Слушатели усердно закивали, а встрепенувшийся Семен, воспользовавшись паузой, глотнул самогонки с цедрой.
Майя продолжила:
— Я по жизни мужчин слушала, они нет-нет да и скажут что-нибудь дельное. Я от них больше узнала, чем за все пять лет в полиграфическом институте. О подругах этого не скажешь, они — про мужиков, а я про мужиков и сама все знаю. В первый раз я вышла замуж в конце второго семестра девочкой. За сокурсника. То есть сначала он меня соблазнил и я потеряла девственность, а потом вышла, это было заветное правило у девушек нашего возраста — выходить замуж за первого. Он, кстати, тоже хотел быть художником, а теперь, кажется, детский писатель. Додофеев, может, слышали?
— Додик! — в один голос воскликнули слушатели — даже Семен проснулся. — Вот те на! Ну надо же… Вот совпадение, ядрена корень! Да-да, у него ж до Ирки еще жена была, как же, как же. Майя, точно — Майя!
— Эх, Мишка, жаль все-таки, мы его с собой не взяли.
— Во-первых, с тех пор как он впервые увидел свою жену на эскалаторе метрополитена, он двадцать два года так счастливо женат, что уже не может пуститься в путь, — сказал Князь рассудительно. — И потом, сейчас он в кои веки взялся за серьезную работу. И было бы неверно его отвлекать.
— Это он серьезно женат, — поправил Семен товарища, — а работает он через пень колоду. Правда, закончил большое полотно Приход слесаря в антураже репинской Не ждали. И картину Перелет Чкалова через Альпы в духе раннего постконцептуализма. А сейчас трудится над композицией Врубель и Демон в публичном доме. Он настаивал, что в сумасшедшем, но удалось его переубедить: в борделе точнее и душеподъемней. Что ни говори, кум, а вон, оказывается, сколько у нее, у майи, всего за пеленой.
— Вот ведь, как мал мир, — всё восклицала хозяйка, не реагируя на ведические намеки. — Как мал и как тесен! Помню, в Голландии я встретила подругу детства Машку, хотя, казалось бы, что Машке делать в Голландии. И вас едва увидела, тотчас почувствовала что-то близкое… Додик был хороший. До сих пор иногда звонит, когда развязывает.
— Он всем звонит, когда развязывает, — подтвердил Семен. — А когда завязывает, не звонит. Ни в ком трезвый не нуждается. Потому, раз человек в завязке, зачем ему друзья, выпить-то он не может. — И он глотнул.
— Но, Майя, продолжайте, мы вас перебили, — веско напомнил воспитанный Князь.
— Я про то, как первого своего мужа потеряла. — Голос ее набирал силу и взрослую глубину. — Когда моя бабушка умерла от инсульта в восемьдесят лет, мама тоже заболела — туберкулезом. Я уж думала, всё, сирота. Но мама выкарабкалась. И отец повез ее на поправку в Крым. И я поехала: маме уход был нужен. Додофеева тоже звали, но он уклонился.
— Действительно, — понимающе вставил Семен, — что ему делать на море с женой и с больной тещей.
— Да, остался в Москве на свободе, я ведь знала, какой он любитель на стороне поразвлечься.
— Этого не отнять, — согласились благодарные слушатели.
— И надо ж было такому случиться, что в Коктебеле, в Доме творчества, как раз в это время жил прежний муж Гончи, писатель Прогибин. Они с отцом хорошо были знакомы, во времена Гончи была одна компания. На радостях от такой чудесной встречи они, конечно, взялись выпивать. У Прогибина в номере. Жара. А они отчего-то пили не холодное вино, а теплую старку. И мне наливали. Что ж, отец даже в Домжур любил меня с собой водить, выдавал за молоденькую подругу. Пили старку из купленных в художественном салоне керамических стопок, черных изнутри, говорили, конечно, о бабах и о литературе. И, поскольку оба были сильно давши, меня в расчет не принимали. Но я сидела рядом, что-то клевала со стола и была свидетельницей такого признания писателя. «Старик, — вдруг сказал дядя Юра отцу (я его еще по школьной привычке дядей Юрой звала), — я ведь был влюблен в твою Ленку. (Это, значит, в мою мамашу.) Но, — говорит писатель, — сохранил ее для тебя». Врет, думаю; наверное, она ему не дала, очень уж отца любила.
Тут голос рассказчицы посуровел, как бывает у поживших женщин, когда они вспоминают полузабытую историю своей нелегкой половой жизни.
— И вот этот самый дядя Юра Прогибин вдруг обнаружил мое присутствие и так пристально на меня поглядел, что у меня, как это называется, поплыло перед глазами. А я, надо сказать, в молодости на мать была похожа. Тут же встала, сказала, что пойду ее проведать, а сама на пляж, разделась и голой залезла в море, чтоб, значит, после старки охладиться. В те далекие годы застоя, не знаю как сейчас, по ночам все бабы голыми купались… Ну, чего говорить, мужик и есть мужик, отпетый был и ушлый, уже через пять минут шасть за мной в волну. Все было прямо в воде. Я тогда и не знала, что любовью можно заниматься во всех трех средах. Сильный был мужик. Немолодой, а был у него тугой, как резиновый шланг, и твердый, что железный лом. Видно, хотел меня очень, светлая ему память.
