ете мою правоту — возвращайтесь. Всегда приму. Задерживать вас не буду, дела сдайте Валиоди.
Он проводил его до двери, прошел с ним через приемную, вывел в коридор.
— Благодарю… — смог пробормотать Виталий.
Его спрашивали в цехе, правда ли это, и он отвечал, что правда, и принуждал себя к безмятежной улыбке. Валиоди уже заперся с комплектовщицей и щелкал на счетах.
— Жаль, — произнес Петров. — До чего ж хорошо быть работягой.
Никаких интеллектуальных излишеств.
А цех продолжал работать. Монтировались блоки, растачивались отверстия в кожухах, настраивались рентгенометры. Монтажники, сборщики, регулировщики приняли новость и с прежней размеренностью делали то, что делали вчера и будут делать завтра. На их веку сменится еще много начальников, а работа всегда останется, всегда надо будет кормить и одевать себя, детей.
Не таким представлялось Виталию прощание с цехом. Все знали, почему он уходит, и никто не осуждал его, но и никто не одобрял его. Эти сидящие с отвертками и паяльниками люди были много мудрее его и Труфанова, одинаково отвергая и понимая обоих. Сам ли труд делал их такими или осознание незаменимости привило этим людям чувство превосходства над тем, что делается в кабинетах, но они никогда не желали вмешиваться в дрязги, споры, оргвыводы и перестановки. За ними — правда, которая лежит в самом укладе их жизни. Им можно позавидовать: они независимы, у них есть руки, у них сила.
С некоторым стыдом признал сейчас Виталий неразумность свою, когда был неоглядно щедр к этим людям. В них бродят большие желания, не только стремление получать все больше и больше денег.
Много лет назад он прощался с училищем и думал, что вот какая-то часть жизни прожита, и — оказывается — напрасно. Нет, не напрасно, сказал он теперь, не напрасны и эти годы. Истину можно доказывать разными способами.
У Баянникова он получил обходной листок и с той же натянутой улыбочкой ходил по отделам, складам, библиотекам. Из окна увидел: у проходной остановилось такси, вылез в помятом пальто Степан Сергеич Шелагин, по-уставному — вперед и чуть вправо — надвинул шапку на лоб, подхватил чемоданчик и зашагал.
70
Скупо, по-военному доложил Степан Сергеич директору о командировке.
Предъявил заявки. Достал из чемодана кабель.
Это и сломило Труфанова. Ни заводу, ни институту кабель был не нужен.
На него Анатолий Васильевич надеялся выменять у радиолокаторщиков ценную аппаратуру, без которой гибли, не дав ростков, две темы в четвертом отделе.
— Я рад. — Анатолий Васильевич поднялся, бесцельно походил по кабинету, разбираясь в своих чувствах к диспетчеру. Талантливый человек, это от него не отнимешь. Ни один снабженец не смог бы провернуть так блестяще канитель с заявками. Наконец кабель. Уму непостижимо, как он его добыл.
— Игумнов увольняется, — вдруг сказал директор. — Не хочет у нас работать, трудностей убоялся.
— Он дезертир! — выкрикнул Шелагин, бледнея.
Анатолий Васильевич обдумал это слово, одобрил его, кивнул, соглашаясь.
— Валиоди будет… Так о чем я вас попрошу…
Долго тер лоб Анатолий Васильевич, потому что ни о чем он не хотел просить… Просто ему пришло в голову, что талантливого диспетчера надо как-то приблизить к себе. Он вспоминал все глупости Шелагина, начиная с ляпсуса в кабинете Ивана Дормидонтовича, и находил в них какую-то систему.
Приблизить к себе, то есть привязать, сделать послушным.
— Вот что, Степан Сергеич… — Он подошел к нему, взмахнул рукой, намереваясь положить ее на плечо Шелагина, и передумал. — Степан Сергеич, ранее — винюсь в этом — я относился к вам с некоторым предубеждением.
Зачеркнем это, забудем… Вы живете ведь в нашем доме? Я — в соседнем.
Почему бы вам не зайти ко мне как-нибудь вечерком, посидели бы, поговорили о том о сем… С супругой приходите, разумеется, и жена будет рада, она много о вас слышала…
— Со мной, товарищ директор, вы можете встретиться здесь, в цехе, на партсобрании.
Не по себе стало Труфанову от скрипучего голоса, полного уверенности и достоинства.
— Да, да, конечно… — любезно согласился он. — Отдыхайте после командировки. Завтра поговорим.
Обида кольнула его. Труфанов усмирил себя, не дал ей разыграться.
Диспетчер, без сомнения, как был, так и остался человеком невоспитанным, грубым, недалеким. К его хамству надо, однако, привыкать. Шелагин — частица завода, а завод дорог директору, завод вырос из мастерских, от завода и пошел институт, завод дорог и планом выполненным, и слезами облагодетельствованной Насти, и переходящим знаменем, в завод душа вложена, а она скорбит, когда заводу плохо.
— Это с какого же фронта я дезертировал? — учтиво осведомился Виталий. Он приготовился к встрече с Шелагиным, хотя было такое желаньице прошмыгнуть через проходную.
Устал Степан Сергеич за последние дни, две ночи не спал, и не кричать прибежал он к Игумнову, не возмущаться.
