Отец сидел в ярко-зеленой трикотажной футболке, которая была ему великовата, Он велел подогреть ему еду, я заглянула в холодильник и обнаружила, что весь суп съел Артем. Я крикнула ему, что супа на дне, и предложила отварить картошки. Картошка тоже сгодится, ответил отец, а еще возьми из моего кармана деньги, купи нам пива и кильки. Илона уехала к матери, и мы до утра были одни. Я отварила картошки, купила пива. Мы сели за стол на улице и слушали, как медленно начинают стрекотать заводные сверчки. Выпив пива, отец сказал мне, что не любит Илону, но жизнь так устроена, что людям часто проще быть рядом с нелюбимыми людьми. Я не знала, что ответить, молча курила и смотрела в сторону. Мне не нужно было ничего объяснять, я и так все видела. Но отец говорил это не мне, а чтобы услышать самому. Люди часто говорят с другими лишь затем, чтобы убедиться в собственной правоте и успокоить себя.
Заметив мое безразличие к его исповеди, отец указал пальцем на мой ноутбук и спросил, что я читаю. Я сказала, что читаю «Фрагменты ранних греческих философов», зачем, спросил отец. Я и сама не знала зачем. Возможно затем, чтобы понять, как устроен мир. Но ведь мир не понять, если читаешь философов, живших больше двух тысяч лет назад, сказал отец. Я тоже так думала, ответила я, но, возможно, читая их, можно понять, почему мы сегодня такие есть. Я рассказала ему о Пармениде, который считал, что мир вокруг нас – это шар, в котором нет прошлого и будущего и мы существуем в бесконечном настоящем. В некотором смысле, продолжила я, бытие Парменида очень похоже на дорогу. Отец хмыкнул, назвав Парменида чудаком. Отец спросил, этому ли меня учат в Литературном институте, и я ответила, что не только этому. А когда же писать книги, если столько читать философов? Вот ты много написала, пока училась? Несколько стихотворений, ответила я, но они мне не нравятся.
А здесь у тебя что, спросил отец, указав на черно-белый Kindle. «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко, ответила я. Мишель Фуко не грек, сказал отец. Нет, он французский философ двадцатого века. Его интересовало, почему мы сегодня живем так, как живем, и думаем так, как думаем. В этой книге он пишет о том, как устроена тюрьма. Я описала отцу принцип паноптикума, и он, внимательно выслушав меня, ответил, что тюрьму понимает только тот, кто в ней сидел. Ты понимаешь тюрьму, спросила я его. Я давно сидел, сейчас уже все по-другому, ответил отец. Но ведь принцип один и тот же. И отец, глотнув пива, ответил, что принципы бывают только воровские, а тюрьмы строят «суки» и мусора, а у них нет принципов.
В одиннадцатой песне «Одиссеи» Одиссей возвращается на Итаку под видом нищего бродяги. Он открывает себя сыну и вместе с ним тщательно планирует убийство женихов Пенелопы. Потом он беседует с женой и просит, чтобы его ноги омыла самая старшая женщина из прислуги. Старуха-кормилица видит сходство между мужчиной в лохмотьях и своим царем, не может не узнать родное тело и голос. Одиссей опускает ногу в таз, и старуха узнает шрам на его колене, который он получил во время охоты на вепря во владениях отца. Гомер раскроет эту историю со всеми подробностями, а потом опишет комичную сцену, в которой старая нянька от неожиданности падает задом в таз и идет наполнять его новой водой, чтобы омыть ноги гостя. Поэты придумали много способов, чтобы держать напряжение, управлять вниманием и впечатлять. В литературоведении это называется ретардация. Я не хочу тебя впечатлить, но хочу, чтобы тебе было интересно. В отношениях Илоны и отца не было ничего интересного. Он передал ей ВИЧ, и они хранили это в тайне. Они оба думали, что смерть неизбежна и нет способа ее отстрочить. Я тебе уже говорила, что она любила его любовью заложницы. Она и была его заложницей, ее нежность и забота была нежностью и заботой обреченной женщины. Она кружила вокруг него, словно беспокойная бабочка. Она старалась выкружить хоть что-то из этого смертоносного союза.
15
Я до сих пор чувствую запах Рыбинского водохранилища. От дыма все было тусклое, и к нему примешивался запах прелого болота. Дождей давно не было, и мелкое водохранилище зацвело. Мы брали из него воду, чтобы вымыть посуду и овощи, ею отец помыл коврики из тягача и наполнил свою канистру. За те три дня, что мы стояли у воды, никто из его друзей-шоферов так и не приехал, отец тосковал в одиночестве.
Он звонил им, но ничего не хотел им рассказать – нечего было рассказывать – это были пустые прозвоны, чтобы унять тревогу. Но разве ты не знаешь, что тревогу не унять звонками, тревога живет в тебе беспрерывно? Для отца немного унять тревогу значило ехать. Но мы стояли у воды, и это его подавляло. На второй день, проспавшись от водки, он залез в кабину, задернул шторы и включил маленький черный телевизор. Стальная шаткая антенна еле ловила сигнал, и по экрану шли белые колючие полосы, голосов телеведущих практически не было слышно. Но помехи не злили и не раздражали его, он все равно смотрел выпуск новостей, когда я заглянула в кабину. Я спросила, что он там понимает, в этом шуме и тарахтении, да так, лениво ответил отец, что-то слышно все-таки.