Тут она перекрестилась, вышло как-то двусмысленно.
И тоже выпила.
— Додофеева я сильно любила, — сказала она веско, — но еще не умела изменять, а быть неверной надо долго учиться. Как вернулась, во всем покаялась. Мне хотелось, чтоб он знал: не одному ему бл…ствовать. И вообще — хотела увидеть, как он отреагирует. Он и глазом не моргнул, но скоро я почувствовала: прежнего уж не будет… Потом-то у меня… Помню, когда мы с мужем жили в Голландии, пошла я рано утром за сливками…
Она посмотрела на своих слушателей, не решив еще, пускаться ли в дальнейшие подробности и заманчивые откровенности: гости мирно дремали, привалившись друг к дружке.
— Эй, — сказала хозяйка, забыв про голландского молочника, — имейте в виду, кровать в доме одна. Удобная и широкая.
В первый раз Семен проснулся еще до рассвета. Стал прикидывать, где он, и раздумывать, как бы ему ловчей добраться до сортира. И тут обнаружил, что лежит рядом с ним вовсе не Князь, а сама хозяйка Майя. Он приподнялся. Князь тоже был на кровати, но по другую сторону бабы. Воспользовалась-таки нашей беспомощностью, сообразил сонный Семен и пощупал себя — трусы были на месте. Он решил не вставать, затаиться и терпеть. Лежать между нами бабе можно, стоять — никогда, прошептал он как Отче наш. И опять погрузился в дрему. А Князь и не просыпался. Обоим приснился тревожный предутренний сон.
Солнце село за острие черной горы на ближайшем острове — там, далеко от Индокитая, на западе оставалась за морем их родина Европа. Под изможденной и потрепанной чешуйчатой пальмой стояла туземка, глядела на закат и чесала левой короткой ногой пыльную правую. Гас последний яркий луч, и сподки облаков, появившихся в еще недавно ясном чужом небе, сделались цвета отечественной малины. В соседнем болоте дружно лаяли крупные сластолюбивые жабы. Наливались в полях ананасы. За спиной были джунгли, полные коричневых слонов, чуждых звуков и плохих предзнаменований. Там быстро текла темная, зловещая, роковая река, таящая стаи хищных жирных рыб и водяных змей, и не было через нее моста, и было не переправиться на другой берег им, недавним героям.
Оба перевернулись на другой бок.
На этом же берегу подстерегала опасность. Хромой солдат Андрей с ружьем наперевес тыкал им в спины примкнутым штыком. Хозяйка, гордая женщина, говорила строгим приказным голосом: сказала ехать в Миссолунги, не послушали, теперь не оборачиваться, отправляйтесь на Ибицу. Было страшно от безысходного чувства, что деваться некуда. Они заметались и побежали. Лианы чужой злобной страны хватали их за ноги и пеленали тела. Под ногами чавкало. Страшно свистели пули. Они проснулись с тоскливым и томительным чувством безысходности и неминучей опасности. С сиротским пониманием, что заблудились и потеряли путь. Свист издавал чайник, забытый на кухонной плите. Хозяйки меж ними уж не было. Из ванной комнаты доносился шум льющейся воды. Что ж, все трое были в том возрасте, когда приведение себя в готовность к новому дню требует применения ряда индивидуальных заветных практик.
Женщина появилась из ванной комнаты в коротком голландском кимоно, полы вразлет, и подпрыгнула на одной ноге, прочищая ухо. Мокрые крашеные патлы свисали. Она была по-своему свежа и казалась счастливой.
— Крепко вы спали, жалко было будить. Такие светлые лица, и никаких дурных помыслов. Не могла б между вами выбрать! Оба хороши! — Этими бестактными словами она привела в конфуз наших героев. Но и сама, похоже, была смущена собственной откровенностью и безоглядностью.
За завтраком оба получили по большому бутерброду со сливочным маслом и копченой красной рыбой, а также по кружке крепкого ароматного британского чая Ахмад. Сжевали молча, не поднимая глаз, но понимая друг друга без слов. Потом, поблагодарив, разом поднялись, объявили, неловко перетаптываясь, что, мол, пора и честь знать. Необходимо идти. Чтоб скрасить неловкость и хоть чем-то отблагодарить хозяйку, Семен процитировал стих:
Светает. Вот проглянула деревня.
Дома, сады, все видно, всем светло,
Вся в золоте сияет колокольня,
И блещет луч на стареньком заборе.
Пленительно оборотилось всё
Вниз головой в серебряной воде:
Забор, и дом, и садик в ней такие ж…
Стали принужденно раскланиваться. Понимали, конечно, что поступают жестоко, но по-другому поступить они не могли. Знали, коль пришла пора расставаться, необходимо делать это разом, решительно и без жалости.
— Куда это идти, зачем это идти! — вскричала хозяйка, и на лице ее отразилась неприятное выражение загнанного грызуна. — Вы ж даже не брились! Эх, только мы все втроем сблизились, только узнали друг друга и научились понимать. Только начали жить. — Она сплеснула руками. — Да у меня нестарая Волга от мужа в гараже осталась. И два кузнецовских сервиза. Никуда не пущу! — сурово крикнула она, однако возглас этот прозвучал жалко.
Она ухватила каждого за одежду. Семена левой рукой за кофту крупной вязки от Кати из Мнёвников, другого правой з