ьшое ведро, чтобы разбавлять кипяток. Я перетянула велосипедки и посмотрела на место укуса – три дырки с рваными краями. Шорты мне было жалко больше, чем свою задницу. Задницу никто не видит, и она зарастет, а дырки на штанах у всех на виду. Теперь лосины никуда не годились. Бабка медленно открыла дверь, в руке у нее был таз с постиранными бюстгальтером и большими трикотажными трусами. Она вопросительно посмотрела на меня своими коричневыми глазами. Что стоишь тут, спросила она не из желания узнать причину, но чтобы что-то сказать. Она начала обходить меня со своим белым тазом, и я тихо сказала ей, что меня покусал соседский Граф. Она тут же переменилась в лице, торопливо поставила таз под куст лопуха и начала меня вертеть и расспрашивать.
На следующее утро бабка не разрешила мне гулять и велела помогать ей с прополкой редиски. Я сидела на корточках и пыталась отличить сорную траву от молодого редиса. Когда я нечаянно выдирала только начавший зарождаться клубень, я тайком смотрела на бабку, не видит ли она, что я порчу ее рассаду, и быстро закапывала розовый корешок обратно. Внезапно открылась калитка, и я увидела отца. В руках он держал большой темно-синий пакет, на котором были изображены елочные игрушки, отец поставил его у забора и сказал бабке, что там угощения. Она нервно посмотрела на него, но я не поняла ее взгляда. Бабка любила зятя и всегда была ему рада, но сегодня она смотрела на него с недоверием. За ним во двор вошла мать в больших черных очках, все ее лицо было в безобразных малиновых и зеленых синяках. Был июньский пасмурный день, собирался дождь. Когда мать попыталась мне улыбнуться, я увидела, что у нее сломан передний зуб. Кожица на губе еще не успела зарасти, оголяя глубокую красную трещину. Мать торопливо начала говорить, что неделю назад они с отцом попали в аварию и она ударилась головой. Я посмотрела на отца, он улыбался, держа руки в карманах широких брюк. Они надеялись дождаться, пока синяки сойдут, и уже после этого забрать меня. Но Граф испортил их планы, и пришлось придумать историю про аварию.
Не было никакой аварии, думала я, запивая чаем песочный торт в твердой розовой помадке, который отец привез в синем пакете. Торт был приторный, и помадка превратилась в крошево, когда бабка нарезала его и положила в хрустальную лодочку. Я понимала, что аварии не было, но не могла понять, что же такого произошло, что им пришлось мне соврать. Почему, думала я, бабка ведет себя так холодно? Отец все ходил курить на завалинку, а мать делано и нервно смеялась по каждому поводу. Они вместе с бабкой стянули с меня еще с вечера зашитые велосипедки и проверили, не загноился ли укус. Укус не загноился, а жженая шерсть Графа, которую бабка вчера приложила от бешенства, впитала в себя влагу, и три темные дырки покрылись твердыми кровяными корками. Ну ничего, сказала мать, не укусил, а прикусил, до свадьбы заживет. Задница болела, и я сидела на стуле, приподняв одну ягодицу.
Лет через десять, напившись, мать рассказывала мне, как отец бил ее головой о батарею, пока она не потеряла сознание. Мать говорила о той ночи с неясным злорадством. Она говорила сквозь зубы, и я не понимала, к кому был обращен ее яд: к отцу, который, узнав об ее измене, не справился со своей злостью и чуть не убил жену, или ко мне. Рассказывая мне о том, как он насиловал ее на полу в кухне в луже крови, мать знала, что поселяет во мне тяжелое разочарование в отце. Она ненавидела его все эти годы и хранила эту историю для меня. Я чувствовала это. Мне было неприятно ее слушать, но я не могла не слушать ее. Я знала, что отец был жестоким.
Мне и сейчас не хочется об этом говорить. Но не сказать о безрассудной жестокости отца – значит сделать его загадочным материком непостижимой грусти и щенячьей беспечности. Долгое время мне казалось, что, в отличие от матери, отец невинен. Он вечно пропадал в гараже и на работе. Мне казалось, что я могу на него положиться. В детском саду я могла наврать, что у меня болит живот: воспитательница звонила отцу на его радиотелефон и просила меня забрать. Однажды он мне привез живую черепаху в коробке от новой магнитолы.
Зимой 1995 года я заболела ветрянкой и заразила ею отца. Когда утром я просыпалась и выходила в коридор, то видела, что мать уже ушла на завод. В комнате, которая служила залом и спальней, отец лежал на разложенном диване и читал газету. Его руки и лицо были в зеленых пятнах. Я ложилась рядом с ним, включала телевизор, и мы смотрели утренние передачи. Зимние дни в Сибири бывают серые, а бывают ослепительно-синие, но одно неизменно: они коротки. В четыре часа вечера за окнами все становилось иссиня-черным. К приходу мамы нужно было прибраться и вымыть посуду. Отец говорил, чтобы я поправила накидки на креслах, пока он перемывает за мной посуду. Мать придет и спросит, чем мы весь день питались, и нам нужно будет что-то соврать: например, что мы грели вчерашний суп. Но мать заглянет в холодильник и отругает нас за то, что мы съели все яйца.
Отец сказал, что это называется гоголь-моголь. Он взял два граненых стакана и разбил в них по яйцу, потом с силой взбил их вилкой, накрошил в стакан влажного хлеба и посолил. Главное, сказал отец, чтобы хлеб впитал яйцо, тогда будет вкусно. Жди, сказал он, но я не могла ждать, я съела хлеб и выпила яичную жижу. Мне нравилось, что коричневая часть хлебной корки имеет горьковатый вкус. Она была твердая и пахла огнем. За день мы съели по три отцовских гоголь-моголя, а к супу не притронулись.
