путь? Может, оборвется вон за тем поворотом, навсегда исчезнет из жизни? А может, еще и выведет на бугор, откуда видно родное село, отцовская хибара над болотом? Хорошо бы взглянуть в последний разок. Детишки, поди, плачут в избе, слушая скорбные причитания бабушки, а маленькая Катя тянет ее за подол, просится к маме… Не увидит она больше ни отца, ни матери, не прижмется к дедушке, которого уже нет. Одним придется детишкам идти по жизни, по дорогам, которые для них родители наметили. Только бы не оступились, не свернули в кювет, не набили себе шишек зазря…
Дуня вздохнула, прикоснулась ладонью к волосам Архипа. Он лежал в забытьи, запрокинув голову. Спутались, серебром покрылись когда-то буйные кудри. Возле самого уха — свежий, кровоточащий рубец. Волосы здесь слиплись, побагровели. Дуня помахала рукой над раной, отгоняя надоедливых мух, потрогала гимнастерку мужа, на которой вверху недоставало двух пуговиц, а на белой подкладке воротничка ржавым пятном расползлась кровь. «Постирать бы надо», — подумала Дуня. Она осторожно поправила ворот и убрала из-под головы Архипа фуражку, положила ее себе на колени. Над черным костяным козырьком, как капелька крови, алела звездочка.
Своего села Дуня так и не увидела. Кони перед бугром неожиданно свернули влево, в лощину, и побежали рысью. Телегу подбрасывало. Дуня придерживала голову мужа ладонями, боясь, как бы не растрясло.
Архип слышит цоканье копыт впереди, и ему кажется, что он не в телеге, а скачет на коне по степному шляху. Рядом сверкает, молнией обрушиваясь на головы врага, клинок боевого командира Василия Чапаева. Они долго мчатся бок о бок — сквозь свист пуль, навстречу мерцающим штыкам, в огне и дыму. Впереди Большая Таволжанка. Село прикрыто пушками, пулеметами, там великое множество белочешских легионеров, — более двух тысяч, как донесла разведка. Надо их выбить. Так приказал командир. Так требует долг. Ноет рука, отягощенная саблей. Озверело храпит конь, раненный в шею. Звенит кровь в висках от знойного солнца. Но не прерывает конь стремительного бега. Не устает работать кавалерийский клинок в руке. Не угасает в голове одна горячая мысль — вытурить неприятеля из Большой Таволжанки, очистить подступы к Николаевску. Грозным пыльным облаком накатывается на вражеские окопы красная кавалерия, сметает все на своем пути. Валятся и захлебываются в пыли обреченные легионеры. И летит, словно на крыльях, по сельским улицам неудержимая чапаевская конница. И Архип впереди, рядом с Чапаевым. Сокрушен враг, ликуют красноармейцы. А Чапаев левый ус весело крутит: «Лихо воюешь, Поляков! Молодчина. Награда тебе полагается. Какую желаешь?» Радостно Архипу слышать такое от прославленного командира. И смущается он. «Скажете тоже, Василий Иваныч! Воюю, как все, ничуть не лучше. Не ради награды воюем. Сами знаете». А Чапаев уже берется за правую стрелку усов, глаза хитровато прищуривает: «Скажи, Поляков, как дела-то дома? Соскучился, поди, по жене, по детишкам малым. А?» И отвечает Архип: «Не без этого. Жена у меня отменная — комбедом командует. И детишки хоть куда. Отчаянные. Особенно Гришутка. Палец ему в рот не клади — враз отцапает. А еще, скажу вам по секрету, Василий Иваныч, в нашем семейном полку прибавление намечается. Жена вот-вот сыном разрешится». Чапаевские усы расплываются в лукавой ухмылке: «Так уж обязательно и сыном? А ежели вдруг девка будет?
Не горюй! Девки нынче под стать мужикам пошли — бедовые!.. Так вот, придумал я тебе награду, Поляков! Домой на побывку поедешь. Через три дня возвращайся. Може, младенца своего еще побаюкаешь. Ну, как — по душе такая награда? А?»
И звенит в ушах лукавый чапаевский голос, и трясет Архипа, как в седле во время атаки, и будто степной ветерок гарью пахнул. Значит, еще не умолкла канонада над Большой Таволжанкой. Но ведь не позже как позавчера, 11 августа, она была отбита у неприятеля… Бредит Архип. Никак не вырвется из плена сражения, из пожарища военного…
Телега миновала Красную речку. Всего лишь на прошлой неделе Дуня с бабами молотила здесь, на опушке, хлеб первого советского урожая, нагружала подводу мешками с зерном для отправки в Балаково… Телега свернула на узкую колею Воронцовского леса. И сюда еще совсем недавно ходила Дуня с детишками — грибы собирали… А вот и Широкая поляна, оцепленная со всех сторон могучими вязами. Они стоят смирно, не шелохнутся, как зеленые солдаты на карауле.
Самые сокровенные воспоминания связаны у Дуни с этой тенистой полянкой и вон с тем коренастым древним дубом, что свесил свою густую листву над озерной кручей. Здесь Архип впервые признался Дуне в своей любви и, подняв ее на руках, долго-долго кружил, смеясь и ликуя, под деревом, с веток которого изумрудными искорками осыпался иней. Они и потом, поженившись, часто приходили сюда, смотрелись в черное, недвижное зеркало озера и перебирали в памяти все былое, самое радостное, что пережили вместе.
Телега остановилась под дубом. Конники, скакавшие следом, попрыгали с лошадей. Вылезли из тарантаса и дружки Кадилина.
— Вон из повозки! — свирепо глянул на Дуню белогвардейский вожак. — Будем рассчитываться! Теперь-то ты у нас развяжешь язык, советская голь!
