— Придется, видно, раскрывать карты, штабс-капитан! — сказал Шкарбанов.
— Надо подумать.
— Подумай, подумай. Верные думы, случается, голову от плахи уберегают… Итак, с какой же целью пожаловал в наши края?
— Цель моя вам хорошо известна. — Емельянов нагловато глянул на Калягина. — Да вот — промахнулся…
— Пытался комиссара убить, значит? Так-так. При чьей же поддержке?
— Мало ли мужиков в Яру!
— Не мужиков, скажем, а кулаков-мироедов. От мужиков-то ты, как трусливый заяц, в бурьян шмыгнул. Не так ли?
— Вам виднее.
— От кого задание получил?
— Ясно от кого — от господина Кадилина Ефима Васильевича.
— Ишь ты — «господина Ефима Васильевича»! Это про балаковского-то головореза, бандита белопогонного…
— Прошу не оскорблять.
— Экая щепетильность! Вам бы с ним крылышки подвесить — ангелы. Только что-то перышки у ангелов забрызганы кровью… Куда ж теперь вооруженный ангел с отрядом полетел?
— Мне не докладывали.
— И с каким заданием послали тебя в Балаково — тоже не сообщили?
— Зачем, скажите, я буду отвечать на ваши вопросы? Офицерскую честь марать? Мне заранее известно — за балаковское восстание, за покушение на комиссара все равно по головке не погладят. Мы не дети, чтобы играть в прятки.
— Это точно. Выходит, сам себе, белая шкура, вынес приговор. — Шкарбанов позвал часовых, стоявших за дверью. — Увести! За мост. По приговору революции!
Через некоторое время с улицы долетел приглушенный, похожий на выщелк кнута выстрел. Шкарбанов косо глянул в окно и сказал:
— Много всякой тли над революцией витает. И каждая норовит на горб мужику сесть… Ну, что ж, товарищ Калягин, прощаться будем. Нам в Балаково пора — за оружием для добровольцев, а тебе — в ревком. Смотри, не зазевайся в дороге! Емельянов с Кадилиным всю контру вокруг на дыбы подняли. С одного раза не обуздаешь. — Он озабоченно пощипал усы и, глянув на писаря, добавил: — Вот что, Алеша — друг хороший, есть смысл и тебе с Калягиным по степи прогуляться. Разведаешь, куда белогвардейский эскадрон подевался. Не мог он далеко уйти…
Алексей с Калягиным оседлали коней и вместе выехали из села. Миновав мост, свернули к ильменю.
На отлогом берегу, в камышах, увидели труп Емельянова. Штабс-капитан лежал ничком, вытянув вперед руки, словно пытался скрюченными пальцами заграбастать землю перед собой. «Сколько ни лютовал, а смерти не миновал, — подумал Калягин без малейшей жалости к племяннику. — Что заслужил, то и получил… Последнюю свою пулю, выходит, в меня выпустил. Больше не выстрелит…»
Не знал Архип Назарович, что в эту самую минуту главарь белобандитов Ефим Кадилин вступил с отрядом в Горяиновку. На черном тарантасе из Большого Красного Яра примчалась сюда же и неразлучная троица — Аким Вечерин, Гришка Заякин и Ефим Поляков. Кулаки не упустили случая, чтобы самолично присутствовать при разгроме революционного штаба волости, пожать руку дружку-победителю. Кадилин пересел в тарантас к ним, и они поехали подыскивать подходящее место для ночлега.
— Тут неподалеку особнячок приличный пустует, — вспомнил Аким Вечерин. — Хозяин мельницы там прежде проживал. Слышал, бежал он куда-то вместе со своими домочадцами.
— К полковнику Дутову подался, — уточнил многознающий Гришка Заякин. — Но свято место пусто не бывает. Новый хозяин в особняке.
— Кто такой? — спросил Кадилин.
— Тоже мельник. Максим Калягин, родич ревкомовского начальника.
— Зачем же нам в большевистское логово забираться? — недоуменно вскинул брови Кадилин. — Нет уж, увольте! Поищем более надежную семейку. Что, других домов в селе мало?
— Насчет Максима, ваше благородие, можете не опасаться, — заверил Аким Вечерин. — Я давно его знаю. Прижимистый, но дельный, состоятельный мужик. Калягинская фамилия ему по недоразумению досталась. И пусть она вас не смущает. Максим — наш человек, не выдаст. Заодно и справимся у него, куда родич его — комиссар большевистский подевался. Коли знает — не утаит.
— Ну что ж, пожалуй, ты прав, Аким Андрияныч. К мельнику так к мельнику…
Нельзя сказать, чтобы Максим с Анфисой Ивановной обрадовались непрошеным гостям — чего ж приятного? В лишний расход введут, и к тому ж опасность немалая. Но все же встретили гостей радушно, улыбчиво, а с земляками-красноярцами облобызались даже. А когда Кадилин выставил на стол бутыль французского коньяка и закуску обильную, то тут сердца хозяев растаяли, подобрели. Без долгих разговоров согласились они уступить самую большую комнату приезжим.
— По нраву ты мне, Максим Кузьмич, — льстил хозяину Аким Вечерин. — Прочно на земле стоишь. Не то что Дунька шалопутная. Папаша ее тоже с заскоком. К власти пробился, а щи до сих пор лаптями хлебает. Ничего хорошего от такой власти не жди…
Он звонко чокался с Максимом, предлагал выпить за здоровье хозяюшки Анфисы Ивановны, рассыпался в любезностях перед нею. И Максиму говорил по-дружески:
— Вот установится скоро новый порядок, и все войдет в колею свою. О тебе непременно вспомним. Уяснил? Такие люди, как ты, не должны пропадать в государстве. А то понапихали повсюду вшивых голодранцев… Да, чуть не забыл спросить — куда это родич твой, комиссар здешний, запропастился? Были у него в ревкоме. Не застали. Где он может быть?