Его не раздражал белый шум, подумала я, потому что он создает ощущение непрекращающегося движения и преодоления пространства. Вычленяя крохи смысла, отец проделывал работу, сходную с той, что он проделывал, когда вез груз из одной точки в другую. Отец сказал, что телик ему нужен только на время простоя. Когда едешь, сказал отец, никакой телик не нужен. У меня вон свое 3D, сказал отец, показав лобовое и два боковых стекла. В таком случае, ответила я, ты едешь в телевизоре. Это еще как посмотреть, засмеялся отец. Я еду, продолжил он, а все вокруг двигается, и мне от этого хорошо.
Я ждала нашей встречи, но отец воспринял мое присутствие как нечто обыкновенное. Он сразу подчинил меня своему дорожному быту. Я должна была навести порядок в его спальнике и убрать пищевой ящик, в котором лежала его кружка, пачка чая, растворимый кофе в круглой железной банке от монпансье. Я поменяла газету, которой было застелено дно, и вытряхнула скопившиеся чаинки и кусочки липкого сахара. Разведенным с чистящим средством песком отскоблила накипь на отцовской кружке – теперь было видно, что внутри она красная. Вилки, ложки и ножи я оттерла от жирного налета и обернула в чистое полотенце. Нагнувшись к ящику, я случайно задела ногой оранжевый пакет с арбузом, купленным еще на владимирском рынке. Мывшему коврики отцу я крикнула, что мы забыли съесть арбуз. Отец спросил, нет ли на нем трещин или гнилых вмятин. Я выкатила арбуз из-под сиденья и рассмотрела. Он был цел. Будем выезжать на Москву, купим хлеб и съедим, громко ответил мне отец.
Мы залезли в тягач. Отец радовался предстоящей дороге. Он включил радио, и мы поехали. На выезде с проселочной дороги он остановил фуру у красного магазина и купил кислого сельского хлеба. Будем выезжать из Рыбинска, сказал отец, остановимся и съедим его с арбузом. Там, махнул отец в сторону водохранилища, есть памятник Матери-Волге, но нам туда не подъехать на большой машине. У тебя есть интернет, посмотри картинку с Матерью-Волгой, она красивая. Я вбила в Google название памятника и рассмотрела изображение на экране своей Nokia. Да, красивая, согласилась я. Интернет не то, сказал отец, надо вживую смотреть.
Перед Москвой надо почистить кузов. Он съехал с асфальтированной трассы на проселочную дорогу и завел фуру в карман, который был по краям оторочен пластиковым мусором, забившимся в траву, и заехал дальше, в ивовые заросли. Он завел задом фуру под ивы и переоделся в грязную робу. На рабочих брезентовых штанах не было ни одной пуговицы, молния на ширинке не работала, и он подпоясывался веревкой. Надел пыльную акриловую шапку. Я спросила, зачем ему шапка в жару, чтобы голову не мыть потом, ответил отец. Из глубины кузова он принес метлу и велел мне принести канистру с водой. Я забралась к нему в кузов, полила дощатый пол, и он начал мести. Мелкие щепки и доски, отколовшиеся от пает, я собрала и вынесла под ивы. Отец мел и пел, просто так, не песню и не мелодию. Отец пел свою песню, она его веселила и разрушала безмолвие тихого мира. Я помогла ему вычистить кузов, а потом смыть пыль с рук, торса и шеи.
Теперь, сказал отец, будем есть арбуз. Он вынес арбуз, поставил его на подножку и тут же в пакете нарезал. Я вытащила хлеб и разломила буханку. В детстве он уже учил меня есть арбуз с хлебом: нужно взять в рот розовую мякоть и хлеб в одинаковой пропорции и тщательно пережевать. Хлеб был кислый и вязкий, арбуз хрустел и пропитывал мякиш своим соком. Отец разрезал его и с удовольствием сказал, что арбуз красный и сладкий. Первый ломоть он передал мне, и я откусила. Прохладный сахарный сок потек по подбородку и шее, oт пальцев – к локтю. Отцу нравилось, что арбуз течет и липнет, нравилось, с каким треском отламывается не до конца отрезанный ломоть. Доев свой первый кусок, он размахнулся и запустил корку в заросли ив. На натекший у наших ног розовый сок присела муха, приползли быстрые муравьи. Хлеб хороший, сказал отец, накладывая на оторванную от буханки корку кусок арбуза. Он раскрыл рот пошире и откусил от своего бутерброда. Все, что происходило, радовало его, и он попросил сфотографировать, как мы едим арбуз. Я передала ему фотоаппарат, и он сфотографировал меня с самым большим куском арбуза. Я сказала, что можно сделать селфи, отвела фотоаппарат на вытянутой руке, наклонила голову к отцовской и нажала на кнопку. Ему понравилось, что вдвоем можно попасть в один кадр. Такой же снимок я сделала, когда он был за рулем. Специально для этой фотографии он надел светоотражающие очки и сложил руки на коленях у коричневого живота. Всем своим видом он выражал важность.
На наши голоса пришли бездомные собаки. Они встали поодаль и ждали, пока мы уйдем, чтобы доесть то, что после нас останется. Нам нечего было им дать. Вчера мы доели последнюю банку тушенки, вымакав в ней остатки серого хлеба, a утром заварили крепкий кофе со сгущенкой, я пила его вприкуску с сушеной рыбой. Вкус сладкого горячего кофе казался еще ярче, а язык жгло от соли, скопившейся в желобах рыбьей спинки. Позавтракав рыбой и кофе, отец сказал, что обедать обязательно станем в кафе. Там можно будет заказать яичницу, бозбаш и овощной салат с майонезом. Я очень ждала обеда. От голода тело казалось невесомым и одновременно очень тугим и неповоротливым. Арбуз только сильн