Здесь не продают килограммами, сказал отец, надо брать сразу ящиками. Мы шли сквозь толпу по центральному проходу, и мне стало ясно, что через каждые десять машин ответвляются новые ряды. Рядом с людьми шли худые грязные дворняги, они принюхивались к сумкам, но торговцы, заметив псов, тут же гнали их. Собаки покорно отбегали на несколько метров и сбавляли скорость, чтобы продолжить свои поиски.
Отец сказал, что здесь везде все одинаковое, потому что поля, с которых везут фрукты и овощи, одни и те же. Но разница в цене. Поэтому мне следовало показывать пальцем то, что я хочу, а он будет торговаться. Но я ничего не хотела. Отцу было необходимо обо мне позаботиться: его забота выражалась в том, чтобы меня накормить. Мы стояли посреди авторынка в месиве грязи и сгнивших фруктов, и я должна была выбрать несколько ящиков еды. Я наугад ткнула в зеленый виноград. Нет, сказал отец, этот с косточкой, с косточкой не пойдет. Он спросил у торговца, есть ли кишмиш без косточки, и тот запрыгнул в кузов и выглянул с ящиком мелкого винограда. Почем, спросил отец. По семьсот отдаю, ответил торговец. Э нет, братан, что-то ты дорого просишь, с подозрением посмотрел на него отец. Торговец сделал невозмутимое лицо и ответил, что семьсот – это хорошая цена, средняя по рынку. Ну и хуй с тобой, тихо проговорил отец и отвернулся. Он взял меня под локоть и пошел вглубь рынка. Сейчас посмотрим, что у них там, в конце рядов, там всегда дешевле, сказал он. Так и вышло, ящик кишмиша в конце ряда стоил пятьсот. Мы решили больше не искать и взяли три ящика винограда разных сортов, ящик помидоров и два больших пакета нектаринов.
Водитель «Нивы» набрал овощей, и, чтобы довезти покупки до машины, отец поймал рабочего с пустой повозкой и дал ему два стольника. Мы погрузили купленное на железную платформу, и грузчик покатил все к выходу, отец, как рулевой, руководил его движением. Проходя мимо жадного торговца, отец окликнул его и показал на кишмиш. Пятьсот, крикнул он. Торговец дернул плечом и отвернулся от нас. По пути к выходу отец уговорил оптовика продать нам десять арбузов и три дыни. Тот недолго думал и, взяв тысячу, погрузил их на каталку. Зачем тебе столько, спросила я отца. Как зачем, ответил отец, тебе в общагу и мне на стоянку, мужиков угостить.
В комнате общежития отец присел на мою кровать и осмотрелся. Ну ничего, сказал он, сколько вас тут живет? Трое, ответила я и показала на двухъярусную кровать. И правильно, ответил он, вместе хорошо и виноград не пропадет. Он спросил меня, где туалет, я провела его по желтому коридору. Отец вышел из кабинки и, довольный тем, что я теперь живу в Москве практически бесплатно, предложил поехать в центр. На троллейбусе мы доехали до Цветного бульвара и пошли пешком к «Пушкинской», он хотел посмотреть на Литературный институт. Во дворе института я показала ему памятник Герцену и провела по коридорам основного здания. Здесь раньше все было по-другому, сказала я и объяснила, что там, где теперь стоят стены, была арочная галерея. Отец осмотрелся. В закрытом помещении ему было скучно и душно. Пойдем пиво пить, сказал он.
В «Алых парусах» на Большой Бронной мы купили четыре бутылки «Жигулевского», через Богословский вышли на Тверской бульвар и сели на скамейку. Отец достал из нагрудного кармана зажигалку и открыл бутылки с пивом. Оно было теплым и от тряски сразу полилось из горла, но я успела губами подцепить убегающую пену.
Был теплый прозрачный вечер. Мы молча пили пиво и курили. Нам не о чем было говорить. Он гордился тем, что я поступила на бюджет в Литературный институт имени Горького, и часто повторял это просто так, без контекста и смысла. Хорошо, что у тебя будет высшее образование, у меня даже техникума не было. Чтобы ехать, тебе нужны права, а образование не нужно. Вот мать твоя кончила среднеспециальное, чтобы на заводе работать. Возможно, продолжал он, ты станешь большим человеком. Большим русским писателем, как Горький или Толстой. Мне было не по себе от этих разговоров. Чтобы быть писателем, продолжал отец, нужна особенная, писательская мудрость, писатель должен уметь любить и жалеть любого человека. Но для начала, обратилась я к отцу, нужно, чтобы писатель понимал, кто он сам. Может, и так, ответил отец, но главное – жалость и любовь к другим. Я слушала его и не понимала, почему он с такой легкостью может поверить в то, что из меня получится писатель. Ведь я сама не очень в это верила. Мне казалось, что в жизни нужно уметь продержаться хотя бы до завтра. А чтобы быть писателем, думала я, нужно знать многое наперед и быть уверенной в своей уместности в этом мире. Уместности своей я не чувствовала. Я чувствовала, что в Москве мы – и я, и отец – чужие, никому не нужные люди. Даже для себя и друг друга мы были лишними.
