– Конечно, – говорил Синичкин, – теперь времена другие. А тогда… К примеру, взять хоть меня. От царя, от самого императора получить подарок! Все лезли, и я полез. Главное дело – из деревень понаехало. И еще скажу – распорядительство никуда. А почему никуда – очень просто, почему. Первым долгом – палатки поставили тесно, – двоим не пройти. А еще много беды было от ям. Бараки сгрохали у самого рва – был тогда ров на Ходынке, между прочим, глубокий. Колодцев, и тех не закрыли.
Нам бы, конечно, способней итти от Ваганькова, а тут приказ: только с шоссе, от Тверской заставы. Сжали нас между бараками – не дыхнуть. Артельщики бросают подарки прямо в народ, – узелки с гостинцем и, между прочим, отдельно сайки. Мы бы рады шкуру учесть – куда! Задние напирают. Дальше – больше. Братишку я вытащил наверх – он пошел себе по головам. Кого и задавят – ему упасть некуда. Мертвый идет, только что голова болтается.
Прижали нас ко рву, я упал, на меня еще. А пришел в чувство – подо мной десять покойничков, надо мной – пятнадцать. Как в живых остался – сам не знаю. Кость у меня широкая.
Синичкин налил себе еще пива. В углу под обоями зашебаршела мышь.
– Вот тебе и коронация. Восшествие на престол. От нового, стало быть, царя – подарочек. Запамятовал я, сколько тогда подавили, – не то восемьсот, не то тысячу.
– 1282, – шопотом сказал Еремин.
Был бы я Наркомпрс – обязательно отменил бы письменные зачеты. Как Синичкин рассказывал, а потом еще книжки прочитали, – глаза закроешь, а все перед глазами стоит. Ну, чего там еще писать про это?
Канителились мы три дня всей бригадой. Скучно стало – хоть брось. Переписывай еще набело. А к чему?
– Ребя, – говорит Сережка Парфенов. – А что, если нам Путаницу поддеть?
– Как так, поддеть?
– А очень просто. Как он тогда с дневниками – Николая и Людовика спутал. Давайте наврем.
Я посмотрел на Крякшу.
– А ведь он не заметит, это правда.
Еремин рассердился.
– Ну вас, – говорит, – с вашими выдумками. Всю работу испортим.
– Как же, испортим. Путаница – да чтоб заметил!
– Пиши – Людовик, – сказал я Ваньке. – Пиши, пиши!
– Как же писать-то? – спросил Ванька и положил перо.
– Эх, ты, чудило, – сказал Крякша. – Давай сюда.
«Во время коронации Николая II, в 1896 году, – прочел он, – случилось страшное несчастье». – Я пишу – Людовика XVI, – так? «Во время коронации Людовика XVI в 1896 году…»
– Погоди, ты и год измени, – сказал я. – Это не штука, одно имя.
– Ладно. Я пишу – тысяча семьсот…
– Семидесятый.
– Семидесятый, так семидесятый, – согласился Крякша. – А ведь здорово! «Во время»… Стой, мы и здесь изменим. Чего б это написать вместо коронации?
– Пиши – рождения, – сказал Сережка Парфенов.
– Ну, чего там рождения? Я лучше напишу – женитьбы. Давай его поженим! – «Во время женитьбы Людовика XVI в 1770 году, случилось страшное несчастье. В Москве…»
– Нет, уж ты пиши – в Париже, – не вытерпел Еремин.
– Правильно, – согласился Крякшин. – «В Париже устроены были гулянья, улицы и площади были иллюминованы». – Чего будем менять?
– Погоди, валяй дальше.
– «На Ходынском поле…»
– Ходынское поле – к чорту, – сказал Сережка. – Какое в Париже Ходынское поле? Пиши – на Королевской площади.
– Есть, капитан, – ответил Крякша. – «На Королевской площади поставлены были палатки; оттуда Людовик – так, что ли? – приказал раздавать народу гостинцы. Около этих палаток опались незасыпанные рвы и канавы. Когда народ бросился за царскими»…
Крякша перечеркнул «царскими» и написал «королевскими». Потом стал читать дальше:
– «Когда народ бросился за королевскими гостинцами, сайками и всякой дрянью»…
– Почему – дрянью? – спросил Ванька.
– Да ты не перебивай. Потому что протухло.
«И всякой дрянью, – произошла страшная давка. В ней было задушено»…
Крякша высунул язык на бок и вместо 1282 стал писать другое число. Он написал почему-то 132 000 000 00 и продолжал еще насаживать нули, но тут Еремин сказал:
– Хватит, я тоже хочу – и рванул к себе лист, так что краешек оторвался и получилось только 132.
