Бабка настояла на моем крещении, и, когда отец приехал за мной, нас крестили в один день. Потом отец заболел ангиной и мы каждый день ходили к нему в больницу. Денег на автобус не было, мы рано просыпались и шли через старое астраханское кладбище. Каждый раз мы выбирали новый маршрут, чтобы посмотреть на богатые памятники: алебастровых ангелов и скорбящих женщин. Мы изучали кладбище, как большой подвижный музей, и я не боялась смерти: кладбище казалось местом, никак с ней не связанным. Бабка сказала, что после крещения я буду спасена.
После развода родителей она перестала звонить, и я ничего не знала о том, как она живет. Не знала я и как общаться с пожилыми людьми. Бабка по материной линии меня не любила, и мы практически не виделись, других стариков в моем окружении не было. Сразу после смерти отца я была вынуждена находиться в одной квартире с практически незнакомым мне человеком. Я терпеливо выслушивала ее и, когда мне нечего было сказать, натянуто улыбалась и кивала. Единственное, чего мне хотелось, – побыть одной. Мне удалось пару раз выйти прогуляться по парку аттракционов недалеко от дома. Я ходила по асфальтированным дорожкам, и все мое тело горело от тревоги за то, что я оставила бабку одну. Сделав пару кругов, ничего не видя и не слыша, я возвращалась в ее квартиру с чувством горькой вины за то, что решилась оставить ее на тридцать минут. Я кляла себя за то, что пообещала ей остаться до девятого дня. Бабка то стенала, зовя отца, то ласковым голосом просила меня помыть полы.
Ночью она почти не спала: задремав на полчаса, снова просыпалась и начинала бродить по квартире, что-то скуля себе под нос. Не спала она, не могла спать и я. Рано светало, и я поднималась, чтобы смотреть телевизор и вместе с ней обсуждать советы доктора Елены Малышевой, которой бабка верила безоговорочно. Во время поездки на кладбище, вымотанная жарой и недостатком сна, я резко ответила на какой-то ее каприз, и бабку тут же повело, под видом потери ориентации она побрела на четырехполоску, по которой ехали машины. Я подскочила к ней, схватила ее за тощее плечо и поволокла на пешеходный переход. Дома она притворилась, что внезапно начала терять зрение и в одних трусах пошла, опираясь на стены, в комнату. Все это – ее немощная походка, серая тонкая кожа и пузырящиеся на старческом заде трикотажные трусы – должно было вызвать во мне чувство жгучей вины. И мне было стыдно, что я обидела бабушку. Я не знала ее и поэтому называла на «вы». Отец был прикован к ней, он был полностью подчинен ее воле, но у его преданности была простая основа – сыновья любовь. Со мной ей было сложнее справиться: я ее не любила и после первого же припадка перестала ей верить. Злилась я и на то, что она не поинтересовалась у меня, что я чувствую по поводу смерти отца. Все время пребывания с ней было посвящено ее горю, которое вытесняло мою скорбь, делая меня отражающей поверхностью ее эмоций. Я жалела ее, ненавидела ее, боялась ее. Подавив все это, каждый день я начинала с протирания пыли и замены газет на всех поверхностях: на столе, тумбочке в коридоре, тумбочке под телевизором. Стулья тоже нужно было застелить свежими газетами. Затем я наливала в ведро воду со специальным средством и начинала мыть полы, а потом насухо протирать их чистой тряпкой. Она сидела на кровати, и, когда я подобралась к ней, чтобы протереть у ног, она подняла ступни и тихим, ясным голосом, глядя в стену, сказала: я знаю, от чего умер Юра.
Она сопоставила факты с материнской интуицией и заявила мне: Илона хотела убить отца и у нее это получилось. Я, обескураженная смертью отца и вымотанная жизнью с манипулятивной старухой, поддалась. Ей удалось затянуть меня в свою интригу. Она была уверена в том, что Илона нажилась на отцовских похоронах, и попросила меня звонить агентке, чтобы выяснить, сколько стоит могила на Трусовском кладбище, а потом перезванивать Илоне и аккуратно выяснять то же самое. По бабкиным расчетам, Илоне удалось украсть двадцать тысяч из похоронных денег. Их она разделила с агенткой. Знаешь, теперь мне не по себе оттого, что я позволила себе верить ей. Илона и правда была женщиной с непростым характером, но, если она и взяла эти двадцать тысяч, мне это кажется чем-то вроде моральной компенсации. В тот же момент смерть отца требовала от меня найти того, на кого можно было свалить вину. Я ненавидела Илону, потому что отец, как и любой мертвый, был невинен. Я была обязана защитить его, потому что сам он теперь не мог себя защитить. Он ничего уже не мог.
