Диво молвить: чужак начинал сегвану нравиться. Арих был спокоен и опасен.
– Ступай со мной, если хочешь, – сказал Бледа, – а там поглядим, каков ты стрелок из лука!
Ежегодно по осени объезжал кунс свои земли, собирая дань с сидевших на земле соплеменников. Отдавали хлеб, пушнину, мед, яблоки, скотину в обмен на покойное житье, на силу оружия, всегда готового подняться в защиту местных насельников. Только вот врагов, готовых пойти войной на здешний люд, в этих краях не видали уже много лет (последним, молвить дивно, был сам Винитарий!). А дани кунс начинал требовать явно больше, чем ему полагалось.
Среди селян исподволь росло недовольство кунсом, впрочем, пока еще незаметное. Так, разговоры между собой. Да и те быстро смолкали, едва только показывалась дружина. Не поболтаешь тут, когда у Винитария молодцы как на подбор, высоченные, широкоплечие, хорошо кормленные, готовые чуть что – и дать по зубам не в меру говорливому пахарю, который почему-то недоволен поборами.
И потому помалкивали – до поры. Только все чаще раздавалось старое прозвание кунса Винитария – еще привезенное с островов его собственным племенем, островными сегванами, – Людоед. Иной раз и впрямь казалось, что совесть Винитария отягощают какие-то людоедские подвиги…
Арих прижился среди комесов. Что неразговорчив был, что слова иной раз произносил забавно, коверкая, – что ж, и среди сегванов молчуны встречались. Был даже один косноязычный – заика. Только вот смеяться над неловким выговором заики не следовало. Себе дороже выйдет. Нравом был лют, да и статью не прогадал: высок, широкоплеч, ударом кулака мог свалить быка и убить человека. А звали заику Магула, что означало "Детинушка".
Арих хоть и другого замеса – невысокий, щупловатый, точно подросток, особенно рядом со здоровенным сегваном, – а сдружился с ним. И комес Бледа жаловал и отличал меткого стрелка. Когда Винитарий выезжал со свитой, место Ариха было во втором ряду по левую руку от кунса – отсюда лучше всего было оборонять владыку стрелами.
Арих вернулся к тому образу жизни, который был ему сызмальства привычен, – посреди буйной воинской ватаги, в молодецких забавах и бесконечном совершенствовании искусства стрельбы из лука и владения саблей, в скачках на боевом коне. Только вот унестись далеко в степь теперь ему уже не приводилось, и все пляски на изумленной поведением всадника лошади Арих проделывал перед крепостью Винитария. Зрителей, охочих до дивного искусства степняка, всегда было много. Комесы не уставали любоваться удалью и прытью нового товарища. Иной раз задевать его пытались:
– На лошади-то ты и вправду ровня Богам, – говорили они, – а ну как придется пеший переход одолевать? Падешь, как конь, Арих, и костей от тебя не останется!
– На тебе, жеребце, верхом поеду, – скалил зубы Арих.
А друг его Магула добавлял:
– И еще п-п-пришп-поривать б-будет…
Осень поразила Ариха многоцветьем деревьев. Не смущаясь смешками новых товарищей, он без устали разглядывал листву, подбирал опавшие листья, как мальчишка, раскладывал их у себя на коленях и цокал языком. Наутро листья засыхали, но Арих набирал новых. Цветные прожилки, то красные, то темно-зеленые, посреди золота восхищали его.
Другая радость, которую принесла для Ариха с собой осень, была ягодные отвары. Стряпухи и многочисленные винитаровы рабыни готовили их отменно. Варили и хмельной мед. Поначалу Арих не слишком доверял напиткам чужой земли, но после, распробовав, начал отдавать им должное.
Только подругой обзаводиться не спешил. Согласно северному обычаю – Арих это уже понял – здесь не принято было брать себе женщину на время. А связывать судьбу с кем-то из местных женщин навсегда Ариху не хотелось. Он выжидал. Живя среди дружины, хозяйку не введешь, а своим домом он пока что не обзавелся. Вытребовать у кунса отдельные покои? Но на это даже Бледа не решался, хотя помещения в замке были. Может быть, Бледе это было и не нужно.
Ариху – тем более. Его вполне устраивала новая жизнь среди таких же воинов, как он сам. Многие из комесов Винитария числили себя сиротами – давно оставив родной дом, подались в наемники в поисках лучшей доли. А лучшая доля виделась им в том, чтобы проливать чужую кровь, если придется, сытно есть, крепко спать да бесконечно холить свое оружие.
И если посмотреть так, то Арих ничем от них не отличался.
Осень означала также, что близилось время, когда Винитарий поедет по людям собирать причитающееся вождю. Дружина заранее готовилась к походу, радовалась. Могла быть и потеха, могла ожидаться нажива. Винитарий не имел привычки удерживать руку, если глаз падал на что-то сверх положенного.
Соллий вместе с Бигелой вышел к воротам – поглядеть на кунса. Богато, красиво обставлен поезд Винитария: впереди шагом едет сам кунс на доброй лошади, следом ближники его, закаленные в боях сегваны, с пышными усами, с длинными волосами, забранными по-воински в хвост. Броней не надели, в нарядных рубахах выступают. Нарочно красуются, чтобы всяк разглядеть их мог. Витые гривны на загорелых шеях сверкают, широкие серебряные браслеты на крепких запястьях то и дело вспыхивают на солнце, когда то один, то другой всадник охорашивается в седле.
