Москвой, потому тяжесть московской длани была для них, детей лесов, особенно чувствительна, тем более что местные служилые люди делали все возможное, чтобы тяжесть эту удесятерить.
Появились латыши, недавно поселившиеся на Волге, и поляки из вновь от поляков отвоеванного Смоленска, и пришел откуда-то какой-то «литвинко». Приходили попы деревенские, которым надоела и нужда несусветная, и все новые и новые требования московских «властителей», – то чтобы читать по новым, непривычным книгам, то чтобы не петь «Госапади Сопасе», как пели до сих пор, а непременно чтобы было «Господи Спасе», – и озлобление против них, долгогривых, жеребьячей породы, со стороны народа, среди которого приходилось жить и голодать. Как ни трудись, как ни вертись, в результате все одно: я ко благ, яко наг, яко нет ничего… И когда осторожно корил их кто-нибудь за воровство, то говорили попики, что «нужда закона не знает, а чрез закон шагает, – сытый голодного не разумеет»…
Дело волшебно ширилось, росло, и казаки как бы уже шли далеко впереди самих себя…
Казаки-часовые, стоявшие на крыльце воеводских хором, где жил теперь атаман, не раз уже отгоняли какого-то настырного жидовина, который все лез повидаться с ясновельможным паном-атаманом.
– Ша!.. – возмутился, наконец, один из них, побывавший в свое время на Украине. – Вот лезет бисов сын!.. Та тебе ж, дурню, кажуть, що у атамана старшины, що неможно… Колы треба, так сидай вот туточки и ожидай…
– Ахххх… – всплеснул руками жидовин. – Так мне же треба не по своему делу!.. Казаки сегодня уходят дальше, а дело самой первой важности… Ясновельможный пан гетман озолотит вас, если вы меня к нему допустите – прямо-таки вот так с головы до ног и озолотит…
– Да ты кабыть в тюряге тут сидел, как мы пришли?.. – присмотревшись к нему, сказал другой часовой.
– Сидел. Вот по этому самому делу и пришел я к ясновельможному пану-гетману…
– А ну геть!.. – потеряв терпение, крикнул вдруг первый. – Довольно балакано… Геть!..
Жидовин, невысокого роста, жирненький, с неприятно белым лицом, с черными, в перхоти, пейсами, скатился с крыльца.
В горнице стукнуло окно.
– Что еще там? – раздался сильный голос Степана.
Жидовин, присмотревшись к атаману, весь даже скрючился отчего-то, но тотчас же, овладев собой, заулыбался и закланялся…
– Ах, ясновельможный пан гетман!.. У меня к вам дело огромной важности, а казаки ваши – такие строгие, такие верные!.. – никак не пускают меня… Не свое дело, нет, а я для вас стараюсь… И что такое не пускать? Ежели мое дело не подойдет ясновельможному пану гетману, ясновельможный пан даст мне в зад пинка, только и всего, а если подойдет, ясновельможный пан наградит Иоселя… Одна минута, и все готово…
Эта готовность получить в зад пинок была так убедительна, что никак нельзя было Иоселю сопротивляться.
– Пустите его, казаки!..
Иосель катился уже по лестнице. Казаки враждебно покосились ему вслед.
– Ясновельможный пан гетман… Падам до ног…
– Но, но, но… – грозно прикрикнул на него Степан. – Я этого не люблю. Кто ты, откуда, зачем? И чтобы не врать, а то…
– Ой, как же можно врать такому ясновельможному пану? Я скорее язык откушу себе, чем…
– Не вертись… И постой: мне говорили, что в тюрьме жидовин один был. Это ты, что ли?
– Я, ясновельможный пан гетман, я…
– За что посадили?
