– Ждите, гвардейцы, придет и ваше время.
Оставалось ждать и учиться. В один из дней Добров, как и обещал, дал им увольнительные за успехи в учебе. Гришке повезло, Маша в этот день не работала. Она-то и показала им город. Оказалось, что Маша много знала о его истории и архитектуре. К своему удивлению, они узнали, что прежняя Астрахань называлась Хаджи Тархан, была столицей Астраханского ханства и находилась на правом берегу Волги, а новую Астрахань, поначалу деревянную крепость, русские люди построили на Заячьем бугре, где ныне стоял каменный кремль с мощными стенами, башнями и красивейшим Успенским храмом внутри. Селиванов, любуясь древним кремлем, подумал: «Такую красоту немцам на поругание отдавать нельзя».
Рассказала Маша и о пребывании в городе предводителя народного восстания, донского казака Степана Разина, самозванки Марии Мнишек, первого императора и реформатора Петра Великого. Прошли и к бывшему парку «Аркадия», к деревянному театру, где прежде выступали такие знаменитости, как Козловский, Шаляпин, Собинов. Это был тот самый театр, о котором Гришка рассказывал Николаю в день их прибытия в Астрахань. Несмотря на то что боль в ноге все еще давала о себе знать, Николай готов был гулять по улицам города и слушать рассказы Маши об удивительной истории города, а Гришка и вовсе сиял от счастья и возможности находиться рядом с любимой девушкой, но время, увы, скоротечно. Они не заметили, как оказались у Машиного дома. Девушка пригласила к себе, попить чаю, но Селиванов тактично отказался.
– Спасибо, но мне тут надо… к родственникам забежать.
Вострецов с удивлением посмотрел на товарища. Он знал, что у него в Астрахани нет родственников. Гришке все стало понятно, когда Селиванов незаметно ему подмигнул, а затем обратился к Маше:
– А вы с Гришей… чайку попейте. Только не забудьте, время на увольнение у нас ограниченно, а посему отдаю своего боевого товарища в ваше распоряжение всего на два часа.
Два часа с любимой пролетели для Гришки, как две минуты. В этот раз он был смелее и времени не терял. Чай они с Машей так и не попили, зато в памяти Вострецова эти два часа остались на всю жизнь… А еще фотография, которую она подарила ему на память, с надписью на обратной стороне: «Любимому человеку от Маши».
Увольнение закончилось быстро, снова начались курсантские будни и обучение в разведшколе. Гришка, впрочем, как и Николай, ждал, когда настанет день нового увольнения. О чем уже успели договориться с Добровым. Начальник школы пообещал их отпустить, и причина его доброго отношения к ним была, майор планировал зачислить друзей в одну из групп, которые в ближайшее время должны были отправиться в тыл врага. Селиванов и Гришка радовались предстоящим событиям, но до отправки на задание надо было еще ждать, а в увольнение их отпустили через неделю, в назначенный день. Тому способствовало и получение приказа о присвоении звания младшего сержанта Вострецову и старшего сержанта Селиванову и награждении их медалями «За боевые заслуги». Не забыли гвардейские командиры, как их подчиненные дрались в калмыцких степях в жаркие августовские дни. Майор Добров лично, перед строем, поздравил их и поставил в пример молодым курсантам. Позже вызвал их в кабинет и вручил увольнительные, а к ним добавил пакет, который надо было доставить в кремль, где находился штаб двадцать восьмой армии. При выходе из ворот они столкнулись с высоким стройным старшиной в командирской шинели. На голове его была надета кубанка, из-под которой выбивался темно-русый чуб. Гришка внимательно посмотрел на старшину; высокий лоб, хрящеватый с заметной горбинкой нос, небольшие, подстриженные аккуратно усы и серые проницательные глаза показались ему знакомыми. Старшина белозубо улыбнулся, протянул широкую ладонь Селиванову.
– Здорово, сержант. Значит, и ты со своим товарищем здесь.
– Здесь, товарищ старшина. Вот, в увольнение отпустили.
– Это хорошо. Только погода для прогулок сегодня неподходящая.
Старшина был прав, день выдался пасмурным, холодным, ветреным.
Селиванов бодро ответил:
– Разведчикам любая погода нипочем.
– Гуляйте, раз так. Я теперь тоже здесь на довольствии. Встретимся, поговорим.
– Хорошо.
Когда старшина скрылся за воротами школы, Гришка произнес:
– Так это же…
– Это Леонид Черняховский. Он с нами в госпитале лежал, в соседней палате. Знакомец. Мне доводилось с ним пару раз поговорить. Хороший мужик. Помнишь, его Добров просил позвать, когда в госпитале с нами беседовал?
– Помню.
– Старшина тоже казачьих кровей, и в финскую, как и я, воевал. Такой не подведет. Я бы с ним в разведку пошел.
– Добров сказал, что и нам скоро отправляться за линию фронта… Я вот только думаю, сколько уже ребят в тыл к немцам отправили, а пока никто не вернулся. Может, группы обнаружили, а ребята в плен попали? Я бы не хотел…
– Не каркай. Вернутся еще. Такое дело быстро не делается. А насчет плена ты прав. У меня тоже нет желания к фрицам в лапы попасть. Лучше пулю в висок. Помнишь, я недавно тебе рассказывал о пограничниках с собаками, которые с немцами в рукопашный бой вступили?
