— Григория?
— Точно, Гришкой обзывали. Знакомы, что ли?
— Доводилось встречаться. Военный комиссар балаковский, давний приятель Архипа Назаровича… Что ж делать-то? Выручать надо Григория. Придется, видно, на зорьке в Балаково махнуть, сообщить о заговоре…
Архип усаживает пастуха в кузов рядом с Дуней, а сам пристраивается на передке. Лошадь, чуя, что ехать предстоит в родное село, до которого теперь совсем близко, без понукания трогается с места. Порожние вечеринские сани, вихляя и поскрипывая, волочатся на буксире по свежепроделанной колее.
Глава третьяЗАРЕВО
Солнца не было видно. Оно растворилось в морозном мареве. Лишь заревые блики чахоточным румянцем проступали на восточном краю стылого неба и трепетно мерцали за дальним лесом. Неожиданно воздух содрогнулся. Бум-бум-бум-бум! Гулкие удары колокола то замирали в отдалении, то начинали звучать отчетливо и громко, приближались вплотную. И тут восток запылал, озарился багрово и яростно. Алое пламя взметнулось навстречу болезненным полоскам рассвета, обожгло небесную хмарь, и сизые космы чадящего дыма тяжело поползли в сторону, заволакивая горизонт.
Пожар полыхал где-то возле леса, на городской окраине, в районе волжского затона. Для огня там большое раздолье: за высоким тесовым забором вдоль берега чередой тянутся казенные склады с дровами, возвышаются штабеля досок и бревен, завезенных сюда еще в пору навигации.
Все выше вздымаются зловещие языки пламени, все гуще, непроницаемей становятся клубы дыма. И колокольный набат звенит неустанно, выплескивая звуки тревоги и отчаяния: бум-бум, бум-бум…
Архип пришпорил коня, поскакал на зов городского колокола.
Возле плотины через речушку Балаковка, словно из сугроба, вынырнул мужик в рваном треухе и замасленной телогрейке.
— Стой! Куда прешь?! — Наставив на него винтовку, мужик грозно глянул из-под черных кустистых бровей. — Кто такой?
— А сам-то кто? — в свою очередь спросил Архип, придерживая коня.
— Тебя не касается. Вытряхивайся из седла! Пощупать надо, из какого ты теста слеплен. По осанке вижу — из белогвардейского.
Архипу стало весело.
— Да нет же, из ржаного, как и ты.
— Напрасно зубы скалишь, выпадут — жевать будет нечем.
— Вот и поговори с таким! Своих не признаешь, товарищ. Скажи лучше, как к Григорию Чапаеву проехать?
— К белопогонникам метишь?
— Какой же Чапаев белопогонник? Ты что-то путаешь. Он — революционный комиссар.
— Он-то революционный, а ты — неизвестно какой. Вот пощупаем и узнаем.
— Заладил свое, как доктор в лазарете, пощупаем да пощупаем. Я же русским языком тебя прошу — веди к Чапаеву. У меня важное дело.
— В контрреволюционный штаб, значит, тебе надо?
— Опять двадцать пять! Почему же контрреволюционный?
— Ты что — с Луны свалился? Не знаешь разве, мятежники с самого утра Григория Иваныча и других наших комиссаров в плен забрали?
— Вот оно что! Выходит, мятеж уже начался…
— А ты что — глухой? Не слышишь разве, как колокол бабахает… Э-э, да что с тобой, непонятливым, калякать! Слазь с коня, и баста! К нашему командиру отведу.
Архип спрыгнул с лошади, и мужик сам взобрался на нее верхом.
— Шагай впереди! — приказал он строго. — Улизнуть попробуешь — не поздоровится. Враз укокошу.
Они двинулись по насыпи на другой берег, поднялись по взвозу на Завражную улицу. Конвойный велел свернуть вправо, к рабочим мастерским. Там, во дворе, толпились вооруженные люди. Посреди широкого двора стоял на ящике сухопарый человек в белой каракулевой папахе, круто заломленной назад. По тому, что весь он был перепоясан ремнями, Архип догадался: это и есть их главный командир. Короткий овчинный полушубок в обтяжку, на боку — кобура. Лицо бледное, с маленькими усиками под длинным, тонким носом. Голос простуженный, и оратору приходилось натужиться изо всех сил, чтобы криком преодолеть хрипоту, сделать свою речь разборчивой.
— На дыбы поднялись, сволочи! Из всех щелей, как клопы, повылезли, гады! — клеймил он кого-то и потрясал увесистым кулаком. — Тут, надо признаться, и мы маху дали — не унюхали загодя, что паленым пахнет. А они, паршивцы, со всего уезда кулаков да лавочников брюхатых на торжество созвали. Словоблудьем об отмене крепостничества, как фиговым листком, прикрыли свое буржуйское нутро, контрики недорезанные! Белые офицерики с заводчиком Маминым мятежом хороводят, а аллилуйщик церковный Ефим Кадилин им заздравную поет, козлиной бородой трясет. Чуть было всех наших комиссаров не прикончили, зверюги! Спасибо металлистам — с наганами ворвались в белый штаб и освободили пленников. Я только что с Чапаевым разговор имел. Он, правда, пораненный, но крепко держится. Да тише вы! Рано «ура» кричать! Хоть и вырвали мы нашего военного комиссара из лап контры, да без армии он ноне. Начальник штаба Приживальский — вот сука продажная! — в заговор с мятежниками вступил и распорядился всех красногвардейцев выслать из города. В распоряжении Чапаева лишь шестеро осталось. Много не навоюешь. Послали гонца в Сулак за подмогой, в Николаевск телеграфировали, там брат Чапаева — Василий — комиссарит. Обещали конный отряд выслать. В городе полнейшая неразбериха. Сам черт голову сломит. Офицерье свежие силы на базар стягивает — кулаков из деревень ближайших. Митингуют по площадям и улицам, на всех перекрестках трубят о своей победе… Заткнем буржуйскую глотку! К оружию, товарищи! Всем — на Базарную площадь!
