— Ты, Николай, неисправимый пиит. Нет, нет, не хмурься, разве я сказал что-либо обидное? — Михайлов потрепал Морозова по плечу. Все засмеялись, и это разрядило сгущавшуюся атмосферу. Один Тихомиров насупился.
Желябов подошел к Морозову, крепко пожал его руку и, обращаясь к товарищам, показал на оттопыренный карман Николая Александровича:
— Уж не очередная ли порция пива приютилась у вас в кармане, господин Морозов?
Хохот усилился. Не только петербуржцы, но и те, кто сегодня впервые встретился с Морозовым, знали о его тайной страсти к оружию. Морозов никогда не расставался с чемоданом, наполненным всевозможными револьверами, купленными по случаю в «Центральном депо оружия» в доме Веймара. Морозов смутился, покраснел, затем вытащил из кармана здоровенный американский револьвер с шестью стволами, в каждый из которых легко входил большой палец руки.
— Ого-го, — захохотал Желябов, — из такого лошадь свалить — минутное дело.
— Ну, нет, — сквозь смех заметил Михайлов, — я помню, как это чудовище покупали у Веймара, я его тогда же окрестил «медвежатником». Американский бурый медведь охотнику с таким оружием не страшнее, чем наш тамбовский русак.
Среди общего веселья вдруг послышался серьезный, немного торжественный голос Квятковского:
— Господа, господа, думаю, что можно включить в текст программы упоминание о «способе Вильгельма Телля», хотя уверен, что среди народа это имя прозвучит, как в пустой комнате. Конец же программы предлагаю сформулировать так:
«Ввиду того что правительство в своей борьбе с нами не только ссылает, заключает в тюрьмы и убивает нас, но также конфискует принадлежащее нам имущество, мы считаем себя вправе платить ему тем же и конфисковать в пользу революции принадлежащие ему средства».
Как вы находите, господа, мне кажется, сказано достаточно четко — «отвечать ему тем же»?
— То есть отвечать ему не только конфискацией правительственных средств, но тюрьмами и ссылками? — с нескрываемой иронией переспросил Тихомиров.
— Нет, убийствами! Убийствами царских холопов и самого царя! — с силой воскликнул Желябов.
На поляне воцарилась тишина, то, о чем думали многие, что пытался сделать Соловьев, о чем писал Морозов, не называя царя, теперь было сказано вслух. И эти слова уже нельзя было вычеркнуть, так как их никуда не вписали. Теперь можно было спорить только о том, убивать или не убивать. Но если нет, если отказаться от борьбы с оружием в руках, то стоило ли приезжать в Липецк? А если будет пущен в ход «медвежатник» Морозова, то почему его пули должны достаться только Треповым, Мезенцевым, Котляревским? Ведь главный их враг — царизм, а его олицетворяет прежде всего царь, император, этот бутафорский «освободитель», который ручьями льет народную кровь.
Жара становилась нестерпимой, солнце ярко освещало поляну, тень от сосен укоротилась и редкими сероватыми бликами прикрыла хвою, рассыпанную по корням. В лесу слышался смех гуляющих, ауканье, от реки доносился задорный визг купальщиков. Молчаливая группа людей на солнечной поляне теперь выглядела странно. Они уже никак не походили на отдыхающих. Своими застывшими позами, напряженными лицами эти люди напоминали скорее присутствующих на похоронах, онемевших над разверзшейся могилой.
Никто не решался первым нарушить молчание. Морозов поднялся с пледа и стал собирать бутылки. Все заспешили, помогая ему. Никто не закрывал первого совещания съезда, но всем было ясно, что, по крайней мере сегодня, работа закончена. Так же молча разбрелись по лесу.
18 июня было пасмурно, с утра шел мелкий, назойливый дождь, ветер пригибал кусты и раскачивал деревья. Но во второй половине дня распогодилось, дождь прекратился, хотя тучи продолжали угрюмо нависать над землей. Трава в лесу была мокрой. Собрались тесной кучей, потихоньку продвигаясь по дороге к ресторану. Михайлов и Квятковский заметили, что ночью кто-то пытался за ними следить. Это известие взволновало всех, решили скорее кончать и уезжать в Воронеж, тем более, что 24-го туда должны будут съехаться все участники съезда.
Быстро утвердили проект устава. Тихомиров, Квятковский, Михайлов дополнили первоначальный текст еще добрым десятком новых параграфов, но никто не возражал. Когда обсуждение закончилось, Желябов прочел текст устава преобразованного Исполнительного комитета, подчеркивая и акцентируя внимание слушателей на главных его пунктах.
«§ 1. В Исполнительный комитет может поступать только тот, кто согласится отдать в его распоряжение всю свою жизнь и все свое имущество безвозвратно, а потому и об условиях выхода из него не может быть речи.
§ 5. Всякий член Исполнительного комитета, против которого существуют у правительства неопровержимые улики, обязан отказаться в случае ареста от всяких показаний и ни в каком случае не может назвать себя членом комитета. Комитет должен быть невидим и недосягаем. Если же неопровержимых улик не существует, то арестованный член может и даже должен отрицать всякую свою связь с комитетом и постараться выпутаться из дела, чтоб и далее служить целям общества.