Я посмотрела на него: он сидел облокотившись на широко расставленные ноги, в одной руке держал бутылку пива, а в другой – сигарету. За день в Москве его выглаженная рубашка поникла, а туфли покрылись пылью. Вечер шел, это был такой вечер, который долго пухнет от закатного солнца и в один миг сдается темноте. Мир вокруг голубел, и на бульваре зажглись теплые фонари. Сейчас допью, покурю и поеду, сказал отец. Он сказал, что на метро доедет до «Каширской», а там поймает тачку и поедет на МКАД, будет спать в Братане, утром у него погрузка. Я смотрела на него и не заметила, как нас, сидящих на середине скамейки, обступили девушки: две из них сели с моей стороны, а остальные окружили скамейку так, что мы с отцом оказались в центре их разговора. Они держали в руках банки с пивом и коктейлями, разговаривая между собой так, как будто нас с отцом не было. Девушки громко смеялись и в шутку переругивались. Отец поднял на них глаза и стал рассматривать.
Я еще издалека заприметила их. Это была компания лесбиянок. Я узнала их по рваным стрижкам и спущенным на бедра джинсам на широких ремнях. Выдавало их и то, что они вели себя как дворовые мальчишки: грубили друг другу, а одна из них после очередного глотка пива резким движением вытерла рот рукавом мастерки. Отец смотрел на них с любопытством. Его совсем не смущало то, что они шумели рядом с нами. Меня, наоборот, раздражал их громкий хохот и наглость, с которой они заняли все пространство. Я обратилась к ним и сказала, что они своим приходом помешали нашему разговору. Девушки обернулись на мой голос, и их лица выражали удивление. Они извинились, сказали, что не заметили нас, и тут же пересели на соседнюю скамейку.
Отец посмотрел им вслед и с удивлением отметил, что они очень странные девчонки, потому что похожи на мужиков. Я ответила ему, что они лесбиянки. На «Пушкинской» часто собираются лесбиянки, сказала я. Отец смотрел на них с интересом. Я видела, что его интерес не связан со злостью или страхом. Конечно, культура, к которой он принадлежал, была гомофобной, но на гомосексуальных женщин эта ненависть не распространялась. Отец уважал и с глубоким почтением относился к женщинам, делавшим мужскую работу, и тем, кто спокойно и без смущения пользуется атрибутами маскулинности.
Когда моя подруга Настя встретила нас на «Домодедовской» на своем маленьком серебристом Opel, он тут же прыгнул на переднее сиденье и, забыв обо всем, начал обсуждать преимущества модели ее автомобиля, частоту техосмотра и цену годового обслуживания. Ему было приятно говорить с ней о важных делах, касавшихся ее машины. Было ему приятно и то, что красивая женщина катала его на своей дорогой машине по Москве. Он наслаждался ее кокетством и иногда оборачивался ко мне, чтобы в шутку спросить, почему все мои подруги лысые. Чистое совпадение, говорила я. Лиза всегда ходила лысая, а Настя побрилась недавно, из эзотерических соображений.
Насте шла эта прическа. Теперь можно было рассмотреть ее лицо: от левой брови к линии роста волос тянулась аккуратная вена, серые глаза сияли. Она была красавицей. Ее витальность и бесстрашие одновременно пугали и очаровывали меня. Весной она купила бирюзовый ретроскутер и мы, напившись водки, ездили на нем по ночам. Летом она принципиально не носила нижнее белье, и, когда на большой скорости ветер поднимал широкие воланы ее юбки, Настя от души смеялась: то ли оттого, что прохладный воздух ласкал ее промежность, то ли от мысли о том, что ее вульву может видеть каждый желающий. Однажды, напившись текилы, она пыталась переспать со мной. Но мне не нравилась эта идея. Я была трезвой, и ее пьяный напор расстраивал меня, я не хотела темных последствий этого секса. Настя снимала комнату между Чистыми прудами и «Сухаревской», я часто оставалась у нее на ночь, и мы спали вместе. У нее было тугое коричневое тело, мне нравилось на нее смотреть и чувствовать ее запах.
Перед сном она рассказывала о своих мужчинах и показывала мне репродукции полотен эпохи Возрождения. Она говорила со мной так, как молодая мать говорит со взрослой дочерью. От этого мое смятение набухало, внутри меня что-то скручивалось и, напрягшись, выдавало все тепло, что у меня было. Я посвящала ей всю себя, oна могла забрать у меня что угодно. Она говорила, что ей снилось, что я ее дочь, и гладила меня по голове. Говорила, что я красивая, но я ей не верила. Мне казалось, что она видит мир красивым, потому что сама придумала себе эту красоту. Я видела мир тяжелым и серым. Меня пугало будущее и подавляло прошлое. От этого я не могла ощутить настоящее.
В дни, когда я не была с Настей, я лежала в общежитии и смотрела в потолок. Пока соседок не было, я не включала свет и наблюдала, как время белого дня кончается и приходят едкие синие сумерки. Я с детства имела привычку наблюдать за светом, его невозможно было постичь и остановить. Он был прекрасен, и мне было не жалко времени его наблюдать. Я лежала в общежитии, смотрела на свет и чувствовала, как все внутри меня размякает, становится безразмерным и горячим. Внутри моего живота была розовая хлябь, готовая принять в себя все. Она поглощала меня, или, может быть, это я становилась ею. Я чувствовала, что то, что происходит со мной, называется созреванием, становлением женщиной. Я хотела стать такой, как Настя, но понимала, что это невозможно. От этой мысли мне становилось тесно в самой себе. Наступал темный вечер, и соседка по комнате без спроса включала свет, ей нужно было ужинать и читать Гесиода. Мне тоже нужно было читать Гесиода. При свете и людях я не могла быть розовой хлябью и думать о Насте. Поэтому я включала свой ноутбук, заходила на Lib.ru и читала «Теогонию».