— Подумай, Виталий, еще раз подумай… — просил он. — В тыл захотелось? Так тыл потому и тыл, что есть фронт. Вечная борьба, исход которой предопределен… Добро, которое со злом, которому надо способствовать. Уменьшать зло, возвеличивать добро…
Похохатывая, с одесскими прибауточками вошел Валиоди, и сразу пропала напряженность, можно было не отвечать, улизнуть — не вставая с места.
Виталий расписывался и любовался собственными подписями.
— Все, — сказал Валиоди. — Ты на свободе.
Прощание с регулировщиками (Дундаш услужливо протер стакан), «желаю удачи!» — всему цеху, визит к кассиру. Виктор Антонович подает трудовую книжку и:
— Звонил ваш бывший начальник, Фирсов Борис Аркадьевич. Организует новый институт, приглашает вас помощником… Кстати, вот адреса, рекомендую сходить.
Крупный мокрый снег лениво опускался на землю, и казалось из окна квартиры, что в гигантский аквариум кто-то сыплет белые крошки и они равномерно покрывают дно. Разом вспыхнули фонари. Виталий отошел от окна и решился: полез под этот снег, шел под ним до центра, отряхиваясь и отдуваясь. Шарф намок, шапка отяжелела, когда он увидел себя на улице Кирова.
Вот и переулок Стопани, вот Асин дом, вот лестница, где целовал он Асю много лет назад и где она грозила раскровенить ему туфлей морду. Та же дверь со старорежимной табличкой «Для писемъ». Ася Арепина. Фамилия не изменилась.
Ясно.
— Проходи, — сказала Ася, отступая.
День сплошных разочарований еще не кончился. Нет старого диванчика, нет шкафа вагонных размеров. Все изменилось в этой комнате, и Ася тоже. На новеньком пианино стопкою лежали ноты, засохшие цветы морщились в вазе. Ася упрятала руки за спину, касалась ею стены, улыбалась чему-то своему.
— У тебя мокрое лицо, можешь взять полотенце.
— А нельзя ли так: «Утрись, позорник»?
— Можно… Вались дрыхни, фраер ты, больше никто…
Тахта не уступала в мягкости диванчику. Виталий приподнялся, заглянул под стол, искал что-то.
— Где швейная машинка? Пострекотала бы.
— Усохнешь… Ишь чего надумал. Нет машинки. Продала.
Старые чувства, неотделимые от этой комнаты, от Аси, понемногу проникали в него, хотелось вновь стать открытым, откровенным, не оставить в себе ничего темного. Он рассказал Асе обо всем.
— Как жить будешь?
— Не знаю… Где-то я ошибся. Или другие ошибаются.
А может, и не ошибка вовсе, а — судьба, которая то приближает его к Степану Сергеичу, то удаляет. Первая встреча с ним вспомнилась — там, в кабинете Набокова, чуть ли не клятва Шелагина сделать из него, Виталия Игумнова, человека. Так кто кого перевоспитал? Кто к кому пойдет теперь на довоспитание? В каком цехе сойдутся они вновь?
71
В цехе Степану Сергеичу рассказали о том, как фиглярничал последние месяцы Игумнов, как натужно выполнялся план, как из-за какой-то ерунды подрались Петров и Дундаш.
С Игумновым ясно: дезертир. А Петров? А Дундаш? Регулировщики чем-то отличались от остальных рабочих, и не только тем, что больше зарабатывали. В свободные минуты Степан Сергеич присаживался в регулировке, всматривался, прислушивался. Здесь исчезла откровенность прошлых лет, Петров уже не пускался в былые рассуждения, ограничивался невнятными замечаниями, и когда Шелагин поздравил его с женитьбой, ответил так, что непонятно было, о семейной жизни говорит он или о лежащей перед ним схеме.
— Да… Любопытный вид обратной связи.
Сорин потеснился, рядом с ним устроился Крамарев. Они тихо переговаривались, они отъединились. Дундаш совсем упрятался в свой угол, не хихикал, не разражался отрывисто-клекочущим смехом. Ключ от сейфа со спиртом доверили ему. Как всегда, в регулировку заходили разработчики объяснить, показать и старались поскорее уйти, на них гнетуще действовало пытливое молчание Дундаша, его угрюмое внимание ко всему тому, что происходит в остекленной комнате и за нею.
Возобновились вечерние прогулки отца с сыном. Коля припас много вопросов, отвечать на них было трудно и радостно.
Однажды возвращались к дому после затянувшегося похода по окрестностям, подошли к подъезду, и Коля, испугавшись, вцепился в руку отца. Вся осыпанная снегом, в тени стояла Катя, поджидая их, стояла давно, не шевелясь. Увидела их, шагнула навстречу, схватила Колю, стала жадно целовать его. Степан Сергеич переминался с ноги на ногу, смущенно помалкивал, будто знал за собой какую-то вину.
Что-то случилось в Катиной жизни, решил Степан Сергеич. Отныне все вечера проводила она дома, гремела на кухне, стирала, гладила, с мужем говорила грубо, с сыном — разнеженно. Навалит посуду в раковину, пустит воду и задумается так, что одну и ту же тарелку в десяти водах моет. В эту зиму ей минуло тридцать лет, она похорошела, округлилась, когда к мужу заходили знакомые — стремительно вскидывала на них глаза и тут же отводила.
Людей Степан Сергеич начинал воспринимать обобщенно, группами (это монтажный участок, это — плановый отдел), что происходит с Катей — не хотел допытываться. Придет пора — .сама расскажет.