Мать насупилась, и он это заметил. Что опять глаза змеиные, спросил отец. Мать, переборов ярость, низким голосом выдавила, что в машине ребенок, а тот зэков откинувшихся возит. За что сидят по девять лет? За разбой и убийство, ответила она скорее сама себе, чем отцу. Отцу и без нее было ясно, за что сидел тот мужчина. Все было видно по лицу. Он бы, сказала мать, ножик сейчас достал, нас всех порезал, выкинул в сугроб и поехал бы на твоей тачке до первых же блядей. Какие мать с женой? Зона его мать и жена. Сейчас пойдет и первую же хату вскроет, нагуляется и поедет обратно. Чудо, что мы целы. Таким, как он, никого не жалко, кроме себя. Он бы с ребенком не тронул, ответил отец. Да и не тронул бы своих. Зэка ведь человек, а ты тут разошлась.
Славу похоронили на самом хорошем месте у дороги. Отец, проезжая мимо сектора, в котором лежал Слава, всегда сигналил ему, как бы здороваясь и отдавая блатную честь. На внешней стороне памятника семья Славникова заказала его портрет в полный рост. Когда мы проезжали мимо, Слава в вальяжной позе неизменно стоял у дороги и взглядом провожал нас, может быть, он следил за тем, что происходит в покинутом им мире. Фотография с его поминок хранится у меня, она лежит в одной стопке с моими детскими фотографиями и снимками отцовской молодости, его водительскими правами и церковной брошюрой с молитвами Николаю Чудотворцу. На фотографии могила с накрытым столом, на котором несколько бутылок водки, закуска и газировка. Граница между поминальным столом и богато украшенной живыми цветами могилой стерта. Одно перетекает в другое, все, что есть на земле, – это дар покойному, знак того, что его помнят и почитают. По обе стороны от черного камня с портретом погибшего авторитета стоят шестеро приближенных к нему в иерархии мужчин. Они стоят не загораживая его, а, наоборот, аккуратно склонились к выбитой на камне фотографии. Они стоят так, как если бы позировали рядом с живым уважаемым человеком. Один из них в руке держит солнечные очки, он снял их, чтобы на фото было видно его скорбящее и полное решимости лицо.
Я видела Славу живым. Отец взял меня на одну из сходок, когда мама уехала на учебную сессию в Братск. Во двор гаража привезли несколько столов, которые выставили буквой «П», тут же на газоне стоял мангал. Похоже, был чей-то день рождения. Весь праздник Слава сидел во главе стола. Он курил длинные толстые сигареты и вальяжно отгонял мух, садящихся на кусочки лежащего на его пластиковой тарелке шашлыка. Играла музыка, все пили водку. Слава сдержанно выпивал и одобрительно кивал, когда к нему обращались. Он выглядел долговязым стариком с неровным длинным носом. Точнее это мне, семилетней, он казался стариком. У него были небольшие коричневые глаза, которые не улыбались, а только моргали. От Славы мне было страшно. Казалось, от его присутствия тяжелеет воздух. Все вокруг было заряжено властью и подчинением. Отец подвел меня к Славе, он повернул голову. Слава наклонил ко мне лицо и улыбнулся одним только ртом. В школу ходишь, мамзель, спросил он. Нет, не хожу, ответила я. В прошлом году не взяли, сказали, что маленькая. Ну ничего, ответил Слава, в учреждение всегда успеешь. Bсе с пониманием дела засмеялись. Он взял со стола кусок сладкого пирога и дал мне. Я приняла и отошла. Пирог мне есть совсем не хотелось, но его дал Слава, и я не могла не подчиниться. Сев на скамеечку у мангала, я съела его всухомятку.
На другой фотографии мужчины – среди них и мой отец – в черном позируют уже в более расслабленной обстановке и расширенным составом. Все они собрались для фото на фоне ворот отцовского гаража. Пара десятков бритых голов выделяются из черного пятна. Если всмотреться, можно разобрать, что кто-то из них присел на корточки, чтобы попасть в кадр, кто-то встал сзади, а кто-то пригнулся. Но если смотреть на снимок в расфокусе, становится видно, что все они образуют одно братское тело. Все они щурятся на ярком солнце, некоторые улыбаются, через пять минут закончатся поминки и трезвые, в том числе мой отец, повезут подвыпивших братков по домам. Эту фотографию сделала восьмилетняя я, когда мне дали фотоаппарат, чтобы все члены группировки могли попасть на него. Скорее всего, на той пленке было много неудачных кадров и отец, когда печатал эти снимки, долго отсматривал проявленную пленку с помощью специального увеличителя в магазине «Горизонт». Он заказал по пятнадцать дубликатов каждой фотографии и раздал их братве. Фото были сделаны на маленькую полуавтоматическую мыльницу Samsung цвета «брызги шампанского».
