– Стой!.. – скомандовал Степан, стоя во весь рост на носу своего струга.
Все гребцы подняли вёсла, и в полном молчании воровские челны наплывали на стрелецкие струги. На головном судне поднялся стрелецкий голова, ражий детина с красным лицом. Разыгравшийся верховой ветер сбивал его седеющую бороду на сторону и трепал полами его синего кафтана.
– Что за люди? – крикнул он звучно.
– Вольные казаки с Дона за зипунами на Каспий идут… – смело отвечал Степан. – А вы кто такие будете?
– Астраханский воевода, боярин князь Иван Андреевич Хилков, выслал меня к вам, чтобы велеть вам то ваше воровское дело оставить и воротиться по домам, чтобы не навлечь на себя опалы великого государя… – крикнул голова. – Вы хотите промысел чинить во владениях шаха, а шах – любительный приятель великого государя, и великий государь на воровство ваше соизволения своего не даёт…
– А ты что, обедал, что ли, вчерась с великим государем-то? – засмеялся Степан и вдруг крикнул астраханским стрельцам: – Да вы что, ребята, уши-то развесили? Переходи все ко мне и айда за зипуном…
Положение стрельцов по всей Руси – за исключением разве только самой Москвы, где за ними правительство несколько ухаживало, – было везде бедственное: жизнь была беспокойная, начальство несправедливое и самовластное, а жалованьишко горевое. Особенно же невесело жилось им в Астрахани, где хлеб был дорог, водка ещё дороже, а служба особенно тяжела. Здесь стрельцы были не только силой воинской, но и силой рабочей: они ездили степями и морем для оберегания с персидскими, бухарскими и юргенчскими (хивинскими) послами, часто посылались на стругах простыми гребцами, стояли караулами на дворцовых учугах (рыбные промысла), посылались с вестями и для разведки по татарским улусам, «годовали» на Тереке и в Яицком городке… И много было среди них стрельцов штрафованных, сосланных сюда, на низ, за провинности в других гарнизонах.
– Ну, ребята, что призадумались?… – крикнул весело Степан. – Али не хотите вольными казаками быть?…
Стрельцы загалдели, поднялись, зазвенело оружие, и голова был связан по рукам и по ногам.
– Нет, ребята, голову оставьте… – крикнул Степан. – Пущай плывет в Астрахань и свезёт наш поклон князю-воеводе. Разве вот только ж… постегать ему маленько…
Вмиг дюжие руки взялись за голову. Здоровый, как бык, он вздумал было сопротивляться, но удар чеканом по руке привел его к покорности. Его заголили, привязали к мачте и – засвистела узловатая верёвка. Голова, впившись зубами в белую руку, только глухо стонал. Его стрельцы и казаки острили и хохотали. Показалась кровь…
– Ну и довольно!.. – весело крикнул Степан. – Хорошего помаленьку, говорится. А теперь пущай плывёт в Астрахань и скажет там воеводе, чтобы он нам, казакам, помехи никакой не чинил бы, а то, скажи, и ему то же будет… А вы, – обратился он к стрельцам, – кто хочет за головой в Астрахань, пусть идет за головой, а кто за мной – милости просим…
При голове осталось только с десяток пожилых семейных стрельцов. И, повернув, тихо и точно смущённо их струг поплыл к Астрахани. Степан поднес новым казакам – тут же, на воде, – по чарке водки, и, совсем довольный, поплыл к Красному Яру. На стругах вольницы стоял весёлый галдёж и смех… «Они, знать, воеводят, пока мы спину гнём, а цыкни как следует, он и хвост поджал… Га-га-га-га… А ну, приударь, ребята, в вёсла-то…»
Море!..
У-у, да какое оно!.. Индо дух захватывает…
Дикой радостью залило казацкие сердца: вот она, страна обетованная!.. Не трогая, обошли они стороной крепостцу Красный Яр и между бесчисленных песчаных островов, где по густым камышам кишмя кишела всякая птица – утки, гуси, кулики, пеликаны, цапли, гагары… – качаясь на морской волне, они пошли прямо на восток… И опять к ночи выбрались на пустынный берег, разложили огни, наварили себе похлёбки с тут же набитой дичиной и на радостях, с выходом в море, атаман опять поднёс молодцам по чарке водки. Над всем табором стояло праздничное, немножко пьяное оживление: море, море, – вон оно, славное море Хвалынское, рай казачий!.. Какая даль!.. Какая ширь!..
У одного из костров было что-то особенно оживлённо. Слышались обрывки какой-то никак не налаживающейся песни, спор, ругань, смех, опять налаживанье песни, опять ругань и смех, и опять песня, уже более уверенная. И, наконец, кто-то загорланил:
– Подваливай сюда, ребятушки!.. У нас Васька-сокольник песню новую сложил… Да какую!.. Собирайся все до кучи…
Казаки, кому не лень, подтянулись к огромному яркому костру, – жгли сухие камыши, – вокруг которого слаживалась песня.
– Нехай Васька запевает, а мы потихоньку приставать будем… – весело командовал кто-то. – Ну, Васька!..
И вот на краю бездонных песчаных пустынь, за которыми вставала бледная и огромная луна, над спящим морем, среди красно-золотых дворцов огня, полился чистый, звенящий тенор Васьки:
А у нас то было, братцы, на тихом Дону…
Ивашка Черноярец – он всю дорогу был что-то скучен – строго поднял обе руки и ещё не совсем уверенно вступил хор:
Породился удал добрый молодец
По имени Стенька Разин, Тимофеевич…
И когда вслушалась голытьба как следует в простой и широкий напев новорожденной песни, всё больше и больше стало вступать в хор голосов. И разрослась песня, и полилась, и заворожила:
Во казачий круг Степанушка не хаживал,
Со старыми казаками думы не думывал.
