рага. До сих пор стыдно о собственной слепоте вспоминать. Жить — значит, определять границы сна, набираться умения видеть все так, как оно есть, воспарять мыслями, не отрываясь от земли родимой. На ней не все гладко: дорогу преграждают валуны несползаемые, пни, вросшие намертво, бугры непропаханные. Где обойдешь, где перепрыгнешь, где покорчуешь, если почва позволяет, где приложишься, споткнувшись, носом о рассыпанные осколки и обрубки. Зато путь ясен и преодолим, держи глаза открытыми.
Так что, подумал Иван Дормидонтович, очень хорошо все складывается, узнать вовремя правду — это половина победы.
— Как ваша фамилия? Простите, не расслышал.
— Шелагин.
По сдержанности ответов, по позе Иван Дормидонтович догадался, что перед ним бывший офицер. Он совсем подобрел.
— Давно из армии, товарищ Шелагин?
— Три года как… — слегка замялся Степан Сергеич.
— Индикаторы пустим в массовое производство… после того, как отработаем вопрос о счетчиках… Благодарю вас, товарищ Шелагин.
Иван Дормидонтович протянул руку, и Степан Сергеич пожал ее так, как умеют это делать офицеры-строевики: в четкости и стремительности движений руки и тела ничего похожего на подобострастие, и в то же время рукопожатие исполнено беспрекословной готовности совершить все, что прикажут.
С другими делегатами Иван Дормидонтович простился поворотом головы в их сторону, жалко было смотреть, как они заторопились неизвестно куда, покидая скорее кабинет, наступая друг другу на ноги. Степан Сергеич вышел последним: его задержал адъютант, записал имя-отчество и адрес.
Держась ближе к стене, Степан Сергеич спустился не по той лестнице, долго блуждал по коридорам, пока кто-то добродушно не разъяснил ему, как правильно пройти в центральный вестибюль. Шелагин стремительно оделся, выскочил на улицу. Все три автомашины, доставившие делегацию, уже уехали.
Прозрачный февральский денек начинал переходить в светло-серые сумерки.
Если дойти до метро, доехать до «Сокола», потом еще на автобусе — эдак прокатается он больше часа, в цехе работа кончится. Но если сразу направиться домой, то будешь там раньше пяти. Степан Сергеич задумался, как быть. Вдруг его кто-то толкнул весьма невежливо.
— Степан Сергеич, скажите, с чего это вы вспомнили о счетчиках?
Шестов — пальто нараспашку, галстук скособочен, мохнатая шапка на затылке — слова произносил свирепо. Степан Сергеич вопроса не понял.
Старший техник Сергей Шестов напрасно ждал ответа, неведомой ему правды.
— Где же остальные?
— Уехали, отвалили, Степан Сергеич, мой дорогой диспетчер, оставили нас одних… Все вы, диспетчеры, чудаки. До вас такой был — Мишель Стригунков, храбрец из храбрецов. Выгнали, а недавно опять приняли. Голова.
Агентом по снабжению работает. Бивни мамонта из-под земли достанет, если план горит… Выпить хочется, Степан Сергеич, ужраться до посинения, до упокойника, настроение вы мне сделали, черт бы вас побрал… Деньги есть до получки?
Степан Сергеич безропотно выдал сто рублей.
— Не понимаю, — сказал он, — зачем же сразу пить…
— Бросьте… «Прага» рядом… Нет, дорого… Дома… Нам, кажется, в одном направлении… Так едем. Такси, видите, привезло безлошадного генерала. Бежим.
33
Иван Дормидонтович ответил на срочные телефонные запросы. Адъютант уже познакомился с личным делом капитана Шелагина и, опуская ненужные частности, доложил, что там — все в порядке.
В армию, что ли, вернуть его, раздумывал Иван Дормидонтович. А стоит ли? Человек учится, скоро инженером станет, второй раз ломать ему жизнь? Не надо. Но что же тогда?
— Обратили внимание — Игумнов, начальник цеха или кто там у них… сын Игумнова.
— Да ну? Не в отца сынок. Отец — вроде этого диспетчера, хитрить не научился. В апреле сорок пятого года совещание у него было перед наступлением. Решали среди прочего: какими деньгами платить немцам, валюту какую пустить в обращение. Присутствовал один умник из МИДа, предложил учредить несколько валют: для Тюрингии, скажем, одну, для Саксонии другую. Как триста лет назад, при княжествах. Игумнов как услышал это, так тут же приказал умника в Москву отправить на просвежение и телеграмму вдогонку; таких не надо. Дипломат пробовал жаловаться; да куда жаловаться, кому?.. Диспетчера этого как фамилия? Забываю все…
— Шелагин.
— Позвони в кадры… пусть ему майора запаса дадут.
— Слушаюсь… — Адъютант поклевал карандашом блокнот. — Разрешите напомнить: прием. Вызвать помощника?
Иван Дормидонтович перебрался в примыкавшую к кабинету комнату, переоделся. Прием предстоял в честь отъезжавших на родину социалистов, один — бывший премьер, второй — бывший министр. Иван Дормидонтович провел рукой по щекам: сойдет и так, не бриться же утром и вечером. Когда вернулся в кабинет, увидел уже пришедшего помощника.
