– Нет, это что, твоя борода государева!.. – вмешался Петрушка Резанов, тоже острожный сиделец, с низким лбом и очень редкой бородёнкой и усами. – Вот у нас в Самаре так случай был!.. Сидел я как-то при съезжей, в тюряге: повздорил со стрельцом Федькой Калашниковым да по пьяной лавочке как-то и уходил его ножом на тот свет. Вот и посадили… И вдруг, братцы вы мои, входит это Ивашка Распопин, стрелец, тоже пьяный, и давай меня вязать и всякою неподобною лаею лаять. А я ему и говорю: пошто меня лаешь? Я-де буду на тебя государю челом бить. А он, Ивашка-то поднёс мне к самому носу дулю да и молыл: вот-де, тебе и с государем твоим!..
Все захохотали.
– Да нет, погоди!.. – остановил Петрушка. – Это только присказка, а сказка будет впереди… Ну, послали это приказные дело наше в Москву разбирать, и вот приходит, братцы, оттедова решение: бить Федьку Калашникова батоги нещадно…
– Как Федьку?!.– загрохотали все. – Мёртвого?!.
– Да… – захохотал и Петрушка. – В Москву пошло ведь два дела: одно об смертоубийстве мною Федьки, а другое об том, что мы с Ивашкой Распопиным в сваре царя негоже задели, а дьяк спьяну, знать, перепутал всё в одно и присудил всыпать Федьке мёртвому батогов!..
– Ну, и что же?… – заинтересовался Степан.
– Да уж не знаю, атаман, вырывали они Федьку из могилы, чтобы драть, али нет, ну только наше дело насчёт дули его царскому величеству на том и заглохло…
Все хохотали.
– Насчёт царя и у нас в Астрахани большая строгость была… – начал один с горбоносым, точно верблюжьим лицом. – О Святой поругался у нас сынчишко боярский, Иван Пашков по прозванью, – его третьевось в погребе казаки придушили, за бочкой спрятался, – поругался с Нежданом, дьячком церкови Афанасия и Кирилла. Пашков и кричит дьячку: что я-де с тобой растабарывать буду?… Чей-де ты?… А дьячок, не будь дурак, и говорит: я-де Афанасия да Кирилла церковный дьячок… А ты-то вот чей? А Пашков кричит: а я-де холоп государев, а наш-де государь повыше твоего Афанасия да Кириллы будет!.. А дьячок ему напротив того: государь-де хошь и земной бог, а все же Афанасию да Кириллу молится… Разобиделся мой Иван на это слово да в драку… И здорово пощипались… И пошло это дело в Москву, братцы мои, а оттуда вышло решение: боярского сына бить батоги, потому брагу пей, а слов таких не выражай, а дьячка бить – потому ж…
И опять все захохотало.
И вдруг Степан, весь красный, с посоловевшими уже глазами, треснул своим огромным кулаком по столу. Сразу всё смолкло. И он пьяно крикнул:
– Раньше они нас судили, – он завязал непотребное ругательство, – а теперь мы их судить будем! Ты, есаул, возьми с собой двух казаков при оружии и иди на митрополичий двор – там у старого чёрта, митрополита, вдова воеводы скрывается с двумя в…ками своими. Так ты возьми старшего и веди сюды… Живво!..
Есаул – то был Федька Шелудяк, мозглявый, но злой мужичонка с лысой головой, всегда покрытой какими-то болячками, – с двумя казаками вышел тотчас же на жаркую и пыльную улицу. В кружале продолжалась шумная попойка. Питухи старались превзойти один другого в молодечестве, жестокости и всяческом непотребстве и были довольны, что подвиги их видит сам атаман. Хмель всё сильнее туманил казацкие головы, и что-то тёмное и зловещее бродило и нарастало в царёвом кабаке.
– А вот они… Наше вам!..
В кружало в сопровождении Федьки Шелудяка и казаков вошёл молодой Прозоровский. Его простоватое лицо и оттопыренные уши очень напоминали отца. Он нерешительно оглянулся вокруг.
– Подойди сюда и держи мне ответ!.. – строго крикнул Степан. – Говори: куды девал твой отец таможенные деньги, которые собирал он с торговых людей? Мне сказывали, что он завладел ими и промышлял на них…
– Никогда мой отец этими деньгами не корыстовался… – ломающимся голосом, краснея, сказал юноша. – Эти деньги собирались всегда таможенным головой, а он сдавал их в казённую палату, а принимал их подьячий денежного стола Алексеев с товарищи. Все эти деньги пошли на жалованье служилым людям: из Москвы давно присылу не было…
– Позвать сюда подьячего!.. – крикнул Степан. – А ты постой…
Через некоторое время привели Алексеева, на молодой и миловидной жене которого только что повенчался один из казаков. Алексееву было лет тридцать. Это был невысокого роста человек с серыми мечтательными глазами, теперь бледный и запуганный. Слабым голосом, испуганно оглядываясь вокруг, Алексеев подтвердил всё, что сказал княжич Борис.
– А где ваши животы? – строго спросил Степан юношу.
– Животы наши твои люди пограбили… – сдвинув в усилии, чтобы не струсить, брови, отвечал Борис– Их все свезли по твоему приказанию в Ямгурчеев городок на дуван…
Степану не понравилась «гордость» юноши.
– Крюк под ребро!.. – скомандовал он. – Так рядом с персюком пусть и повесят… А мне подайте сюда меньшого щенка…
Пьяные казаки одни повели Бориса к Ларке, а другие опять бросились на митрополичий двор. Они вырвали восьмилетнего Мишу из рук обезумевшей матери и повели его в кружало. Степан оглядел миловидного перепуганного ребенка.