Архипа стащили с телеги, привязали веревкой к дубу, Аким Вечерин затянул узел потуже, встал напротив Архипа, со всего размаха ударил кулаком.
— Молчишь? Али память отшибло? В таком случае еще раз мозги вправлю…
Архип со страшными усилиями поднял голову и харкнул ему в лицо кровью.
— Под микитку его! Чтоб задохнулся! — бесновато запрыгал возле дуба Гришка Заякин.
Волчьей стаей накинулись на Архипа офицеры, солдаты, кулаки.
— Довольно! — махнул рукой Кадилин. — Пусть пока дышит, полюбуется на свою благоверную. Приступайте!
И снова взревела бандитская орава. Дуню били чем попало и куда попало. Все внутри у нее перевернулось, задергалось, жгучей, нестерпимой болью отдалось в каждой клеточке тела — словно кипятком ошпарило. Обессилевшими пальцами она ухватилась за край телеги, повисла на ней, вскрикнула с тяжким стоном:
— Не люди вы! Душегубы! Кровопийцы проклятые… Не могла человеческая мать таких зверей народить…
У Архипа не было сил видеть и слышать такое. Он отчаянно вырывался из пут, но веревки глубоко впивались в грудь, до крови резали скрученные руки. Но он чувствовал только Дунину боль, только Дунины муки.
— Убейте лучше меня, изверги! — диким воплем молил он. — Не мучьте Дуню! Оставьте, пожалейте мать! Ведь ребенок у нее… Шакалы бешеные!
Где-то невдалеке от Широкой поляны с оглушительной силой грохнул взрыв. Потом еще один орудийный раскат. Из леса выскочили всадники на разгоряченных конях. Побледневший было Кадилин воспрянул духом — оказалось, что не чужие, а свои вернулись из разведки.
Вести, принесенные ими, не сулили, однако, ничего утешительного. Удалось узнать, что красноярские крестьяне где-то раздобыли винтовки и теперь рыскают по селу, по лесам заиргизным, вылавливая кадилинских отрядников. Руководит беднотой пастух Кирька Майоров. По всем близлежащим деревням он разослал своих дозорных, наказав им тщательно разведать, куда увезли Дуню Калягину и ее мужа, любым способом спасти их.
Из Злобинки уже выступил шкарбановский отряд в полном составе. Это их гаубицы открыли стрельбу по лесу. Пока они, как видно, точно не знают, где укрывается кадилинская кавалерия, и палят просто так, для острастки. Но оставаться долго на Широкой поляне рискованно. Калягинский сынишка Степка уже помчался на тачанке к Волге, где спрятались бедняцкие семьи, и они вот-вот выйдут из укрытия. Белогвардейский отряд может оказаться в окружении.
— Пора кончать с этими гаденышами! — указал Кадилин на пленных. — И чтоб быстро! Заметем следы и рассеемся по лесам. Впереди один путь — в Уральск, в казачье войско. Тут мы свое дело сделали. Надо спешить дальше…
Он наклонился над окровавленным, чуть живым телом Дуни и выстрелил из револьвера в живот. Потом вплотную приблизился к Архипу, привязанному к дереву, выпустил в него все оставшиеся пули. К замученным жертвам стали подходить вооруженные солдаты. Они остервенело пыряли убитых штыками, топтали сапогами…
— Насыпьте мешки песком потуже. Привяжите к трупам, — распорядился Кадилин. — Сбросьте большевистских выродков на дно этой помойной ямы. Там их ни одна собака не сыщет. Пусть так и догнивают в безвестности…
Солдаты исполнили приказание.
Широкая поляна сразу же опустела.
И лишь на берегу озера, под дубом, остались лежать выцветшая красноармейская фуражка Архипа да забрызганный кровью Дунин фартук.
Эпилог
Над полем, выгнув коромыслом спину, повисла цветастая, словно перо жар-птицы, радуга. Призрачно сияет она в вышине, переливается всеми цветами спектра — от красного до фиолетового. Западный край ее упирается в кромку леса за рекой, другой же край, идущий с востока, выплывает на небосвод из знойно-июльского марева.
Под радужным семицветьем, открывающим ворота в безбрежный простор, стоит видимый далеко окрест памятник.
Непритязательный с виду, слепленный из серой глины, выложенный из камня, он высоко поднялся над степью и, кажется, своим острым верхом прикоснулся к огненной черте радуги.
— Там они захоронены… И сестренка моя, Дуняша Калягина, и муж ее Архип, и отец наш… Сразу всех троих лишились. А еще ребеночка, который мог быть… Дуняша, помню, не раз сказывала: «Верь, Татьянка, богородица наша с косичками — это она меня так называла, — мальчик у нас скоро народится». Уж очень им с Архипом сынка хотелось…
Слова эти, тяжелые и горькие, Татьяна Архиповна роняет с печальным вздохом, смахивает краем платка слезу, осторожно трогает меня за плечо:
— Пойдем, милок. Поклонимся им. Всем сразу.
— И я с вами пойду, — протяжно, по-волжски окая, напрашивается белобрысый Санька, внук Татьяны Архиповны.
— Не оставлю же тебя одного. Мать-то раньше, чем стадо пригонят, с поля не жди. И у Николая нонче дел по горло. — И, глянув в мою сторону, Татьяна Архиповна считает нужным пояснить: — Николай, сынок мой, недавно из армии возвратился и теперь в тракторной бригаде заправщиком. Двое у него — Санька вот и еще разбойник Вовка, годком постарше. На Иргиз с удочкой удрал, пострел. И Санька было следом. Да я не пустила. Мал еще, за ним глаз да глаз нужен. Возьмем его, что ли, с собой?