Ванька взялся к завтрашнему дню все чистенько переписать, и мы разошлись по домам.
Степан Петрович пришел в класс сам на себя непохожий. На нем был новый серый костюм – прямо из Москвошвея. А в отвороте пиджака, через петлю, пропущена была красная гвоздика. Конечно, мы фыркнули, когда он взошел на кафедру.
– Факт, он влюбился, – довольно-таки громко крикнул кто-то на задней парте. Путаница покраснел, как рак.
– Ну, как наши бригадники? – выдавил он наконец.
Мы встали и подошли к кафедре. Ванька сейчас же подал ему работу.
Путаница низко-низко опустил лицо над тетрадью, чтобы не было видно, какой он красный.
Он так сидел очень долго. Потом… Потом… Очень трудно рассказать, что было потом.
Мы, все-таки, здорово дрейфили, что он заметит Людовика. Но Путаница – ничего: читает, читает, уткнулся носом в тетрадь. И вдруг – вдруг он протягивает руку к боковому карману, где у него всегда торчит самопишущее перо, и вытаскивает оттуда губную помаду. Мы хорошо разглядели, что это помада. Потому что Путаница повинтил ее, как перо, и с нее упала крышка.
Одну минуту Степан Петрович держал помаду в руках и смотрел на нее, как на какого заморского зверя. Потом быстро сунул ее в другой карман.
Сережка Парфенов надулся, как шар, и вдруг нырнул, будто у него развязался башмак.
Путаница долго сидел и молчал. Видно было, что он никак не решится поднять глаза.
Наконец он собрался с духом.
– Будьте добры мне ваши зачетные книжки, – сказал он. – И ручку, пожалуйста.
На первой парте лежала Ванькина ручка. Мы схватились за нее впятером.
– Это хорошая, обстоятельная работа, – сказал Путаница.
Он поставил нам всем зачет.
– Что я говорил? – повторял Сережка. – Видишь, он не заметил.
– Это из-за помады, – сказал Еремин. – Конечно, из-за помады. Он так смутился, может и совсем не прочел.
– Ну, это глупости, – сказал я. – Прочесть он прочел во всяком случае. Иначе не стал бы писать зачет.
Несколько дней мы звонили по всей школе, как накрыли Путаницу. Ванька даже всем показывал наше сочинение. А потом рассказали Путанице, что он пропустил у нас кучу ошибок.
– Помилуйте, – ахнул Степан Петрович, – неужели я так рассеян? Я даже помню – у вас все было очень правильно. Ну-ка, ну-ка, покажите тетрадку. Мне даже самому интересно, какие это я пропустил ошибки.
Ванька торжественно вытащил из сумки тетрадь и вручил ее Путанице. Тот перечел все от начала до конца и сказал, что ошибок в работе нет.
Крякша даже подпрыгнул.
– А Людовик, – крикнул он. – А Людовик?
– Людовик? – удивился Путаница. – Людовик – Людовик и есть. Так у вас ведь и написано – Людовик.
– А где Николай?
– Николай? При чем же тут Николай?
Путаница в недоуменьи посмотрел на Крякшу, потом на меня.
– А Москва? Ведь мы написали – Париж! – не вытерпел я.
– При чем тут Москва? Ну, конечно, Париж, – сказал Путаница. – Только надо – не Королевская площадь, а Улица Короля; но это мелочь, а не ошибка. Она называется по-французски Рю-Рояль.
У нас глаза полезли на лоб.
– Опять рояль, – сказал Крякша. – Что ты с ним будешь делать!
– Степан Петрович, – возмутился Еремин, – вы опять все спутали.
– Нет, дорогие мои, на этот раз что-то спутали вы. Совершенно верно, что в 1770 году, во время женитьбы будущего короля Франции, Людовика XVI, произошло несчастье. Народ кинулся за подарками, началась страшная давка. Улица упиралась в канаву; из этой канавы потом вытащили десятки трупов. А всего погибло тогда, в погоне за королевскими сайками, 132 человека. Так у вас и написано. Я и поставил зачет.
– По русской истории? – крикнул Сережка.
– Почему по русской?
Путаница пожал плечами и отступил на шаг назад.
– Почему по русской? – переспросил он снова. – Я не ставил по русской.
– Как не ставили, – вскочил Ванька. – Посмотрите сами!
Степан Петрович ткнулся носом в Ванькину зачетную книжку и просиял.
– Ну да, не ставил! Я вот где поставил, в истории Запада.
Мы все схватились за свои книжки.
– Сами вы – путаники, – сказал Степан Петрович.
Нам нечем было крыть. Зачет у всех стоял в одной и той же графе.