Но он ничего определенного о судьбе Ариха не сказал. Мол, сами должны отыскать его и вызволить. Что-то говорил про своего деда, но Салих ничего не понял. Смутно догадался из выспренних речей юнца, что дед этот многое может, но немногого хочет. Так что полагаться на милости старикана тоже не следует.
А следует поступить вот как: в Самоцветных Горах, если поискать хорошенько, можно найти древний храм Владычицы Слез – той, к которой возносят последние молитвы отчаявшиеся люди. Храм этот – девичий; Богине служат молодые девушки, ощутившие в сердце потребность к самопожертвованию. Но служат недолго – одни год, другие пять лет. А потом уходят, уступая место другим. И лишь немногие живут при храме всю жизнь. Впрочем, все это слухи.
Да, это одни лишь слухи. Он, Хурсай, определенного ничего сказать не может. Он вообще слишком юн, чтобы знать так много. Кстати, никто из родни Хурсая ничего толком не знает о Владычице Слез. Демоны и духи не входят в этот храм. Туда только люди входят. И еще эта их Богиня.
Болтовня мальчишки раздражала Салиха: слишком уж много важности напускал на себя этот юный демон. А Алаха слушала и, судя по всему, старательно запоминала каждое его слово.
И вот теперь они снова приближаются к Самоцветным Горам, и Салих чувствует, как трясутся у него поджилки, как сжимается сердце. Все его тело, казалось, вопияло, взывая к его рассудку: "Бежать, бежать отсюда! Бежать без оглядки!" А рассудок мрачно отвечал: "Цыц, неразумное! Я здесь, потому что не могу оставить без пригляда мою маленькую госпожу!"
По счастью, они подходили к горам не с западной стороны, где разверзался зев преисподней – рудники, а с севера. У подножия гор встретили крошечный поселок – десяток глинобитных хижин, колодец, кузня на окраине да еще огороженное пастбище, где путешественники приметили небольшое стадо черных остророгих коров.
Алаха сморщила нос. Как всякий истый житель Вечной Степи, она искренне и всей душой презирала оседлый образ жизни, который казался ей убогим и достойным разве что одних рабов. Если город представлялся ей ловушкой, западней, тюрьмой для вольного духа, то этот жалкий поселок представлялся ее взору чем-то вроде могилы.
Любопытно, подумал Салих, наблюдавший исподтишка за морщившей нос Алахой, как бы ты, моя роза, посмотрела на ту нору, где прикованные цепью костлявые, хворые люди день и ночь добывают из черной породы самоцветные камни? Гром молотов, звон цепей, хриплый кашель, свист кнутов, ругань и шум осыпающейся породы – и так, не смолкая, целыми днями. И еще полумрак, коптящие факелы… Как бы ты смотрела на все это, вольное дитя вольной Степи? Каким ужасом наполнились бы тогда твои прекрасные черные глаза? С каким презрением стала бы ты относиться ко мне – ведь я родом из этой преисподней… Там умер и вновь родился мой дух. Оттуда – да, оттуда! – я вылез, прибегнув к обману, как жалкий змей с отдавленным хвостом и вырванными ядовитыми зубами…
– Госпожа, – заговорил он, торопясь отогнать дурные мысли, – здесь надо бы оставить коней, чтобы не погубить их горным переходом. Горные тропы не любят лошадей.
Алаха метнула на него быстрый взгляд.
– Дело говоришь, – сказала она. – Спроси, возьмут ли они наших коней на подержание или пожелают их купить.
– Я спрошу у них теплой одежды, – добавил Салих. – В горах может быть холодно.
Алаха молча кивнула.
Жителям поселка, видать, нечасто приводилось встречать здесь чужаков. Иной раз показывалось какое-нибудь кочевое племя, но оно всегда проходило стороной. Случалось, заходили сюда торговцы, привозили белые и цветные ткани, красивые бусы, расписную обувь, украшенную кисточками и шитьем, забавные прозрачные сосуды – всем прекрасные, но очень уж хрупкие!
Однако эти чужаки представляли собой что-то новое, прежде не виданное. Почти все жители, кто не был занят работами, вышли на пороги своих домов и остановились, хмуро глядя на медленно едущих мимо путешественников. Они разглядывали Алаху и Салиха так, словно те были демонами, а не такими же людьми из плоти и крови, как они сами.
Наконец Салиху надоело являть собою живую картину для увеселения местных жителей. Он спешился и неторопливо приблизился к одному из немногих мужчин, глазевших на чужаков.
– Мир тебе, почтенный! – обратился к нему Салих.
Мужчина – немолодой человек с седеющими густыми бровями, мрачно нахмуренными и почти скрывшими недоверчивые темные глаза, – вздрогнул, как от удара. Судя по его виду, он явно не ожидал, что эти чудовища – откуда только они появились? – наделены даром речи, да еще человеческой!
– Мир тебе, достопочтенный, – терпеливо повторил Салих, давая ему время освоиться с только что сделанным открытием.
Мужчина довольно быстро овладел собой. Насупившись – как ему показалось, грозно – он отозвался:
– Кто вы такие, чужаки, и каковы ваши намерения? Учтите, в поселке знают, за какой конец хватают саблю!
Он похлопал себя по бедру, на котором, конечно, никакой сабли не висело.
Салих улыбнулся.
