в, немецких и шведских рыцарей.
Как и весь народ, Разин не был избавлен от наивного монархизма и искренне мечтал о крепком, справедливом и милосердном царе. Он не столько замахивался на самодержца, сколько хотел оградить его от лихих, злокозненных бояр, поправить сложившееся положение дел, стать верным царевым советником. Как свидетельствует хорошо информированный, но оставшийся неизвестным англичанин, Разин «был обольщаем надеждой, что будет говорить с самим великим государем и перед ним изустно защитит дело свое».
Столь же часто, как царево имя, Разин использовал в своих воззваниях еще одну устоявшуюся официальную формулу — стоять за веру православную, «за дом пресвятые богородицы и за всех святых».
Разин не был человеком набожным, но в молодости он исправно исполнял обеты, ходил на богомолье. Как и большинство казаков, он не проявлял особой щепетильности в вопросах веры и тем не менее не был «нехристем», как пытались его представить правительство царя Алексея и предавшая повстанческого атамана анафеме (проклятью) официальная церковь во главе с патриархом Иосафом. Военно-полевые условия казачьей жизни, малое число церквей и священнослужителей на Дону заставляли на многие вопросы религии, на обрядовые стороны смотреть гораздо проще, чем в центре России. Думается, к Разину и его есаулам в полной мере относится поговорка «Гром не грянет — мужик не перекрестится». Чтоб проникнуть в Яицкий городок, предводитель восставших, не колеблясь и не боясь прогневить бога, выдает себя и своих казаков за богомольцев. Не находит он зазорным венчать молодых не в церкви, а вокруг вербы, как делали на Руси в языческие времена. Освобождая во время персидского похода из мусульманского плена русских невольников и считая это выполнением христианского долга, Разин в то же время с готовностью заявляет шаху, с которым пытается вступить в союз:
«Мы-де будем служить, обасурманимся (то есть примем ислам. — Авт.) и донских казаков приведем к себе».
Будет неверным осовременивать Разина и приписывать ему понимание того, что религия, атрибуты веры — мощное идеологическое оружие. Восставшие вовсе не отказались от привычного, естественного для тогдашнего русского человека образа жизни и мыслей. Поэтому было бы странно, если бы в их войске не было своего православного духовенства, исполнявшего все необходимые требы и обряды: молебны, исповедание умирающих и отпущение им грехов, поминание умерших по специально составленным «синодикам» и т. д. У повстанческого атамана был даже личный духовник — поп Феодосий, который, как известно, «всякие… Стеньки Разина замыслы ведал». Среди низшего духовенства, стоявшего по своему материальному положению довольно близко к трудящимся массам, нередко встречались церковные служители, которые не только сочувствовали бесправному народу, но и становились на его сторону. Жалуя своих попов, предводитель восставших был беспощаден к тем, кто выступал и проповедовал против него. «А которые де священники его, вора Стеньку, обличали, — зафиксировано в переписке царской администрации, — и тех он одного посадил в воду, а другому велел отсечь руку да ногу». Вместе с тем с авторитетными «отцами церкви» Разин расправиться не спешил. Так, он не только сохранил жизнь злейшему врагу восстания астраханскому митрополиту Иосифу, но и счел необходимым даже попировать у него в гостях. Вряд ли Степан обольщался надеждой обратить старца в свою веру. Скорее он преследовал цель дать пищу слухам о своем единодушии с церковным владыкой всего Нижнего Поволжья. Тот же подход был у Разина к опальному патриарху Никону. Весной 1668 года в келью к низложенному реформатору в Ферапонтовом монастыре явились три донских казака в монашеских одеяниях. От имени Разина они звали Никона идти с собой. «Если захочешь, — говорили они, — мы тебя по-прежнему на патриаршество посадим…» Отказ осторожного Никона последовать в лагерь восставших не помешал разинцам использовать образ гонимого патриарха в своих агитационных целях. Ведь падение главы русской церкви в народе приписывали проискам и интригам тех же изменников-бояр, на которых пошел войной Разин. Имя низверженного Никона, еще недавно вызывавшее всеобщую ненависть, теперь привлекало внимание, а сам он и его участь вызывали широкое сочувствие, ибо массы готовы были поддержать любую оппозицию против феодального государства. Кроме того, бывший патриарх был близок народу своим простым крестьянским происхождением. Пошли слухи, что Никон хотел «черным людям» добра и послаблений, но злые бояре возвели на него неправду и упекли в монастырь.
Все эти толки хорошо были известны повстанческому атаману, и он их не преминул обыграть и обратить в свою пользу: в разинской флотилии наряду со стругом «царевича» плыло и обитое изнутри черным бархатом судно, на котором будто бы находился незаслуженно обиженный Никон.
Такова в общих чертах идеологическая подоплека крестьянской войны, таковы своего рода «пропагандистские рычаги», которые умело и искусно применяли Разин и разинцы, привлекая к себе народные массы. И конечно, эти факторы нельзя недооценивать, ища объяснение тому исполинскому размаху событий, который приняло движение.