Тот начал инструктаж: кто и с какой целью будет на приеме, почему не приедет атташе такой-то, звонил начальник отдела внешних сношений, сказал, что…
Иван Дормидонтович слушал недоверчиво, но остро, запоминал все. И, рискуя опоздать, вновь занялся ГИПСом. Почему все-таки никто из своих не доложил о счетчиках? Адъютант, употребляя безличные предложения (чтоб в дальнейшем не фигурировать как источник информации), сказал: соответствующий документ присутствовал в деле, однако всем было известно, что индикатор Ивану Дормидонтовичу нравится, и посему документ был изъят.
— Кто изъял? Кто?
Адъютант открыл рот — для неопределенно-личных местоимений. Иван Дормидонтович, видимо, догадывался, кто из подчиненных проявил заботу о его нервах, помощник знал точно и поэтому определял: строгий выговор? Пожалуй.
Если не последнее предупреждение.
Простительно в какой-то мере инженерам-шалунишкам, но никак не нам. — Иван Дормидонтович, отстранив адъютанта, возился с шинелью. — Не хотят нервировать меня! (Адъютант подал шапку.) Я вам не курортная дама!
Настроение боялись мне подпортить? Так я его вам подпорчу, надолго и основательно! — Вдруг Иван Дормидонтович круто повернулся к адъютанту. — Сожрут, боюсь, товарищи инженеры этого диспетчера Шелагина… Так ты пусти какую-нибудь пулю похитрее… Понял?
34
В институте, на заводе только и разговоров что о Шелагине. Его проклинали грузчики, машинистки всех отделов и конторские работники рангом выше. В третьем отделе его ругали более сдержанно, в остальных — бурно хвалили. В конструкторском бюро весь гнев вылился на Немировича. Начальник третьего отдела в коридорах не показывался, сиднем сидел в кабинете, названивая осторожненько в главк, спрашивал, что слышно. Ему мерещились оргвыводы. А Молочков громко восхвалял партийную принципиальность Шелагина, советовал брать с него пример.
Мошкарин, не доверяя слухам, отыскал Шестова. Тот сам хотел поговорить с ним.
— Владимир Афанасьевич, вы потому не поехали в министерство, что догадывались о Шелагине?
— Вовсе не догадывался. Я, наоборот, полагал, что там все проскочит без сучка без задоринки. Стыдно было подсовывать дрянь, вот и не поехал.
— А я вот подсовывал, покрывал. — Шестов болезненно поморщился. — Считаешь себя честным человеком, считают тебя таким друзья, полезный член общества и так далее. И обнаруживается вдруг, что ты подлец… С детства внушают: будь честным. Хочется быть честным… Вам хочется?
Мошкарин не любил схоластических разговоров.
— Хочется, да колется, — буркнул он.
— Скажу вам так: если придется попасть в подобную компанию и в подобную ситуацию, брякну, ей-богу, по-диспетчерски!
— Похвально.
— А вы как поступите? Опять не захотите поехать?
Мошкарин снял со своего плеча по-пьяному нервную и дерзкую руку. Шестов развеселился.
— Знаете, что самое смешное в этой истории? Шелагин до сих пор убежден, что Немирович и другие просто забыли рассказать о счетчиках.
— Это уже анекдот, — не поверил Мошкарин.
Труфанов подождал день, второй, третий. Когда выяснилось, что в главке решили не придавать значения конфузу с индикаторами, он позвал Немировича.
Тот честно рассказал все. Прибавил:
— Кто бы мог подумать… Включили этого идиота в делегацию. Ясно же, что требовалось от него. Представляй себе рабочий класс и молчи.
— Нехорошо, — согласился директор.
Ему всегда нравились настоящие мужчины, смелые люди, не боящиеся ответственности, в голове складывался образ такого мужчины, в нем было что-то от самого Труфанова, от многих других знакомых, полузнакомых и совсем не знакомых людей. Люди эти отличались острым умом, энергией, уверенностью в себе, умелым пером — чему только не научишься, отбиваясь от ревизоров, контролеров, комиссий, корреспондентов и своих внутренних демагогов.
Смелость и честность, думал директор, явления абстрактные, понятия безобидные и громкие. Весь вопрос в том, как их применять и где. Во имя каких целей. С умом или без. Степан Сергеич Шелагин никак не согласовывался с образом настоящего мужчины. Надо, конечно, отдать ему должное, текли мысли Труфанова, человек он смелый. Но по существу — выскочка. Неужели он мог подумать, что НИИ хочет обмануть государство, всучив заказчику негодные чертежи? Ничего подобного. Отдел стандартизации ошибся, конечно, впустив в схему счетчики. Так ведь будущий завод-изготовитель был бы честно предупрежден! Наконец — это самое важное, — надо знать свое место, свой шесток. Послали диспетчера в министерство — так молчи в кулачок, язык не показывай. У нас, само собой, демократия. Но если каждый приглашенный в делегацию станочник и подметальщик станет выкладывать свои узколичные пожелания, то что же тогда получится? Анархия, развал, забвение высокогосударственных интересов. Подумаешь, счетчики! Чепуха какая-то!
— Удивляет меня твой воспитанник, — пожаловался директор Баянникову.
— Ума не приложу, что делать с ним.
— Будем выгонять?
Труфанов недовольно хмыкнул. Умеет же сбивать с толку Виктор Антонович.
Мысль еще не додумана, еще боится вылезать наружу, а Баянников тут как тут, выложит ее на просмотр, и сразу обнаруживается абсурдность копошащегося в уме предположения.