к за год проходило чрез его руки тысячи…
– Так ты говоришь, что воровской атаман послал тебя сюда разведать? – бесстрастным голосом, не подымая глаз, проговорил боярин так, что с ним можно было только согласиться.
Но Тренка так перепугался, что сразу же возопил:
– Что ты, боярин!.. Такого слова я и не молыл… Я сам от воров убег, своей волей…
– Ну, сам убег… – повторил боярин все тем же бесстрастным тоном. – Запираться, брат, нечего: лучше тебе от этого не будет… Возьми его и допроси как следует… – обратился он к жирному дьяку с большим белым лбом, разной величины глазами и слегка съехавшим на бок ртом. – И сейчас же доложи… И про грамоты подметные дознай…
– Слушаю, боярин… – поклонился дьяк и обратился к Тренке: – Ну, ты, иди за мной…
Тренка, путаясь ногами, пошел за широкой и жирной спиной дьяка. На душе его было очень тоскливо: так все ясно, а они вот тянут и тянут. Лучше бы просто идти домой: ну, отодрал бы господин на конюшне, как Сидорову козу, да и конец… Эх, то-то вот темнота все наша!..
И, перешагнув чрез высокий порог, оба они очутились в застенке.
Это был большой сарай с маленькими окнами под потолком. В окнах были железные решетки. Всюду висели и валялись кандалы, цепи, ремни. Змеились страшные кнуты из лосиной кожи, вымазанные засохшей человеческой кровью. На полу стояли железные жаровни и валялись полосы железа, которыми жгли тело при пытке, и валялись клещи, которыми рвали тело. У стены стояла скамья, вся утыканная гвоздями острием вверх. В деревянном засаленном ящичке лежали деревянные спицы, которые загонялись пытаемым под ногти… А среди всего этого тянулся из стены в стену толстый деревянный брус, к которому подвешен был деревянный же блок с пропущенной чрез него веревкой, – то была дыба или виска… И стоял в воздухе какой-то неуловимый, но тяжелый дух, от которого свежего человека мутило…
На стук двери со скамьи поднялись дремавшие в тепле заплечные мастера: один чернявый, широкоплечий, с бычьими глазами, а другой очень худой, рябой, с широким ртом и ловкими кошачьими движениями.
– Ну-ка, братцы, постарайтесь… – кивнул им на Тренку разноглазый дьяк.
И вдруг Тренка понял все.
– Боярин… – бросился он в ноги дьяку. – Помилуй… Вот как пред Истинным: все по правде обсказал, ничего не утаил… Да нешто я… Господи… Ведь сам, своей волей воротился… Боярин!..
Тренка знал, что дьяк совсем не боярин, но он думал, что, польстив, он скорее смягчит его сердце.
– Ну вот, вы всегда так… – вяло сказал тот, ковыряя деревянной спицей в гнилом зубе. – Сами затягивают дело, а когда дойдешь до пристрастья, верезжат, как зайцы… Повинился бы во всем сразу, по-хорошему, и…
Он оборвал: «и тебя сразу, без хлопот, повесили бы…» хотел он сказать, но упрек в такой форме ему самому показался не убедительным, и он только прибавил нехотя:
– А то водют и водют…
– Боярин, смилуйся!.. Вот видит Бог, ни в чем не повинен… – молил Тренка. – Век за тебя молить буду…
– Да нешто то я?.. – лениво ответил дьяк. – Я человек сам подневольный: что прикажут, то и должен я сполнять… Ну а между протчим, время зря терять не полагается… – деловито сказал он палачам.
Он отошел в сторону, сел на лавку и стал ковырять гнилой зуб. Диковинное дело: пока ковыряешь, ничего, как только перестал, опять мозжит, опять сверлит так, что индо вся жизнь не мила…
А палачи уже раздели Тренку, связали ему сзади руки и надели на них кожаный с пряжками «хомут». Потом рябой связал ему ноги так, что бы можно было просунуть между ними бревно – оно лежало тут же, под дыбой, – а другой, с бычьими глазами, привязывал тем временем веревку от блока к «хомуту». В этот момент в пыточную избу торопливо вошел с гусиным пером за ухом и с чернильницей на шнурке на шее один из подьячих и уселся рядом с дьяком к столу, чтобы записывать показания Тренки.
– Ну, что же, брат? Может, скажешь чего нам? – ковыряя в дупле, сказал дьяк лениво.
Тренка закоченел от ужаса и намочил в портки. Ему было очень совестно этого. Он был рад придумать что-нибудь и рассказать, но, как на грех, голова не работала никак, и он только простонал:
– Боярин, вот как пред Истин…
Но он не успел договорить: над головой его вдруг завизжал блок, веревка натянулась, и нестерпимая боль в руках слилась с неприятным чувством отделения от земли. Вывернутые руки подошли сзади к затылку. В голове расплывались зеленые и огневые круги.
– Бо… я… рин….
– Что? Открыться хочешь?
– Ви…дит… Бог… ни… чего… не… в… даю… Помилуй…
Рябой кат ловко просунул между ног Тренки бревно, положил его на ремень, связывающий эти ноги, и с силой прыгнул на бревно. С хрястом руки Тренки вышли из суставов, и он глухо, истошно замычал, и в нестерпимой боли для него потонуло все.
– А ну послабь…
Рябой спрыгнул с бревна. Весь белый, с вывернутыми руками, с глазами, вышедшими из орбит, Тренка висел над грязным полом. В вывернутых суставах быстро наливались красные, блестящие опухоли. Дьяк что-то спросил его, но он не только не мог ответить, но не понял в вопросе ни слова.