– Невинно, ясновельможный пан гетман, видит Бог, невинно… – изгибаясь и поднимая обе руки с растопыренными пальцами кверху, заговорил Иосель. – Я на Москве был и вот… и вот там… оказались нехорошие люди, которые – уж вы будьте милостивы, ясновельможный пан гетман… – старые медные деньги на серебряные перебеливали. Ну всех их похватали: сперва, как полагается, на правеж, а потом горячим оловом горло им всем позаливали… А я, точно нарочно, знаком с ними был. И меня схватили. Но начальные люди сразу увидали, что Иосель чист во всем, как новорожденный младенец, что его оговорили по злобе… О, московских начальных людей не проведешь!.. – в упоении закрыл он глаза, поматывая растопыренными пальцами правой руки туда и сюда. – На три аршина в землю они видят… Но чтобы Иосель был в выборе своих знакомцев осторожнее, старый дурак, они постегали его маленько на кобыле и послали на вечное житье в Астрахань… И вот ясновельможный пан гетман – дай ему Бог много лет здравствовать!.. – освободил меня, бедного человека, и я – только из благодарности, ясновельможный пан гетман, верьте мне, – решился передать вам об одном важном деле. Ясновельможный пан гетман хочет дать черному народу волю, и вот я…
– Какое дело у тебя до меня?.. – перебил его Степан, которому он уже надоел.
– А может, ясновельможный пан гетман дозволит переговорить не в сенях?..
– Так что мне, в крестовую, что ли, тебя вести?.. – нахмурился Степан. – В передней у меня свои люди… Говори здесь. И поживее: мне надо на берег пройти…
– Я знаю, что у ясновельможного пана гетмана великие расходы… – заторопился Иосель, сразу понизив голос и приняв таинственный вид. – Нужны гроши и на войско, и еще больше нужно грошей населению, чтобы оно видело щедрость ясновельможного пана гетмана и шло бы за ним охотнее…
– Ну?
– Ну, так вот… – затруднился Иосель и, вдруг осторожно блеснув на атамана своими черненькими глазками, добавил: – Так вот, если угодно ясновельможному пану гетману, я с его разрешения мог бы для ясновельможного пана гетмана… перелить медные деньги на серебряные…
Степан в упор смотрел на него: казны у него хватает, но разве излишек кому когда мешал?..
– Конечно, для храбрых казаков такие деньги не годятся, – продолжал Иосель. – Казаки народ умный – о, какой умный. Но вокруг много мордвы по лесам, черемисы, чуваши. Эти люди совсем неученые и им можно было бы, вот как мои московские знакомцы делали, много таких денег сдать. А им, можно сказать, все равно – что они понимают?.. И мужички принимать будут, особенно если полутче сделать, посветлее…
Степан думал. Иосель, подобострастно изогнувшись, ожидал. Кто же себе доброго не желает? – думал он. – Ясновельможный пан гетман свои дела очень понимает: в воеводские хоромы вот забрался, и дочку себе воеводскую взял, и одет весь в шелку да бархат и золота сколько на нем надето – ай-вай-вай…
– И если дела у ясновельможного пана позамнутся – чего не дай Боже, – продолжал он очень убедительно, – то для московских людей будет очень много хлопот: разве разберет когда все это быдло, какие деньги настоящие, а какие нет? Большое дело, ясновельможный пан гетман!.. – очень убедительно и липко добавил он.
– Надо обдумать… – сказал Степан. – Идем на берег, там у меня дело есть, а потом ты мне обскажешь все толком…
– Куда прикажет ясновельможный пан гетман…
Не успели они, однако, выйти за ворота, как сразу наткнулись на Тихона Бридуна, который, сопя, тяжело колыхался куда-то. Едва увидел Бридун Иоселя, как сразу точно окаменел, вытаращил глаза и раскрыл рот.
– Иоська, ты?! – едва выдавивши он из себя и в бешенстве вдруг схватился за свою кривую саблю. – Ну, того разу ты не втичешь мени, собачий сыне!..
Степан шагнул между ними.
– Стой!.. В чем дело? – сказал он. – В чем он пред тобой провинился?..
Бридун прямо задыхался.
– Ни, ты наперед скажи мени, як вин, писля всего, що було, знове до тебе влиз… – просипел он, весь багровый.