Старейшины выходят навстречу – дань уже приготовлена. Тут и бочонок меда, и пушнина, и крутолобый черный бычок привязан. И, конечно, хлеб. Все сосчитано и уложено. Сверх дани и дары припасены – чтобы кунс был милостив, видя любовь со стороны сельчан. И хоть отлично ведал кунс цену этой любви и этой искренности, а все же до даров снисходил и был милостив, не заглядывал в амбары и не разорял кладовых.
Глядел Соллий, Ученик Близнецов, на кунса, дружину его, на старейшин – как те кланяются, стараясь и достоинства в глазах односельчан не потерять, и грозному повелителю угодить. Щурил глаза, чтобы лучше разглядеть все происходящее. Кунсова дружина по селу особенно не озоровала, хотя глазами постреливала: тот девку красивую взором зацепит, этот к хорошей лошади прилепится… Ничего доброго все эти взгляды не сулили.
Но пока что все шло тихо. Сочли дань, перемолвились первыми словами – и вот уже кунс покидает седло и ступает следом за старейшиной, желая отведать доброго меда.
Тут-то беда и случилась.
После уж кулаками трясли, кричали друг на друга, виноватых искали. Да только не было виноватых. Говорил Бигела брату своему, Череню: "Прячь доченьку от кунса!". Да и Черень, вроде бы, согласен был. Незачем девушке попусту по селу болтаться, да еще когда жадный до женской красоты кунс нагрянет, и не один – а со своей неуемной ватагой, для которой один только закон и существует: воля их великого кунса, а Правды Божеской и человеческой словно бы и нет на земле!
Говорить-то говорили, а любопытство оказалось сильнее. Как умаслила Домаслава домашних? Может, и умасливать не стала – прокралась к воротам и за порог выскочила.
Прямо перед кунсом она оказалась. Сама не ожидала. Зарделась, лицо рукавом закрыла, отвернулась к стене – так учили.
Может быть, если бы тихонечко, мышкой, мимо шмыгнула – и не обратил бы Винитарий на нее внимания. А тут, словно нарочно, как махнет девка расшитым рукавом! У Винитария сердце смехом наполнилось, глаза засветились, руки сами собою к красавице потянулись.
– А ну-ка… Что за краса такая невиданная появилась?
Девушка головой замотала, все отвернуться норовила – какое там! Схватил, точно клещами, к себе развернул, руки от лица отнял. Так и впился алчным взором.
Домаслава выросла на заглядение. И радость отцу с матерью (да и дядьке-стрыю – тоже), и забота. Мужа бы ей поскорее отыскать, чтобы оборонял и вместо родителей за красавицу тревожился. Но, по всему видать, не успели. Пал на Домаславу глаз кунса Винитария – теперь уж не отмолишь дочку, не выпросишь. Заберет к себе в замок… Только и поминать останется: была такая девушка, Домаслава, а что с ней сделалось – о том лучше и не задумываться. О девчонках, что попадали к кунсу в замок, говаривали разное, но никогда ничего хорошего. И слухов о них тоже достоверных не было.
– Пусти, кунс! – сказала Домаслава шепотом. И попыталась высвободиться.
Кунс только рассмеялся. Настоящий Людоед – так и проглотил бы, казалось, девчонку, вместе с полосатой ее юбкой, вместе с расшитой рубахой и длинной косой с шелковой лентой!
Серые глаза Домаславы наполнились ужасом. Взгляд метнулся к односельчанам, задержался на старейшине: не выручит ли кто, не заступится?
Молчат домашние. Бросился было отец на выручку – да мать повисла на нем с воем и ревом: убьют сейчас кормильца, а кто будет остальных на ноги ставить? Шестерых осиротить вздумал, за дочку-любимицу вступаясь? Дядька Бигела шагнул вперед:
– Не дело затеваешь, кунс…
Кунс только отмахнулся от него.
– Отойди, кожемяка. Не твоего ума это дело, что я затеваю и ради какой цели.
– Цель-то твоя известна, – упрямо повторил Бигела. – Оставь девушку. Она не тебе предназначена.
Лучше бы не произносить ему этих слов! Винитарий засмеялся, еще крепче прихватил Домаславу за плечо.
– Вот и поглядим, для меня она предназначена или не для меня.
Наткнулся Бигела на молящий взгляд старейшины – не погуби села, не перечь упрямцу! или судьбу Серых Псов уже позабыл? – и… отошел, свесив голову.
Соллий не верил своим глазам. Осенил себя священным знамением, начертив в воздухе разделенный пополам круг, выскочил вперед, закричал голосом от волнения хриплым:
– Что же вы, не люди? Неужели позволите увести девушку? Она ведь ваша плоть и кровь!
Старейшина задрожал, стал бледным, как стена. Пролепетал, обращаясь к кунсу:
– Не погуби, владыка!.. Этот человек – пришлый, не нашего рода и не из нашего села, а откуда взялся – неведомо!
Винитарий уставил на Соллия свои голубые, водянистые глаза. Тяжел взгляд старого кунса. Соллий вздрогнул, однако взгляда не опустил. Будь что будет! Уже понял, что не отступится Винитарий. И девушку заберет, и его, Соллия, пожалуй, не пощадит.