из нержавейки. Если бы на кружке не было ручки, я бы решила, что отец пьет чай из суповой тарелки. Изнутри его дорожная кружка была в белесых и коричневых полосах жесткого налета от воды и чайных красителей. Он наполнял кружку до краев и ждал, пока чай подстынет, a потом пил, прищурив оба глаза, кряхтя и поцокивая от удовольствия. На его лбу тут же проступали прозрачные капельки пота, и короткие волосы у лба слипались.
Отец допил чай и сложил все в пищевой ящик между пассажирским и водительским сиденьями. Перед тем как завестись, он достал из нагрудного кармана свой затертый телефон Samsung, проверил входящие сообщения и отправил SMS Раисе. Там же, в кармане, он нашел старую зубочистку и разжевал ее кончик: зубам было приятно впиваться во что-то твердое и податливое, в деснах щекотало. Затем он достал размягченную зубочистку изо рта и погрузил ее в ноздрю, пощекотав в ней, он с удовольствием чихнул и вытер лицо дорожным полотенцем. Он завел машину и вывел ее со стоянки. На выезде он махнул старому официанту, курившему под зонтиком в красном пластиковом кресле, и нажал на сигнал, чтобы попрощаться и поблагодарить хозяев и соседей за недельную стоянку и ночлег.