Ходил-гулял Степанушка во царёв кабак,
Он думал крепку думушку с голытьбою:
Судари вы, братцы, голь кабацкая,
Поедем мы, братцы, на сине море гулять,
Разобьём, братцы, басурмански кораблики,
Заберём мы казны сколько хочется!..
– Ай-да Васяга!.. Молодца… – послышались довольные голоса. – А ну, еще раз, ребятушки, чтоб покрепче затвердить… Зачинай опять, Васька.
– Стой!.. – остановил вдруг певцов атаман. – За такую песню надо попотчевать… Удружил Васька…
Он выступил к костру с бочонком водки под мышкой и, налив чарку, сам поднёс её Ваське, первому. Тот был смущён и доволен и, хватив чарку, молодцевато сплюнул в сторону, тряхнул золотыми кудрями и проговорил:
– Вот благодарим покорно…
Среди шуток и смеха чарка пошла по кругу.
– А ну, Васька, запевай…
И снова над воровским табором, на грани пустыни и моря, залился, зазвенел удивительный Васькин тенор:
А у нас то было, братцы, на тихом Дону…
Степан, потупившись, слушал. Песня эта была для него откровением: она впервые сказала ему о его же большой силе. В эти мгновения он горделиво чувствовал, что не его несут волны судьбы, а он ведёт за собой этих людей, всю их жизнь, он куёт их и свою судьбу, что он сам – судьба… И было горделиво на душе, и был он слегка растроган и чуть слышно, но с большим чувством он подтягивал:
Уж вы, судари мои, братцы, голь кабацкая…
XI. Первые шаги
В поход выступили поздно, с таким расчётом, чтобы подойти к Яицкому городку – он лежал у самого моря, на правом берегу Яика, – затемно. Степан приказал своей флотилии спрятаться поглуше в камышах, а сам, когда ободняло, с тремя казаками подошёл к городским воротам. Крепостца с её маленьким, в четыреста человек, гарнизоном жила с великим береженьем, всегда начеку: вокруг по степи кочевали враждебные калмыки и всегда угрожала опасность от какой-нибудь заблудившейся шайки воров, которые на Каспии никогда не переводились.
– Что за люди? Что вам надобно? – спросил казаков со стены стрелецкий голова Иван Яцын, опалённый степными ветрами, рослый мужчина с рассечённой ударом сабли щекой.
– Посадские мы, из Астрахани… – отозвался Степан. – На учугах митрополичьих работаем… Помолиться в церкви Божией хотели у вас…
Стрелецкий голова подумал, а потом велел впустить и опять запереть ворота.
Казаки зашли в единственную церковку городка, постояли немного, потолкались на торгу, и Степан отыскал Федьку Сукнина, своего сослуживца по польскому походу, окаянного сорвиголову. Федька очень ценил Степана и, сходив разок-другой в море за зипунами, все посылал на Дон к Степану грамоты: «Собирайся к нам, Стенька, возьми Яик-городок, учуги разори и людей побей… Засядем в нашем городке, а потом пойдём вместе промышлять на море». Ещё с Волги степью послал к нему Степан гонца, чтобы тот всё подготовил: иду… Они сделали вид, что совсем не знают друг друга – вокруг были «бездельные» люди, – и, только улучив удобную минутку, Федька шепнул:
– Неужели только вчетвером? Эх, ты, горе-атаман…
Степан только усмехнулся, а когда стемнело, Федька с заранее подговоренными стрельцами отворил ворота, и вся Степанова станица быстро вошла в город. Со стены бухнула вдруг пушка: раз… два… три… четыре… – то был казачий ясак, весть, что город взят… Стрелецкий голова Яцын защищаться даже и не пытался: он знал о настроениях стрельцов.
– Вот теперь и столиция у нас своя есть… – грохотали казаки и стрельцы, пьянствуя вокруг костров по случаю победы. – Ну-ка, теперь достань нас!..
А чуть поднялось из-за песчаных бурханов степное жаркое солнце и слепящими огнями заиграло синее море, как новая власть вступила в свои права. Степан в это утро был зол с перепоя – он пил часто и помногу, – и, почуяв вчера в песне силу свою, точно захотел он теперь её испробовать и одновременно утвердить.
За крепостными воротами посадские уже вырыли в песках глубокую яму. Двое стрельцов подвели к ней связанного Ивана Яцына.
– Эй, Чикмаз!..
– Я за него!.. – грубо ответил приземистый, рябой, с синими губами астраханский стрелец Чикмаз, славившийся своей жестокостью.
– А ну, отправь-ка голову в Царство Небесное…
– Можно… – обнажая саблю, деловито отвечал Чикмаз.
– Ребята, да за что? – едва выговорил побелевший голова.
– А старое за новое зашло!.. – засмеялся Чикмаз. – Становись, сукин сын, на колени.
– Ребята, вот как перед Истинным…
– А… Он будет ещё разговаривать…
Стрельцы повалили голову и поставили его на колени на краю ямы… Остро сверкнула татарская сабля Чикмаза, брызнула кровь, пятная тёплый песок, и плотное, здоровое тело Ивана Яцына, нелепо дрыгая, тяжело, точно куль с мукой, повалилось в яму.