Человек в папахе спрыгнул с ящика и, придерживая широкой ладонью кобуру, стал пробираться сквозь мужицкую сутолоку.
— Должно быть, командир ваш? — спросил Архип у конвойного.
— Он самый. Шкарбанов — грузчик балаковский.
Проходя мимо, Шкарбанов остановился, скользнул быстрым взглядом по Архипу, спросил хрипло:
— Откуда такой?
Конвойный объяснил:
— На плотнике я его заарканил. В город намеревался прошмыгнуть. К Чапаеву, говорит, по неотложному делу. Должно быть, брешет. Пощупать надо!
— Какое ж у тебя дело к Григорию Иванычу? — обратился к Архипу Шкарбанов.
Архип назвал себя и пересказал то, что слышал от пастуха Кирьки Майорова.
— Денька бы два назад знать об этом, — досадливо поморщился Шкарбанов и махнул рукой. — А теперь… После драки кулаками не машут! Еще вчера началась эта заваруха. Никак не расхлебаем. Собираю вот грузчиков, рабочих мастерских и металлистов маминского завода в одну дружину. Пойдем Совет защищать. Ты, гляжу, в шинели — из фронтовиков, значит, военному делу обучен. Дуй с нами на площадь. Каждый стрелок у нас на вес золота.
— Конь у меня…
— Коня привяжи вон там… Покончим с мятежниками — вернешься…
Архип отвел лошадь под сарай возле мастерской и вместе с дружинниками вышел со двора. Клубы пара поднимались над рабочим строем, словно табачный дым. Под ногами похрустывал снег, схваченный утренним морозцем, и тихая улица, казалось, на что-то жаловалась скрипуче и нудно.
Чем ближе подходили они к Базарной площади, тем чаще стали попадаться подводы с празднично разодетыми мужиками. Разгоряченные хмельной бражкой, они выкрикивали что-то и разухабисто пели. Над окнами некоторых домов алели флаги, а у самого входа на базар во всю ширь ворот было растянуто полотнище: «Даешь свободу и равенство!» На черном заборе белыми заплатами пестрели листовки. На одной из них в конце листа жирными буквами было выведено: «Долой Советы! Большевистских комиссаров — к стенке!»
— Испакостили, мерзавцы, честную улицу. — Шкарбанов резко рванул листок с забора. — Это еще поглядим, кто кого — к стенке…
Базарная площадь шумела. Кричали торговки, бранились пьяные, ржали лошади, визжали поросята. В лоскутных рядах, где на обозрение публики торговцы разложили по прилавкам шелк и ситец, возле булочной, вкусно пахнувшей поджаристыми бубликами, толкались покупатели и досужие зеваки. Калачники с ухмылочкой посматривали на мужиков и баб, совавших им в руки зеленоватые бумажки-керенки достоинством в двадцать и сорок рублей.
— На кой шут сдалась мне твоя бумаженция, — отмахивался булочник. — Грош ей цена, хоть размером и с газету. Пойдешь на двор по нужде — захвати с собой. Там, може, она и сгодится.
— Да где же я других-то денег найду, коли нету их, — разводил руками покупатель.
— На прошлой неделе за керенку давали бублик. А теперь — дырку от бублика.
— Чем же тебе платить-то?
— Кто чем может. Одному даю крендель, а он мне за это — ниток на бредень, другому — калач, а мне взамен — самогонный первач, третьему — хлеба кусок, а он в благодарность — барахла мешок… Коли нет ничего — не сторгуемся, проваливай дальше, в конец обжорного ряда. Там за керенский аршинный лист, глядишь, и выторгуешь щепотку семечек тыквенных. Да и то вряд ли.
Шкарбанов остановился напротив булочника, спросил:
— Значит, керенки ноне не в чести? А ну-ка, дай глянуть на твой дорогой товарец! — Он оттолкнул булочника, сунулся под прилавок. — Э-э, да у тебя вон какие бублики — с изюминкой свинцовой…
Из-под груды баранок и сдобнушек он извлек пять винтовок, запорошенных сахарной пыльцой.
— Странная купля-продажа получается, — щелкнул он затвором одной из винтовок. — Для видимости торг ведешь, а оружие, гад, на взводе держишь!..
Знакомый Архипу дружинник — тот, что задержал его у плотины, — привел из лоскутного ряда бородатого мужика, доложил Шкарбанову:
— Я, Семен Дементьич, контру эту по брюху определил. Стоит, метром по ситцу шаркает, а наклониться не может — брюхо, как у барана, выпирает во все стороны. «Дай, думаю, пощупаю!» Хвать его за полушубок. Пощупал, а там — гранаты. Целая связка. Заарканил его и к вам.
— Гранаты-то где?
— Отдал нашим ребятам. Думаю, понадобятся.
— А мне и одной не оставил?.. Ну, да, надо полагать, оружия этого тут как лягушек на болоте. Будем всех торгашей обыскивать. — И, повернувшись к Архипу, Шкарбанов добавил: — Теперь, надеюсь, понятно, почему купцы, как клушки на яйцах, на товаре сидят и торгуются сверх меры, бешеные цены заламывают? Не желают, гады, со своим добром расставаться, на дыбки встают, когда кто-то к ним под прилавок заглядывает, к мешкам да корзинам притрагивается. Там товарец другого фасона припрятан. Сигнала ждут, чтоб против революции оружие употребить… Вот что, Архип, мы тут калачные ряды обойдем, а ты дуй в тот конец базара, к возам, пошуруй там!