Все простыни и полотенца были в голубоватых разводах от зеленки, и мне даже нравилось это. Мне нравилось, что на вещах остается след от отсыревшей зеленки. Это значило, что моя болезнь подлинная и я существую. В темном вечере мы лежали на диване и ждали, когда мать придет с работы. С ее приходом все оживало и обретало смысл, a без нее все было некрасивым и пустым. Мать приходила и бралась перемывать посуду, которую до этого за меня перемыл отец. Потом она перестилала накидки на креслах. Пока мы были дома, а ее не было, мы портили ее порядок, и ее это раздражало. Мы болели и были ее детьми.
Мой отец был загадочным материком, но мать с отвращением говорила, что я вся в отца. Он казался мне моим братом, другом по несчастью, моим врагом в битве за внимание матери. Он был моим отцом, и, думая о нем, я испытывала горькую тоску по нему. Он был загадочным материком, и в то же время он был темной моей стороной.
Однажды во время зимних каникул мать ночью разбудила меня и сказала, что мы поедем в гости. Меня привезли в частный дом и усадили за стол вместе со взрослыми. Желтый свет лампочки освещал обстановку дома, которая чем-то напоминала бабкину комнату. В центре стола стояло большое блюдо на ножках, и в нем грудой были навалены разноцветные конфеты, из которых меня больше всего привлекли белые брикеты Choco Pie. Его я ела всего несколько раз, когда одноклассницы угощали весь класс в честь своего дня рождения. На мой день рождения мать давала пакет «Маски» и «Буревестника». Вкус Choco Pie был интереснее, мне нравился сухой бисквит и белая тягучая пастила внутри печенья. Я попросила Choco Pie и съела четыре штуки. Хотелось спать, по желтой комнате постоянно ходили раскрасневшиеся от алкоголя взрослые. Среди них не было знакомых.
Я посмотрела в соседнюю комнату, в ней было темно, а из большого музыкального центра с розовыми и голубыми огнями громко играла музыка. В этой светомузыке танцевали несколько человек. Мать сказала, что я могу взять сколько угодно конфет, я взяла еще несколько упаковок Choco Pie и две конфеты, завернутые в незнакомые фантики. Она провела меня в дальнюю комнату, где было тихо. Мать сказала, что завтра утром мы пойдем мыться в бане, а потом будем кататься с горы. Она сняла с меня зимние штаны и свитер, а я переживала, что, пока буду спать, конфеты пропадут, поэтому положила их под подушку. Мать погладила меня по голове, золотые кольца на ее прохладных длинных пальцах цокнули, она поправила ворот шерстяного свитера и вышла. В комнате было темно, пахло отсыревшей периной и чем-то кислым. Я не любила спать в чужих домах, мне было не по себе от незнакомых запахов и обстановки. Потрогав свои конфеты под подушкой, я повернулась лицом к узорчатому ковру, висящему на стене. Ковер показался мне знакомым, и от него стало спокойно. Я провела пальцем по кремовому узору, и мной завладела тугая дрема.
Сквозь сон я почувствовала холод и свет. Кто-то тряс меня за плечи, я с трудом открыла глаза и увидела злой рот отца. Увидев, что я проснулась, он прошипел мне, что я маленькая гадкая предательница, и бросил в меня одеждой. Холод был всюду, за ночь дом порядком остыл, и последнее тепло выпорхнуло из него, когда отец оставил дверь незакрытой. Второпях я набила карманы штанов своими сладостями и оделась. Тут же подскочила мать, она накинула на меня шубу и песцовую шапку, подхватила меня на руки и вынесла на улицу. Во дворе она с силой вдавила мою голову в плечо, и я почувствовала запах ее дубленки, на морозе она пахла теплом. Мать пронесла меня по двору и усадила в машину отца на пассажирское сиденье. Закрыв дверь, она обошла машину и села на переднее, рядом с отцовским. Машина была заведена, но в ней было холодно, потому что отец оставил ее открытой. Запах мороза смешался с запахом выхлопных газов и синтетического ароматизатора.
Мать ничего не говорила, она дотянулась до панели и покрутила колесико регулятора обогрева. Стало чуть теплее, я смотрела на мать, лицо ее было уставшим. Она не смыла тушь с вечера, и ресницы слиплись, а на щеках мерцали осыпавшиеся тени. Что-то происходило, но ее лицо ничего не выражало. Происходило что-то неприятное и даже страшное, но что именно, я не понимала.
Она смотрела перед собой, из ее аккуратных ноздрей выходил белый пар. Посидев так минут пять, она открыла бардачок, достала оттуда сигареты и закурила в приоткрытое окно. Я боялась спросить, чего мы ждем. Мне было понятно, что мы ждем отца. Но что делал отец в остывшем доме? Вчера там был праздник и танцы, а теперь там был отец. Когда мать выносила меня из комнаты, я успела увидеть, что вчерашний стол весь был заставлен пустыми бутылками, а на тарелках заветрились остатки салата и печеной курицы. Блюдо со сладостями было не тронуто. Над столом держался запах выдохшегося спирта и консервированного горошка. Всюду был беспорядок. Я знала этот беспорядок, смотреть на него было грустно. Он уничтожал очарование праздника. Что же там делает отец, думала я, рассматривая морозный узор на стекле.