Далее: «Итак, был созван круг, и Стенька через своих есаулов спросил, как обращались со своими солдатами генерал и офицеры, на что бессовестные кровавые собаки, как стрельцы, так и солдаты, в один голос закричали, что среди офицеров нет ни одного, кто заслуживал бы пощады, что они единодушно просят, чтобы отец их, Степан Тимофеевич Разин, повелел всех начальников порубить саблями. На что и было дано согласие... И вот затем господ офицеров по их рангу одного за другим выволакивали из башни, куда они с туго связанными за спиной руками и ногами были брошены день назад, разрезали на них верёвки и выводили их за ворота, где стояли все кровавые псы, и каждый из них рвался нанести первый удар своему бывшему военачальнику, один саблей, другой пикой, одни боевым молотом, другие бердышом. Как только офицера сталкивали в круг, кровавые собаки умертвляли его, нанося ему бесчисленные раны. Некоторых даже порубили на куски и тут же сбросили в Волгу. Мой отчим Пауль Рудольф Беем, подполковник Вундрум и многие другие высшие и низшие офицеры были зарублены на моих глазах». То есть убивали подчинённые Львова, а казаки на сей раз никого не убили — и Разин, похоже, действительно оставлял решение о казнях на усмотрение «коллектива»...
Почему пощадили самого Фабрициуса — и не только пощадили, но, как будет ясно из дальнейшего, обращались с ним уважительно? Сам он пишет, что его пытался спасти денщик, переодев в своё платье, потом он был пленником, а затем: «Перед самым выступлением на Астрахань неожиданно прибыл польский дворянин Вонзовский, который год назад был взят казаками в плен, и со временем так прельстился разгульной жизнью, что поступил на службу к этим разбойникам. И вот я попросил его по старому знакомству взять меня под защиту, ибо я не смел показываться на глаза нашим бывшим солдатам. Мой слуга действовал в одиночку, и ему хватало хлопот просьбами и мольбами добиваться того, чтобы меня не убили на струге. Этот поляк пошёл сразу к Стеньке и заявил, что один молодой офицер остался ещё в живых после последней резни и что я его сводный брат, поэтому он просит, чтобы меня отдали ему под начало, а он командовал сотней этих висельников. Стенька в знак милости тотчас дал ему свою печать, оттиснутую на воске. После этого я мог свободно выходить из струга».
Но обычно считают — на основе показаний в Тамбовской приказной избе купца И. Колокольникова, бежавшего «со товарыщи» из Царицына (Крестьянская война. Т. 1. Док. 150. 13 июля 1670 года), который слыхал от других царицынцев, что «вор де Стенька Разин с воровскими казаками в город (Чёрный Яр. — М. Ч.) вошол без бою и стольника де и воеводу князя Семёна Львова взял к себе, а начальных де людей немец всех пометал в воду, только де оставил начального одного немчина. Потому что он умеет стрелять ис пушак. А князь Семён де Львов у него, Стеньки, жив». Возможно, голландец Фабрициус и есть тот «немчин, что умеет стрелять ис пушак». Стрелять-то «ис пушак» казаки и сами умели, но, видимо, не умели пушки ремонтировать и делать сложные артиллерийские расчёты. Это просчёт Разина. Могли бы за столько времени и научиться.
А. Н. Сахаров: «В Чёрном Яре Разин долго не задерживался. В тот же день устроил он круг. Судил круг воевод и стрелецких начальников, спрашивал у астраханцев и черноярцев — хороши ли были к ним начальные люди или нехороши. А потом приговорили всех, кого обвиняли стрельцы, посадить в воду. На этом же кругу решили судьбу и черноярского воеводы — бросили его в Волгу за то, что велел стрелять по казакам из пушек. Вместе с ним утопили ещё некоторых начальных людей». Всё как всегда — казнит не Разин, а сами горожане и стрельцы. Возможно, так и было. Впоследствии — мы к этому ещё обратимся — очевидцы отметят, что люди Разина, особенно новенькие, были куда кровожаднее его самого.
Ещё о Львове. Июльская отписка коротоякского воеводы М. Ознобишина по «расспросным речам» горожанина И. Филиппова (Крестьянская война. Т. 1. Док. 157): «Да он жа, Иван, сказал. — Видел де он на Дону в козачьих городках от Стеньки Разина письмо, писал де он, Стенька, с Чёрного Яру на Дон козаком, что черноярцы здались ему, Стеньки. Да он же, Стенька, писал в том своём письме, что де из Астарахани боярин и воевода князь Иван Семёнович Прозоровской послал против ево, Стеньки, товарыща свово, князь Семёна Львова, а с ним ратных людей была 2000 с лишком. И астараханские ратные люди с ним, Стенькою, битца не захотели, а князь Семёна де Львова козаки ево Стенькины хотели посадить в воду, и он де, Стенька, в кругу у Козаков об нём, князь Семёне был челом, чтоб ево в воду не сажать...»
А. Н. Сахаров объясняет спасение Львова туманно: «Больше веры будет, больше страху для московских стрельцов. Пусть совсем собьются с мыслей». Львова Разин не только спас — распространил чуть позднее слух, что идёт на Астрахань с ним рука об руку. «Раскол элит» ему был нужен чрезвычайно. Неясно, однако, чего хотел и на что рассчитывал сам Львов. Трус ли, искавший только выгоды, или какой-то уж совсем невероятной храбрости авантюрист, или то и другое отчасти? Он мог получить от Разина — в случае победы — очень высокий пост. Но и пострадать в случае поражения мог ужасно. Так или иначе, он сделал выбор. Он был уже не первым дворянином в разинском войске, но то всё была мелочь вроде молодых боярских сынов, самым значительным из которых был племянник казнённого воеводы Тургенева, а князь Львов — настоящий кит.