– Ишь ты, какой упорный!.. – ковыряя в зубу, проговорил дьяк. – В чем душа держится, а туда же… Ну, пройдитесь кнутом…
Палач с бычьими глазами засучил рукав на мохнатой и жилистой руке и, выбрав один из кнутов, молодецки щелкнул им по воздуху, а потом подошел к висе, изловчился, и страшный кнут со свистом глубоко впился в напряженную спину Тренки. Вся спина сразу залилась кровью, и Тренка весь затрепетал.
– А ну еще разок… – невольно любуясь художественной работой, проговорил дьяк.
Еще удар. Кожа опять расскочилась, и мясо повисло клочьями. Тренка раскрыл рот, глаза его медленно закатились так, что видны были только одни белки, и лицо побелело, как у мертвеца. На языке заплечных мастеров это называлось: пришел в изумление.
– Испекся… – сказал рябой.
– Какое дерьмо пошел народ нонече!.. – сказал дьяк. – И молодой вот, а со второго кнута закатился… А помнишь, того старика старовера-то драли, помнишь, как он вас упарил?..
– Тот был двужильный… – с уважением сказал старший кат. – Или та, вещая женка-то… у которой яды нашли… Как кошка: что ни делай, а она знай свое верещит…
В самом деле, по дороге на виселицу или на костер и очень, очень редко на волю, чрез застенок этот прошли тысячи людей – за собирание трав, за искажение в титуле царском, хотя бы и невольное, за Иисуса, за неподобное слово какое-нибудь, вырвавшееся в горячем споре, и за другие, столь же страшные преступления. И висели тут и старцы дряхлые, и молодые женщины в расцвете красоты, и юноши, и стрельцы, и попы, и бояре, и ведуны, и приказные, и жиды, и татаре, и сенные девушки, и дьяки. Никто и ничем не был застрахован от бесчеловечных мучений этих в тишайшем царстве, в богохранимой державе Московской, и шел стон и лилась кровь по бесконечным застенкам ее и денно и нощно, от «бедного» моря Белого до персидских границ и от берегов старого Днепра до Великого Океана…
– Послабь… – приказал дьяк.
Рябой спустил веревку, и Тренка, как мешок, без сознания повалился на залитый его кровью грязный пол…
– Ну, запиши, что в воровском деле своем он, Тренка Замарай-де, не сознался и на пристрасти… – сказал дьяк приказному. – Надо бы ему руку приложить, да… что с его теперь возьмешь?.. Вы его пока что в тюрьму уберите… – сказал он палачам. – А там видно будет…
Палачи положили безжизненного Тренку на рогожу, – она вся была в темных заскорузлых пятнах, – и поволокли его в заднюю дверь: там помещалась тюрьма. Ковыряя в зубу, разноглазый дьяк лениво пошел в сопровождении приказного на доклад боярину. Навстречу ему другой дьяк вел в застенок двух кандальников с синими бритыми головами…
Тренка долго болел в тюрьме, и за множеством дел о нем как-то забыли. Но он, холоп, не забыл ничего. И Великим постом, когда сидельцев острожных выводят по милосердию христианскому для сбора милостыни, Тренка в густой толпе на торгу ухитрился скрыться. Чрез три дня в Красном Селе – слобода под Сокольниками – земские ярыжки обнаружили на тающем уже снегу совершенно раздетый труп неизвестного человека, который, по розыску, оказался потом боярским сыном Тарабукиным. Череп его был пробит сзади. Убийцу так найти и не удалось. А еще чрез несколько дней в глухую ночь, в ветер сильный, загорелась богатая усадьба боярина Арапова. Пожар принял громадные размеры – выгорело чуть не пол-Москвы… А на другое утро после пожара вышел из Москвы по направлению на Володимер и Нижний, к Волге, щуплый, лохматый, оборванный человеченко с сумасшедшими глазами…
XIX. В воровской столице
Вывалив с шумной и пьяной станицей своей из степи на берега Дона, Степан решил совсем отделиться от Черкасска, и, выбрав себе между станицами Кагальницкой и Ведерниковской остров, он заложил на нем городок, который назвал Кагальником. Казаки быстро нарыли себе землянок и обнесли все свое поселение валом. Вся голота донская встретила восторженно славного атамана, который был со всеми приветлив и щедр, не то, что эти черти, зажиточные низовые казаки. И народ шел к нему со всех сторон: в Кагальнике он осел с 1500 человек, а через месяц у него было уже 2700. Первое время довольны были и богатеи, которые ссудили молодцев перед походом деньгами, оружием и одеждой: ссуда вернулась им с богатой лихвой. Но потом тревога стала овладевать зажиточным населением Дона все больше и больше, хотя Степан стоял смирно, никого не грабил и задоров ни с кем не делал. Тревожился и воевода царицынский, Унковский. Он то и дело посылал – довольно безуспешно – своих соглядатаев в Кагальник и доносил в Москву: «Приказывает Степан своим казакам с беспрестанно, чтобы они были готовы, а какая у него дума, про то и казаки не ведают, и никоторыми мерами у них, воровских казаков, мысли доведаться невозможно».
Из Москвы пробирались на своих крепких телегах берегом Дона на Черкасск торговые люди. Дозорные с вала пометили их. И зашумел табор:
– Эй, купцы, заворачивай к голоте!..