– Помню.
– Пограничник, который мне об этом рассказал, мне еще один случай поведал. Он во время выхода из окружения наткнулся на наших военнопленных. Их немцы по дороге к себе в тыл вели. Так он говорил, что эти нелюди заставляли наших солдат из-за еды друг с другом драться… Я бы лучше в глотку немцу зубами вцепился.
– И я. А почему твой знакомый не попытался их освободить?
– Я тоже его о том спрашивал… Он тогда один остался, к тому же у него, как и у нас, с собой пакет был, который ему было поручено доставить командованию, а, как тебе известно, невыполнение приказа грозит неприятностями…
Гришка сжал кулаки.
– Да, фрицы наших не жалеют. Милиционер из Элисты рассказывал, что там людей десятками расстреливают.
– Говорят, немцы две группы наших бойцов из восемьсот девяносто девятого полка неподалеку от Юсты расстреляли. Вроде бы они же напали на посты воздушного наблюдения, оповещения и связи… Там по большей части девчата были… Не устояли… Немцы семнадцать человек в плен взяли, из них четырнадцать девушек… Всех расстреляли, сволочи…
– Откуда подробности?
– Одну из девчат немцы ранили в спину и руку. Она выжила, а позже ребята из сто пятьдесят второй бригады ее нашли. Она им и рассказала, как было дело…
Сверху раздался гортанный крик. Селиванов задрал голову. В сером небе неторопливо, с гоготанием, пролетала гусиная стая.
– На юг подались, зимовать.
Вострецов посмотрел на стройный птичий клин.
– С севера летят. Может быть, из моих мест, из-под Ярославля.
Гришке вспомнился родной город, мать, сестра. Сердце сжалось от тоски. Николай заметил грусть в глазах товарища.
– Скучаешь по дому?
– А то… Ты знаешь, как там у нас красиво. Если в живых останемся, приедешь в гости, я тебе покажу, какие у нас места, какой город…
Разговор закончили у входа в кремль. После передачи пакета в штаб направились к дому, где жил брат Маши. Здесь Гришка договорился с ней встретиться во время прошлого увольнения, но Маши в доме не оказалось. Дверь открыл ее брат, крепыш среднего роста в мятой тельняшке и брюках клеш, заправленных в ношеные кирзовые сапоги. Со слов Маши, Борис был ровесником Селиванова, но опухшее, заросшее густой щетиной лицо делало его гораздо старше. Мотнув нечесаной русоволосой головой, Борис вперил затуманенный хмельной взор в гостей.
– Чего надо?
Густая струя перегара обдала Гришку и Николая. Гришка брезгливо отвернулся.
– Мы к Маше.
Борис растер ладонью лицо, сглотнул слюну, вяло спросил:
– К какой Маше?
– К вашей сестре, Маше Смирновой.
– А-а, к Машке. Жених, значит. Здорово. – Борис протянул левую руку. Гришка заметил, что правый рукав тельняшки завязан узлом у предплечья. – Извините, братишки, что левой рукой здороваюсь, правую немец подлючий в Севастополе отстрелил, якорь ему в дышло… Меня Борисом зовут, а вас?
Гришка и Николай поздоровались, назвали имена.
– Ну, коли так, заходите. Машка утром забегала, сказала, что задержится, раненых много привезли. Так что придется вам, служивые, ее здесь подождать.
Селиванов и Вострецов вошли. Воздух в помещении был спертым, пахло сыростью и спиртным. Жилье Бориса оказалось небольшим: длинная узкая комната больше походила на коридор и являлась одновременно и прихожей и кухней, дверь из нее вела в маленькую спальню, обстановку которой составляли железная кровать, тумбочка, старый стул и занавески на окнах. Борис указал на прибитую к стене вешалку у двери, потом на стол.
– Раздевайтесь, братишки, и присаживайтесь к столу. Думается мне, ждать Машуху вам долго придется.
Николай первым снял шинель, повесил на вешалку.
– Раздевайся, Гришка, от приглашения отказываться неприлично.
Селиванов хотел снять сапоги, но Борис его остановил.
– Не снимай. Так заходи. Грязно у меня в комнатах. Вчера с родственничком, Арсентием, в карты, в «козла» играли, ну и приложились изрядно к спиртному. Я пьяный домой пришел, натоптал… В сапогах и уснул, кошки-матрешки. Так что давай, ребята, сразу к столу.
Николай и Гришка прошли к столу, сели. Борис достал из буфета стакан, чайную фарфоровую чашку и железную кружку. Следом за посудой из недр буфета на стол перекочевали кусок ржаного хлеба, луковица, две картофелины «в мундире», три воблы и завернутая в газету ржавая селедка. Борис кивнул на угощение.
– На работу пока не устроился, с одной рукой не больно-то берут, потому на пропитание приходится зарабатывать помощью старикам да бабам безмужним. Одним воды принесешь, другим дрова наколешь. Они за это дают кто что может. Ну и из жалости, конечно… Иногда сестренка или мать паек приносят. Вниманием не оставляют. В общем, не жалуюсь, кошки-матрешки. Так что вы, ребята, ешьте, не стесняйтесь.
Гришка отодвинул от себя чашку.
– Вы извините, но мы сыты.