В интерпретации Злобина Львов — человек хороший и умный и даже готов поучать Разина (и кто только его в романах не поучал!), а тот не сердится, спокойно дискутирует:
«Львов покачал головой.
— Чего тебе надо, Степан? Ведь русскую кровь ты льёшь понапрасну! Смирись! Куда прёшь, как медведь, на рожон?! — воскликнул князь.
Разин громко, отрывисто захохотал.
— Медведей страшишься?! Не я пру, князь Семён. Народ прёт, а я подпираю. Не будь я атаманом — другого найдут. Довели вы, бояре, всю Русь — ажно плакать не может. Все слёзы повысыхали, как летом трава в степи... А ты, князь, видал, как степи сухие горят? Искру брось — и пойдёт полыхать... Так-то нынче народ загорелся.
— А ты будь умнее, Степан; ты сам их уйми, — сказал Львов. — Народ ведь как стадо. Себе не к добру он мятётся, себя не жалеет. Хоть ты бы его пожалел! Ведь силу нашлют на вас...
Степан от души засмеялся.
— И ты шёл-то силой. Силу вёл на меня. А что вышло? Где битва? Где кровь? Вот то-то! Где люди, князь, там и сила моя! — с торжеством сказал Разин. — Ведь нет на Руси людей, кому жить хорошо. Вам, боярам, житьё — так вы ко мне не придёте!..
— А ты мыслишь, народу добра промышляешь? — спросил князь Семён.
— Добра! — вызывающе бросил Разин.
— Гордыня в тебе играет, Степан, — возразил воеводский товарищ. — Прошлый год говорил, что Корнилу ты хочешь свернуть...
— И свернул! — подтвердил Степан.
— И Войско Донское подмять под себя?
— Что ж, подмял! — согласился Разин.
— И сел бы себе на Дону, да и правил казацким войском! Чего ты державу мутишь?! Век ратный у нас. Нам тесно без моря. Со шведом войны не минуешь. С турками, крымцами биться не миновать. А придёт война, ты себя показал бы большим атаманом... Султана побьёшь — и бояре поклонятся низким поклоном и сам государь всему Войску Донскому волю дарует! — убеждал воеводский товарищ.
— Какую там волю, князь! — оборвал его Разин. — Ты словно дитё! Бояре глядят, как бы нам воевод посадить, а ты — волю!»
В конце июня полковник Дзинковский писал Ромодановскому (Крестьянская война. Т. 1. Док. 128), что после сдачи войск Львова под Чёрным Яром «с того числа он, Стенька, где, пошол в кою сторону, про то не ведомо, а с Стенькою войска де в 10 000». Откуда десять тысяч, если было менее шести тысяч? У Львова было две тысячи человек, наверняка не все пошли с Разиным, кто-то просто разбежался. Откуда ещё взялись? Мы сомневаемся, что к Разину за несколько дней прибились две тысячи царицынцев и черноярцев. С другой стороны, учитывая неоднократно называвшееся количество семь тысяч (до Царицына), трудно верить донесению воронежского воеводы Бухвостова в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 1. Док. 154), что разинцев летом было «по смете тысечи с три» (Бухвостов также сообщал, что «в прибавку де к нему, Стеньки, воровские люди з Дону и з городов них-то нейдут», что уже явная ложь или неосведомлённость). Так сколько же их было? Давайте будем считать всё-таки не десять тысяч, а около восьми тысяч человек: до Царицына было семь тысяч, там оставили 700 — выходит 6300 человек; допустим, что из двух тысяч человек Львова с Разиным ушли около полутора тысяч, ещё сколько-то прибились из разных городов.
Фабрициус: «На следующий день все наши вещи были разграблены и снесены к головному знамени, или бунчуку, и тут наши кровавые собаки получили вместе с казаками свою долю из наших вещей. После этого убийцы, так долго упивавшиеся человеческой кровью и до сих пор не пресытившиеся ею, захотели ещё и водки, и пива, объявили царские погреба своей собственностью и вылакали всё начисто. Когда же ничего больше не осталось, воры стали совещаться, как им повести дело дальше...» Ну, вряд ли уж круг проводили до смерти упившиеся люди, сперва, наверное, протрезвели малость. Тем более что предмет совещания был серьёзный: «...углубиться ли в страну вверх или сначала обезопасить себя от Астрахани. Последнее посчитали более благоразумным и выгодным, поскольку, захватив Астрахань, они обеспечили бы себе тыл и, таким образом, смогли бы беспрепятственно подниматься вверх по Волге до самой Казани. В Казани де все жители с ними заодно и при их приближении уж расправятся с правителем города и со всеми офицерами». Маньков отмечает, что это была несколько новая концепция: если ранее в Астрахань предлагалось идти «всем грабить купчин и торговых людей», то теперь взятие города стало рассматриваться как необходимость укрепить тылы.
Упоминавшийся купец Колокольников «со товарыщи» сообщил, что в его присутствии Разин писал грамоту (умел писать, стало быть) из Чёрного Яра в Царицын — докладывал, что взял людей Львова без боя и они все вместе идут в Астрахань, но сперв