§ 7. Никто не имеет права назвать себя членом Исполнительного комитета вне его самого. В присутствии посторонних он должен называть себя лишь его агентом.
§ 8. Для заведования органом Исполнительного комитета выбирается на общем съезде редакция, число членов которой определяется каждый раз особо.
§ 9. Для заведования текущими практическими делами выбирается распорядительная комиссия из трех человек и двух кандидатов в нее, на случай ареста кого-либо из трех до нового общего съезда. Комиссия должна лишь строго исполнять постановления съездов, не отступая от программы и устава.
§ 11. Член Исполнительного комитета может привлекать посторонних сочувствующих лиц к себе в агенты с согласия распорядительной комиссии. Агенты эти могут быть первой степени с меньшим доверием и второй, с большим, а сам член Исполнительного комитета называет себя перед ними агентом третьей степени».
Также без особых споров и пререканий были избраны редакторами будущего органа партии Морозов и Тихомиров, а в распорядительную комиссию от южан прошел Фроленко, петербуржцы были представлены в ней Александром Михайловым и Тихомировым, последнего избрали под сильным давлением южан, плохо знавших его вялость и непрактичность, но зачарованных обаянием имени крупного литератора и революционного теоретика.
Наступил последний день совещания в Липецке, уже была утверждена новая программа, выработан устав, оставалось распрощаться. Члены партии «Земля и воля» Тихомиров, Квятковский, Морозов и другие спешили в Воронеж, Желябов, Фроленко, не входившие в эту партию, должны были разъехаться по различным пунктам России, чтобы приступить к практической деятельности во имя борьбы политической.
Опять поляна в лесу и свежее солнечное утро, голубое небо и торжественная приподнятость настроения у каждого, кто пришел сюда сказать последнее «прости», хорошо зная, что, быть может, политические бури, титаническая борьба с правительством закружат, уничтожат тех, кто сегодня основал новую партию и полный радужных надежд с улыбкой встречал товарищей по борьбе.
Теперь собрание заговорщиков действительно выглядело веселым пикником. В этот день не хотелось думать о неприятном, и даже Тихомиров смеялся, рассказывая забавные случаи из своих заграничных скитаний. Открывая последнее заседание, Александр Михайлов произнес речь, блестящую, проникновенную, торжественную.
Это был смертный приговор его императорскому величеству. Михайлов говорил как беспристрастный судья, взвешивая и анализируя все «за» и «против», напоминая притихшим слушателям хорошие стороны деятельности царя, его сочувствие крестьянской и судебной реформам, затем дал яркий очерк политических гонений последних лет. Голос оратора звучал кандальным звоном, а перед воображением слушателей проходили длинные вереницы молодежи, гонимой в сибирские тундры за любовь к своей родине, своему народу, вспухали неведомые холмики могил борцов за освобождение.
«Император уничтожил во второй половине царствования почти все то добро, которое он позволил сделать передовым родителям шестидесятых годов под впечатлением севастопольского погрома. Должно ли ему простить за два хороших дела в начале его жизни все то зло, которое он сделал затем и еще сделает в будущем?»
И четырнадцать человек, потрясенных трагическим вдохновением оратора, единодушно выдохнули: «Нет!»
После ареста Обнорского, после разгрома полицией нескольких районных библиотек Халтурин с трудом уже мог поддерживать связи с товарищами. Полиции было многое известно, но она никак не могла напасть на его след. И Халтурин старался не облегчать работы царским ищейкам. Каждый день приносил грозные известия, грозные и для царизма, так как это были вести о новых крестьянских восстаниях, студенческих волнениях, забастовках рабочих, движении народников. Но не менее угрожающими были действия контрреволюционных сил. То тут, то там полиция сталкивалась с новыми группами заговорщиков-дезорганизаторов или пропагандистов-деревенщиков; процессы следовали один за другим в различных городах России. Казням не было конца, сибирские и якутские каторги и остроги уже не могли вместить узников.
Ни Халтурин, ни его товарищи по Северному союзу не отделяли себя стеной социальных различий от. интеллигентов народников. Наоборот, тесная связь со всеми, кто встал на путь борьбы с царизмом, с самодержавной бюрократией, помещиками, капиталистами, отличала этих «корифеев» рабочего движения 70-х годов. В этом была их сила, в этом же крылась и слабость рабочего движения. Не раз Степан Николаевич с упреком говорил своим друзьям-народникам, что они своими террористическими актами не дают возможности укрепить рабочие организации.
Сейчас, осенью этого бурного 1879 года, Халтурину было очень тяжело. Его детище — союз был почти разгромлен, а без союза, без прочной рабочей организации невозможно стало руководить стачками, направлять борьбу рабочих по нужному руслу схваток за политические свободы, нельзя было воспитывать и просвещать их. С гибелью союза меркли и рушились мечты о прекрасном, социалистическом будущем всех простых тружеников России. Халтурин физически ощущал боль по утерянным товарищам, по погибшей организации. Глухая злоба против всего политического строя цар