На обеих фотографиях есть отцовский друг, все его звали Седым. Он и правда был седым, a когда улыбался, разомкнутые губы обнажали его золотые коронки. Весь рот у него был золотой. Седого звали Сергеем, a я называла его дядей Сережей. Дядя Сережа носил меня под мышкой, доставал из кармана конфеты, а когда отец был занят, забирал меня из сада. У него была белая Toyota Camry с серо-голубым салоном. На поминках Славы дядя Сережа сделал мне бутерброд со шпротами и налил «Тархун» в пластиковый стаканчик. На ухо он мне сказал, чтобы, если я захочу еще, попросила его. Когда он наклонился ко мне, я почувствовала, как от него пахнет смесью одеколона, сигарет и пряного мужского пота. Я рассмотрела его пористую кожу, за лето она потемнела, и под едва наметившейся щетиной на щеке была видна глубокая рытвина. Вблизи его волосы оказались не такими уж и седыми, седина была частой, но не захватила всю голову. На плече его выглаженной рубашки с желтой вышитой каймой на воротнике-стойке повисли несколько выцветших сосновых игл. Тяжелой рукой с большой золотой печаткой на среднем пальце он погладил меня по голове. Бутерброд я съела, сидя на скамейке у соседней могилы. От жары «Тархун», который я пила медленно, стал еще слаще. Мне хотелось обычной минералки, но, несмотря на то что дядя Сережа сказал, что я могу к нему обратиться, мне было неудобно лезть в их взрослые разговоры у могилы Славы. Судя по тому, что дядя Сережа на фотографии стоит по правую руку от изображения Славы, он был вторым лицом в их группировке. Я все думаю, был ли он убийцей, ласковый дядя Сережа. Все люди на фотографиях были ворами, убийцами, вымогателями и насильниками. Они были жестокими людьми. В середине нулевых Седого убили в тюрьме.
О судьбах тех мужчин с фотографии я ничего не знаю. Но, размышляя об отце, могу предположить, что жили они не долго, а если живут и сейчас, их настоящая жизнь осталась там, в жарком июльском дне. Солнце тянулось сквозь сосновые и березовые ветки. Пахло теплой колбасой, жиром, водкой и вялыми розами. На черных шелковых рубашках, расстегнутых на груди, выступили темные пятна пота. Звук тихого почтительного разговора вливается в шум леса. Кто-то тихо посмеивается в кулак, вспоминают, как познакомились со Славой. Отец принес из машины белую канистру; из полиэтиленового пакета в черно-белую полосу с силуэтом женщины в шляпе достали свежее полотенце. Мужчины моют руки между могилами. Струйка побежала и захватила хвоинки, лом березового листа и жаркую пыль.
Кто-то поговаривал, что Славу убили свои. Сыпалась не только его группировка, переустраивался мир вообще. Это был самый конец девяностых, вот-вот к власти должен был прийти Путин. Бандиты, зарабатывавшие на незаконной торговле сибирским лесом, постепенно легализовывали свой бизнес, многие из них укоренялись в городской администрации, что позволило им продолжать дальше воровать древесину вполне законно. Как известно, воровская мораль, в противовес мафиозной, не позволяла выходить из тени и сотрудничать с властью. И это не сыграло на руку Славе.
Когда собака подхватывает кусок мяса, она с выдохом выбрасывает пылинки, капельки слюны и немного теплого воздуха. Так действует время, оно выдохнуло отца, и он остался на холодном ветру будущего. Уже никто не мог защитить его от ментов, не было и блатной поруки, все были сами по себе, и он бежал из города.
Я как тот аферист, который снимает последнее платье с обманутой женщины. Только здесь я сама себе обманщица и сама себе жертва. С другой стороны, я не пытаюсь романтизировать это время. Красивая женщина с вязанкой мандаринов в обезьяннике и влюбленный в нее толстый мент. «Бобик» у ворот детского сада, трещина на крышке от бачка. Неуловимый Юрка, подаривший жене ворованную шапку. Горсть краденого золота, которую он принес ей, чтобы та выбрала из нее все, что захочет. Здесь не хватает игривой скрипки и напева а сечку жрите, мусора, сами. Ведь отец и правда выскользнул из всех переделок, как быстрая речная рыба. Он выскользнул, но музыка, как главная скрепа его сознания, осталась с ним.
Миф блатной песни устроен по принципу противостояния своих и чужих. Мать и верная жена, кореша представляют внутренний круг, а чужие – это менты, темная сила, которой в бесконечной схватке противостоит лирический герой. Любой и любая могут оказаться на стороне тьмы, для этого нужно совершить предательство – сексуальную или моральную измену. Над схваткой или, скорее, немного в стороне от всего стоит старая мать, которая смотрит на страдания сына с горечью и ждет как неизбежного исхода тюрьмы для него и смерти для себя. Воровская или бандитская жизнь циклична, после каждого преступления наступает момент ресторанного блаженства. Здесь ничего не делается для спокойной порядочной жизни, единственное благо в мире блатной песни – экстаз от краткого мига свободы и проявления своей власти над корешами и женщинами. Миг свободы потому и сладок, что предательство и арест заранее вшиты в этот быт.
Есть и еще одна линия блатного повествования – линия раскаяния и беспомощности человека перед лицом общества и судьбы. Песни об этом сочиняет и поет Иван Кучин. Послушай его песни «Человек в телогрейке» или «Крестовая печать». В статьях, посвященных Кучину, пишут, что он двенадцать лет отсидел в тюрьме и, когда его мать умерла, Кучина не отпустили попрощаться. Это событие стало ключевым для его творческой мифологии, как и предательство любимой женщины, которая ушла к другому, более состоятельному артисту, когда Кучин уже был шансонье.