Наутро после разговора в синей комнате были похороны. Нужно было многое успеть – забрать венки, перевезти какие-то справки из одного места в другое, съездить с бабкой в банк. Илона сказала, что меня разбудят в шесть и я должна буду сопровождать ее и бабку во всех делах. Пользы от меня им не было никакой, но я догадалась, что бабка все время контролирует Илону и я должна была отвлечь ее. Я долго не могла уснуть, потому что из соседней комнаты до меня доносился громкий бабкин стон. Ветер в степи поднялся и пришел в город, за окном зашумели деревья. Дом ходил ходуном. Впав в краткую дремоту, я увидела сон: немного запрокинув голову назад и приподняв ноги, отец лежал на степном песке. Он не спал, он был мертв. На нем, как всегда, были надеты хлопковые шаровары и светлая, песочного цвета опрятно выглаженная рубаха с коротким рукавом и нагрудным карманом. Ветер бушевал и двигал травы, но тело отца было словно бы недостижимо для ветра. Я услышала гомон, звук ветра смешался с криками рыночной площади. Я прислушалась к голосам, которые приносил ветер, они кричали имя отца. Это были женские и детские голоса, они звали: Юра, Юра, Юра. Я присмотрелась: нагрудный карман рубашки и карманы штанов до отказа были набиты деньгами. Звуки голосов становились ближе, громче, невыносимей, степь поднимала песок и беспокойно шевелила бежевую траву. Тело отца, до этого бывшее вдалеке от голосов и ветра, вдруг стало достижимо, и я увидела, как несколько десятков торопливых нервных рук потянулись к нему. Они хватали его за рубаху и тянули в разные стороны. Самые длинные из них тянулись к его карманам и горстями выгребали смятые купюры. Они хотели разорвать отца. Я пыталась остановить их. Мне было жалко его тела, над ним хотели надругаться, а он не мог этому противостоять. Я, напрягшись, старалась преодолеть дистанцию, чтобы прогнать злые руки, но сил не хватало, и тогда я закричала. Сначала тихо, как в подушку, потом голос преодолел толщу сна и вырвался уже в синей комнате. Я открыла глаза, в ушах эхом бродили крики из сна. В комнату вошла Илона, она спросила меня, все ли в порядке, я ответила, что приснился плохой сон. Она принесла мне стакан воды и заодно повесила на шкаф мое выглаженное с вечера черное льняное платье. Она сказала, что бабка попросила убрать его из коридора: она не могла выносить вид моего траурного платья.
На кладбище у гроба я смотрела, как другие подходят к телу отца и прощаются. По правилам ритуала все должно было быть иначе: сначала должны прощаться ближайшие родственники, а после них уже все остальные: дальние родственники, друзья и, наконец, коллеги. В жизни отца все складывалось таким образом, что на первом месте у него стояли друзья, которые были и его коллегами. Мать его за это презирала. Тем, кто попадался ему после рейса, первым доставались любые подарки. Узнав эту его черту, Илона встречала его после разгрузки. В противном случае до дома он мог донести только необходимую для жизни сумму. Однажды отец купил мне арбуз, а по дороге из гаража встретил своего старого знакомого. Узнав, что старый знакомый стал отцом, мой отец, заметив бедный вид этого старого знакомого, отдал ему арбуз для дочки. Когда он зашел домой, он уже и не помнил, что вез арбуз для меня, а я знала, что по дороге в Астрахань он заезжал на бахчу, и спросила его, где мой арбуз. Отец только развел руками. Мать беспомощно и зло говорила, что его дружки всегда ему дороже. После его смерти Федор взял на себя обязательства по заботе над бабкой. Он раз в месяц возил ее на кладбище и, когда шли овощи, снабжал картошкой, помидорами и баклажанами. Экономика безрассудной щедрости давала свои скромные плоды.
Когда все попрощались с отцом, ко мне подошел Федор. Он взял меня за предплечье и тихо сказал, что мне тоже нужно попрощаться. Я медленно подошла к фиолетовому гробу на свежесрубленных козлах и посмотрела на землистое лицо мертвого отца. Мелкие холодные капли дождя падали мне на лицо, они были похожи на железную стружку. Я уже видела его мертвый профиль, когда мы ехали на кладбище. Меня усадили в катафалк, которым был обыкновенный фургон с перекроенным салоном: все сиденья, кроме тех, что по периметру, были сняты, а посередине похоронное агентство установило деревянный лафет, обитый листовым железом. В машине стоял смрад. По ноге отца быстро скользила черная блестящая муха, Илона согнала ее, и муха начала летать под потолком и жужжать. Когда катафалк взобрался на мост, бабка завопила, что по этому мосту Юра ездил в рейс. Теперь, стенала она, он едет в свой последний рейс.
Я слушала плач Илоны и бабкин стон, думая: странное дело, пока я не оказалась рядом с мертвым отцом, я чувствовала тяжелую муку утраты. А теперь он лежал передо мной, но я ничего не чувствую. Я рассматривала фактуру мертвой кожи, неестественной формы растянутые сероватые губы. Визажистки в морге нарисовали на лице отца темные размашистые брови, и теперь он походил на татарского хана. Бумажная рубашка персикового цвета вздымалась между лацканами дешевого пиджака с металлическим отливом. Я вдруг обратила внимание на то, какие большие у отца были руки, я никогда не замечала этого. Все мое внимание было занято рассматриванием похоронной бутафории. Не было чувства горя, было чувство обиды. Мне было обидно, что все убранство похоже на одноразовые безделушки из киоска «Союзпечать». Между белыми складками внутренней стороны гроба я рассмотрела скобу степлера, a протянув руку и раздвинув ткань, увидела, что синтетический бархат и белый атлас неаккуратно прибиты к деревянной доске. На ощупь гроб был твердым ящиком. Я не понимала, почему Илона и бабка все время держатся за гроб так, словно это рука отца или что-то живое, за что есть смысл держаться. Пощупав гроб, я убрала руку на колени и почувствовала, какая теплая у меня нога. Это и есть быть живой, а когда ты умираешь, ты становишься пустой холодной вещью.