– Повесить за ноги рядом с братом… – решил он так уверенно, что всем стало совершенно ясно, что одного, действительно, надо было повесить под ребро, а другого за ноги. – И подьячего на крюк!..
Ларка с величайшим усердием выполнил возложенное на него поручение. Рядом с истекающим кровью Шабынь-Дебеем повис Борис, потом Алексеев, а рядом с Алексеевым, головой вниз, висел меньший из братьев. Шитый подол его светлой рубашечки прикрывал его надувшееся и обезображенное от прилива крови личико… Вороны перелетывали по зубцам стены и с любопытством присматривались к операциям Ларки.
Попойка продолжалась…
А наутро – 12-го июля – Степан с есаулами в дорогих кафтанах, при оружии направились верхами в собор: был день тезоименитства царевича Феодора Алексеевича, и Степан со старшиной решил отметить его празднованием. И никто толком не понимал, морочит ли Степан народу голову или делает всё это всурьез. Отстояв обедню, вся старшина направилась в митрополичьи покои. Толстый Иосиф принял их поздравления и посадил угощать. Седая голова старика тряслась более обыкновенного.
– Это она у него от жадности трясётся… – улучив удобную минуту, шепнул атаману, скаля белые зубы, Васька Ус.
– Вот мы скоро на Москву пойдём с боярами повидаться, так ты прощупай, где у старого кощея что складено… – отозвался Степан тихонько.
– Своего не упустим!.. – сказал Ус– Он старик, ему всё одно ничего уж не нужно…
Когда Степан, хорошо выпив и закусив, выехал в сопровождении своей блестящей свиты с митрополичьего двора, его обступила большая толпа посадских людей, в которой было немало и баб. Бабы смотрели на Степана с некоторым недоверием – в постные дни, сказывают, говядину жрёт, а когда за стол садится, лба николи, как басурманин какой, не перекрестит, – а с другой стороны, его яркая и сильная мужественность брала их сразу точно в плен какой.
– Ну, в чём опять дело? – с важностью спросил Степан.
– А в том, что много которые из дворян да приказных попрятались… – вперебой загалдели посадские. – Нужно все дворы с обыском пройти и всех их переловить… Есть такие живодёры, как только их мать-сыра земля носит… Ежели подойдут к Астрахани царские войска, они первые неприятели тебе будут…
– Ну, ну, ну… – не без строгости прикрикнул Степан, который не всегда любил это вмешательство людей сторонних в дела власти. – Это дело городового атамана, а не ваше… Погуляли, пошалили досыта, а теперь и за работу время…
– Да мы нешто что!.. – загалдела толпа, и женские голоса были заметно слышнее. – Мы для тебя же стараемся… Потому лиходеев этих под метёлочку выметать надо, а то опять расплодятся…
– Ну, вот казаки скоро на Москву двинут, а вы тут с вашим атаманом наводите порядок, как хотите… – сказал Степан, трогая лошадь. – Мы здесь гости, а хозяева вы…
И долго ещё галдела на улице возбуждённая толпа.
Старшина ехала вдоль крепостной стены. Казнённые всё ещё висели на зубцах. Шабынь-Дебей был бледен как смерть и, изогнувшись точно в судороге, не шевелился, но видно было, что он еще жив. Подьячий Алексеев уже умер. Живы были и оба мальчика. Старший мучительно стонал. Вороны все смелее перелетывали по зубцам ближе к казнённым.
– Ну вот что… – решил вдруг Степан. – Старшего воеводенка снимите и сбросьте с раската вслед за отцом, чтобы не фордыбачил, а младшего постегайте розгами и отдайте потом матери, чтобы рос да казацкую науку помнил… А те два пущай висят…
Несколько казаков спешились и, вызвав Ларку из Пыточной башни, взялись за выполнение приказания атамана. Степан тронул было лошадь, как вдруг какая-то женщина с искажённым, сумасшедшим лицом, с развевающимися седыми волосами, бросилась на колени перед его лошадью.
– Батюшка… государь… смилуйся над старухой!..
– В чём дело? Что такое?… – сдерживая испугавшуюся лошадь, строго спросил Степан.
– Батюшка, я – мать… Алексеева мать… подьячего… – она захлебнулась рыданиями. – Он уже помер, соколик мой… Единственный был… Пожалей бабу старую: прикажи мне хоть тело его отдать на погребение… А-ха-ха-ха-ха-ха… – закатилась она рыданиями, падая под ноги лошади. – Батюшка!
– Эй, казаки… – крикнул Степан на стену, где уже возились около казнённых казаки. – Отдайте старухе ее приказного…
И казаки поехали мимо бьющейся в пыли старухи. И звонко отдавалось в стенах цоканье лошадиных копыт. На стене, на фоне бледного, точно выжженного неба, все возились казаки. Вороны перелётывали недовольно по зубцам…
XXIII. На Москву
Наступило 20-е июля.
С самого раннего утра стояла палящая жара. Несмотря на это, в Астрахани царило необычайное оживление, а в особенности на берегу, где казаки заканчивали погрузку челнов, а конница небольшими частями переправлялась на правый берег. Скрип телег, ржанье лошадей, крепкая ругань и крики, пьяная песня, смех, стук топоров, мерные всплески вёсел, заливистый свист, всё это смешивалось в один беспорядочный и возбуждающий звук. Наконец все приготовления были закончены.