Охватив Алатырский, Свияжский и Симбирский уезды, пламя восстания распространилось на запад и северо-запад.
Правительство принимает все меры, чтобы блокировать «мятеж», не допустить его проникновения из районов развитого вотчинного землевладения в центральные уезды страны. 1 августа 1670 года, в то время, когда повстанческое войско победоносно шло вверх по Волге, в Москве была объявлена мобилизация столичных дворян. В обязательном порядке они должны были записываться в рати, чтобы постоять «за великого государя и за свои домы». Командующим был назначен боярин князь Ю. А. Долгорукий — тот самый, по вине которого был казнен старший брат С. Т. Разина. Но ни московское, ни провинциальное дворянство не спешило помериться силами с восставшими. Начавшееся в июне формирование карательных полков растянулось до осени. Помещики крайне неохотно оставляли свои имения, медлили, раскачивались, в результате чего комплектование войска шло очень и очень медленно. Особенно ощутимый недобор был по Москве: столичные баре предпочитали отсиживаться по своим деревням. Чтобы с грехом пополам собрать воинство, правительству пришлось посылать по дворянским гнездам специальных гонцов. Времена, когда служилое сословие являлось «конно, людно и оружно» по первому зову государя, бесповоротно миновали. Получив с принятием Соборного уложения право передавать земельные владения по наследству, дворянство стало всячески уклоняться от службы, от выполнения своих обязанностей. Даже когда ополчение было, наконец, из-под палки собрано в Москве, оно отнюдь не спешило покидать столицу. Сначала развернулись приготовления к торжественному смотру войска. Потом состоялся сам смотр, который был очень пышно обставлен и проходил в присутствии иностранного дипломатического корпуса. 60 тысяч дворян в блестящих доспехах и дорогих одеяниях прогарцевали по Москве. За каждым всадником свита холопов вела под уздцы разукрашенных коней. Это была демонстрация силы правящего класса, отправлявшего отборное воинство на расправу с повстанцами. Но одно дело — показывать военное превосходство, участвуя в парадах, и другое — в боевых схватках.
Положение на театре военных действий принимало для класса феодалов все более серьезный характер, а когда Разин подошел к стратегическому узлу целого комплекса военных укреплений в Среднем Поволжье — Симбирску, ситуация сложилась поистине критическая. Ведь Симбирск был ключом от центральных районов России, уже захваченных крестьянскими волнениями, а также открывал путь на Казань и Москву.
Власти постарались стянуть ратные силы ко всем основным очагам восстания: в Поволжье мощные заслоны были близ Казани (полки воеводы П. С. Урусова) и Саранска (войско князя Ю. Н. Барятинского), в Черноземном Центре сдерживающим разинское движение плацдармом служил район Тамбова (здесь карателями командовал старый и опытный служака Я. Хитрово).
В столице было неспокойно. Время смотров ратей миновало. Для бояр и дворян, для самого царя настали дни беспокойств и тревожных ожиданий, а для трудового люда столицы пришла пора надежд. Несколько москвичей «низкого звания», по сообщению нидерландского дипломата Н. Гейна, были схвачены и казнены за попытку уйти к разинцам. Другой иностранный свидетель, находившийся в период крестьянской войны в столице России, писал, что обещаниями свободы «от тяжелого ига бояр, которых он называл притеснителями населения», Разину «удалось… достигнуть того, что даже в Москве нашлись лица, которые с похвалою о нем говорили как о человеке, стремящемся к свободе и благополучию. Дело дошло до того даже, что некий старик на вопрос, что следует делать, если Стенька подойдет к Москве, неосторожно ответил: его следует встретить с хлебом и солью». За свои слова этот человек заплатил жизнью. Тот же иностранец приводит сведения еще об одном неизвестном, который открыто призывал народ не повиноваться боярам. Его повесили, предварительно отрубив ему ноги и руки.
Царь Алексей получал известия о том, что «мятеж» дает о себе знать и в Замосковном крае. Всполохи народной борьбы ярким пламенем пробивались на подступах к Коломне и в Скопине, в Муроме и в Шуе, близ Тулы и в Костроме, в десятках сел и деревень, опоясывающих Москву в радиусе немногим более ста километров. «Тишайший» счел за лучшее перебраться из многолюдного Кремля в изолированное от города и хорошо защищенное село Коломенское, где охрану царской особы несли несколько стрелецких полков.
А Разин между тем вел свои отряды на штурм Симбирска. Симбирские укрепления состояли из двух частей: крепости, находившейся на венце — вершине горы, и острога, зубчатым деревянным частоколом окружавшего посад. Кроме того, первую оборонительную линию города составляли высокий земляной вал и глубокий ров. В распоряжении воеводы И. Милославского, подчиненного ему гарнизона и подкрепления из московских стрельцов было 25 железных и медных пушек, 7 пищалей, установленных в бойницах мощных деревянных башен и в крытых проемах, внутри стен. Хватало у защитников города ядер, пороху и продовольствия.