– Оставь свои подозрения, почтенный, ибо они ни к чему. Мы – путники, нуждающиеся в совете знающих людей. Кроме того, мы хотели бы оставить здесь своих лошадей, а взамен получить два теплых меховых плаща. Обо всем этом можно было бы поговорить с кем-нибудь из…
– Да хотя бы со мной! – перебил его местный житель, разом открыв все то, что в Вечной Степи принято было скрывать: и нетерпение совершить сделку, и страх упустить выгоду (не сманили бы этих глупых чужаков соседи!), и обыкновенное отсутствие выдержки – а выдержка, терпение и умение прятать свои истинные чувства, особенно такие неприглядные, как жадность, считались среди народа Алахи первоосновой хорошего тона. Человека, не обладающего этими качествами, никто не уважал.
Салих с удивлением понял, что, похоже, разделяет мнение своей госпожи. Во всяком случае, никакого уважения этот человек у него не вызвал. Однако Салих последовал приглашению и, пригнувшись, вошел в принадлежавшую ему хижину. Алаха, приняв высокомерный вид, наотрез отказалась входить под этот кров. Она осталась на улице. Неподвижно сидящая на низкорослой степной лошадке, в шелковом платке, с ниспадающими на спину черными косами, с двумя безобразными, красными ранами на щеках, с беспощадными, узкими, как лезвия ножей, глазами – она казалась живым воплощением Войны.
На нее поглядывали издалека, потом стали подбираться поближе, но Алаха только положила руку на пояс, коснувшись рукояти, и любопытных как ветром сдуло. Девочка даже не улыбнулась. Ей было противно.
Тем временем Салих уселся на груду шкур, источающих кислый запах, и принялся торговаться с местным жителем. Заодно попытался разузнать побольше об этом таинственном храме Праматери Слез.
– Существует, а то как же, – кивал головой собеседник Салиха. Теперь, когда сделка, по всей видимости, должна была состояться, он утратил свои повадки торопливого жадины, и говорил с напускным достоинством. – Этот храм, милый человек, существует! Да вот где он, того сказать тебе не могу. Но вы ступайте в горы, выше и выше, там вам подскажут, как искать. А уж я вам выберу самые лучшие, самые теплые плащи… И сапожки подберу. А эта девочка – кто она тебе? По лицу вы с ней, вроде бы, не схожи… Не сестра ведь?
Он прищурился и прищелкнул языком, явно намекая на нечто вполне определенное. Салих почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Еще немного – и он, кажется, накинется на этого болтливого старикана и свернет ему шею. Что его остановило? Что в последний миг удержало руку, готовую уже схватить собеседника за жилистое горло и сжать его так, чтоб позвонки хрустнули? Может быть, брезгливость… И еще мысль о том, что, поступи он, Салих, подобным образом, никто из жителей поселка даже протестовать не станет. Трусливы эти оседлые люди!
– Я оставлю у тебя коней, а одежду для нас выберу сам, – сказал Салих сквозь зубы.
– Как угодно, как угодно, – засуетился старикан. Глядя, как он поспешно ворошит шкуры, Салих вдруг усмехнулся. И ведь не ведает, бедолага, что только что был на волосок от лютой смерти!
Наконец Салих выбрал два теплых плаща с капюшоном и взял пару меховых сапог для Алахи. Обувь девочка обычно носила с мягкими подошвами, поскольку не рассчитывала подолгу ходить пешком. Ей не нравились жесткие подметки, которыми были снабжены сапоги для пешего хождения. И Салих не на шутку опасался за ее ноги.
– Я возьму еще припасов, – сказал он старикану. – Дай мне вяленого мяса на три дня, круг сыра и, если есть, хлеба.
Старикан охотно подал ему – и вяленого мяса три связки, и довольно большой круг мягкого желтого сыра, и краюху очень жесткого белого хлеба, но, положив на все это свою темную жилистую руку, уставился Салиху в глаза и потребовал дополнительной платы.
Салих отбросил руку старика в сторону.
– Посторонись, – лениво проговорил он, – мешаешь.
Он неторопливо сложил продукты в мешок, подхватил плащи и сапоги и вышел из хижины. Старик, причитая и продолжая домогаться дополнительной платы, пошел следом. На пороге Салих остановился и тихо, внятно сказал:
– Замолчи! Ты и без того получишь больше, чем заслужил!
Алаха, помедлив, спешилась. Потрепала лошадку по ноздрям и пошла прочь, не оглядываясь. Старик, волнуясь, приплясывал вокруг доставшихся ему лошадей. Салих, нагруженный покупками, быстро зашагал вслед за своей госпожой.
Вскоре поселок скрылся из виду. Впереди высились Самоцветные Горы. Теперь они были совсем близко.
Перевал остался позади. Салих готовился уже к неизбежной ночевке в снегу. Набрал побольше хвороста – он не хотел, чтобы ночью им докучали шакалы или, того хуже, волки. Если шакалов отпугнет самый запах дыма, свидетельствующий о близости человеческой стоянки, то с волками дело обстоит куда хуже: если голодные, придется отбиваться. Потому и костер нужен побольше. Кроме того, Салих опасался, не замерзла бы Алаха.
Девочка шла за своим спутником, не отставая ни на шаг, не проронив ни слова жалобы, хотя Салих хорошо знал, каких трудов стоило ей идти пешком, да еще в гору. Она проявила слабость только в одном: пустила своего спутника идти первым. На равнине она еще ни разу не позволила ему обогнать себя. Всегда сохраняла дистанцию, никогда не допускала, чтобы он забылся и перестал помнить свое место. Здесь же она растерялась. И как ни старалась скрыть свою растерянность, все же кое-чем себя выдала.