Степан, удивленный, в двух словах, передал все. Иосель стоял, не подымая глаз, но на щеках его, под пейсами, что-то мелко дрожало. Уставив на него сердитые глаза и тяжело сопя, запорожец внимательно слушал. Несколько казаков с любопытством остановилось в отдалении.
– Ну? – проговорил Степан. – В чем же дело?
Бридун с яростью сорвал с себя красноверхую шапку и бросил ее на землю.
– Эй, козаки, пидходить близче!.. – крикнул он сипло. – Слухайте уси, шо старый Бридун говорить буде. Уси идить за сьвидкиве!.. Так… Ось як перед Богом: гроши у Москви перебелявши вин, а всыпались наши телята. Им горло растопленим оловом залили, а вин ось вже в Самари похожаеть…
– Ясновельможный пане пулковнику…
– Цыть!.. Мовчи!.. – схватился за саблю Бридун. – Ось прийдемо у Москву, и вы уси побачите, хто бреше и хто правду каже. Знаю я их, собак, доволи!..
– Ну, кто прошлое помянет, тому глаз вон… – пошутил Степан. – Он вот предлагает…
– Вин предлагаве тоби петлю на шию, а ты лезешь у ней… – натужно сипя, хрипел запорожец. – Ну, наробить вин тоби горы злодийських грошей. А що ты сам с ними робитимешь, коли у Москву прийдемо та козацький порядок всюди постановимо?.. Що, в тебе казны не хватае?.. А ще атаман!.. Та коли б мы, запорожци, знали, що коло тебе тут жидова буде, побачив бы ты наши чубы тут!.. И що ты, очумив? Та ты втвори очи, подивись на ту чортову покряку – чи справди ты не пизнаешь Юду?
Степан, нахмурившись, пристально всматривался в совсем побелевшее лицо еврея.
– Та ось вин, Юда, твого брата Ивана князю Долгорукому передав!..
Точно плетью вдоль спины ожгли Степана. В самом деле, ему показалось что-то знакомое в этом белом лице. Тогда, в Чигирине, он путем и не видел его – он помнил только какую-то черную берлогу, смрад, перины и черномазую, бесчисленную, как клопы, детвору. Он, собака!.. Степан схватился за саблю…
Запорожец загородил собой еврея.
– Ни, теперь ты стий!.. – решительно прохрипел он. – В тебе зрадив вин одного брата, а у нас, запорожцив, вин зрадив тысячи братив, котри дармо згинули у ляхив. Тямишь, собака, Билу Церковь?.. А?.. Наш вин и нам судить його… Тоди ты утик вид нас, тепере не втичешь!..
Вложив два пальца в рот, он пронзительно свистнул. Такой же свист отозвался ему из-за стены, другой с песков, третий от башни…
– Гэй, хлопци!.. Уси сюда!.. – крикнул Бридун. – Усих запорожцив скликайте!..
Значительно увеличившаяся кучка казаков возбужденно галдела. Степан, потупившись, сдерживал себя из всех сил. Ему было жаль отдать еврея запорожцам.
– Ось зараз у нас на Украини Брюховецький та Дорошенко баламутять… – сипло кричал посиневший от волнения сечевик. – Один, собачий сын, знова козаков до ляха тягне, а другий пид турецького султана. Тому и втик я з Украйны. Тому, що се зрада… Я – хрещеный… Нехай московськии воеводы шкодят нам, так усеж москали сами братя и по вири. И по крови. Я спершу русский, а потим хохлач, вы спершу русский, а потим москоли. Москва дочка Киева… Но султан турецький бисурман був, е и буде, николи не буди згоды миж нами й ляхами, ну а усерж настрашнийши для наших телят ось вони… – ткнул он, задыхаясь, коротким пальцем к еврею. – Ось пийшли мы за волею, та николи не добьемося мы воли, доки на воли будут вони, Юды. Або нам нежить, або им, – другого выбору нема…