Максиму было известно, где надо искать председателя ревкома. Утром, шагая с мельницы домой, он видел, как тот оседлал коня, слышал его слова, обращенные к часовому: мол, в Злобинку поскачет, часа через два-три возвратится. Сказать об этом Вечерину? Не стоит, пожалуй. Зачем своего родственника, пусть даже и большевика, под удар подставлять? Лучше помолчать. А ревкомовский часовой? Он ведь знает, что Максим слышал. Донесет. Что тогда? Сочтут изменником, отшатнутся от него, скажут — большевистскую родню укрывает. Признаешься — родственника погубишь, скроешь — сам в немилость угодишь.
Максим медленно тянул из стакана коньяк, соображая, как лучше поступить.
На помощь неожиданно пришла жена, благоразумная Анфиса Ивановна. Подсела рядышком, пропела ласково:
— Что-то ты мне, Максюша, давеча про комиссара сказывал?..
— Ах да, вспомнил! — подхватил Максим. — Это утром еще было…
И выложил все, что знал. На душе сразу полегчало.
Аким Вечерин похлопал Максима по плечу, встал из-за стола и, подняв стакан, сказал торжественно:
— Предлагаю, господа, выпить за верного сына отечества Максима Кузьмича! Не ошибся я в нем. Преданность его не подлежит сомнению. Пью до дна!
Гости поднялись. Зазвенькали стаканы. Каждый старался дотянуться до Максима, чтобы присоединиться к тосту Акима Вечерина и добавить от себя лично несколько приятных слов. Сам Кадилин, демонстрируя глубочайшее расположение к хозяину, обнял и трижды расцеловал его.
— Спасибо за верную службу, Максим Кузьмич! Спасибо! — воскликнул он. — Если бы все православные християне исполняли свой долг перед богом и многострадальной Россией так же бескорыстно, как вы, то не пошатнулись бы устои государственные и произволу большевиков, анархизму босяцкому давно бы конец был положен. Светлую веру и надежду возбуждают в душе люди, подобные вам, Максим Кузьмич! Так будьте здоровы! В вашем здравии — здравие и долголетие всея святой Руси заключено.
Он залпом осушил стакан: Гришка Заякин заискивающе смотрел на него, припрыгивал на стуле, говорил восхищенно:
— Вот это голова! Скажет так уж скажет! — И, склонив голову к Максиму, добавил: — На какую высоту тебя поднял, к святой Руси приравнял. Гордись! О кажнем-то человеке ноне так не выскажешься. Своевольный, задиристый народишка-то пошел, нахальству босяцкому предела нет. Давеча вон кокнули мы ревкомовского караульного. Так он, мерзавец, в смертный свой час глумиться над нами вздумал. Мало того, что правду о комиссаре скрыл — не выдал, куда тот подевался, так еще, пакостник, и плеваться начал в светлейшее лицо благодетеля нашего Ефима Васильевича. Разве так можно! Он для всех нас все одно что отец родной. И даже дороже…
Максим помрачнел. Зря, видно, он на родича донес. И кто за язык тянул! Надо было сказать, что знать, мол, ничего не знает. Один часовой свидетель. Но часового, оказывается, уже нет в живых. Случись что с Архипом, придется тяжкий грех на свою душу принять, и будешь до конца дней своих совестью маяться. Может, пока не поздно, отправить соседского мальчонку в сторону Злобинки? Пусть предупредит комиссара…
Максим вышел из-за стола.
Встревоженная Анфиса Ивановна нагнала его на кухне:
— Ты куда, Максюша? Вижу — надумал что-то…
— Предостеречь надо Архипа. Погубят они его…
— Ты что, выжил из ума? Посуди сам, они тебе вон какое уважение оказывают, к новой власти хотят приблизить, а ты им подножку ставишь. Да они нас за это… Неужто сам не понимаешь?
Лоб у Максима покрылся испариной.
— Пожалуй, ты права, — неуверенно пробормотал он. — Архипу так или иначе от них не уйти. И без моей подсказки его схватили бы. Сам виноват…
— Ну, конечно же, сам! — подхватила Анфиса Ивановна. — Кто же еще? Не мы же! Политика его под- вела. Так что себя, милый, понапрасну не казни и меня не расстраивай. Пошли, Максюша, в горницу. А то еще, упаси господь, заподозрят что-то недоброе…
Максим возвратился к гостям, успокоенный разумными доводами жены. Кадилин раскупорил новую коньячную бутыль. И полились застольные речи.
Архипа Назаровича Максим увидел из окна. Прихрамывая сильнее обычного, понуро ковылял он через двор. Голова без фуражки, руки заломлены назад. Ревкомовская кожаная куртка застегнута на все пуговицы, но уже без ремней на груди, без портупеи и длинной деревянной кобуры на боку. Рядом шагал, с любопытством оглядывая двор, незнакомый Максиму рослый парень в белой распоясанной рубахе с расстегнутым воротом. Он то и дело дергал руками, пытаясь освободиться от веревки за спиной.
Сопровождая пленных, двигались конвоиры с ружьями. Возле крыльца они замахали прикладами, заорали на пленных.
Смотреть на все это Максиму было тягостно. Боясь встретиться взглядом с Архипом, он отвернулся от окна и вместе с Анфисой Ивановной поспешил скрыться в боковой комнатушке. Там они и просидели, прижимаясь друг к другу, до конца допроса.