Мишка сам загребал веслами. Ему нравилось ощущать ломоту в плечах, и ладони приятно горели. Уключины смешно позвякивали в оглушительной тишине, соревнуясь разве что с цикадами. Степь почти забивала речной дух на хуторе Ловчем, а тут рекой пахло и в доме, и на всем хуторе. Пахло рыбой, илом, мокрым песком, смолой от хуторских лодок, кверху килем сохнущих на берегу… Дон царствовал здесь: шуршал высокими камышами, заполонившими прибрежную кромку, плюхал между причальными сваями, плескал выскочившей из воды рыбиной и блестел, ослепительно блестел на солнце. От этого блеска слезились глаза и клонило в сон.
– Дедуль, греби сам. – Мишка перелез на нос лодки, лег на него животом и свесил в теплую воду руку.
– Вечно ты схватишься и бросаешь на полдороге… – закряхтел дед, перебираясь по шаткой лодке на центральную банку. – Удить будешь?
Лодка уже зашуршала густым камышом, поднимавшимся над головой метра на два. С верхушек сыпалась пыльца, и стрекозы падали изумруднокрылым дождем. Пахло тут сладко, душно, но вода местами оставалась в тени, где днем могли прятаться рыбы. Коротким удилищем, как для зимней рыбалки, дед начал ловко одного за другим вытаскивать плоских лещей, клевавших даже на хлебный мякиш.
Дед сдвинул белую кепку на затылок, и вид у него был отрешенный. Казалось, окликни его – и он испугается, затрепыхается, как выловленный лещ. Мишка смотрел на него искоса и прикидывал, о чем дед сейчас думает? О войне, о своем боевом коне Мальце, о Мишке, о бабе Аграфене… Мишка хихикнул.
– Ты что? – вынырнул Мирон Петрович из своих мыслей с улыбкой и готовностью посмеяться вместе.
– О чем ты сейчас думал? – спросил Мишка требовательно. – Только честно.
– О том, что солнце сегодня крепкое и тебе напечет. Майку надень – вон плечи уже красные.
– Я загорелый, а загорелые не обгорают. Я уже обгорел весной.
– Ты не спорь, а надевай! – прикрикнул дед и отправил еще одного леща в ведерко на дне лодки.
Мишка неохотно подчинился. Сам-то дед был в одних длинных черных трусах. Но у него такая прокопченная кожа, что ей никакое солнце не страшно. А на спине большой белый шрам, по форме как крупная неравноконечная звезда. Мишка знал, что это след от легкого ранения. Тяжелое, осколочное, пришлось деду в бедро. Чуть из-за него ногу ему не отрезали. Он теперь прихрамывал, но тростью не пользовался, хотя Мишкин отец купил ему даже две.
Камыши колыхались над головой. Мишка лежал на спине на носу лодки, взглядывая из-под ресниц то на ослепительно синее небо, то на деда, азартно ловившего рыбу. Лодка покачивалась от движений Мирона Петровича, лещи плескались в ведре. Тишина звенела над водой.
– Дедуль, – сонно сказал Мишка, – ты папе, пожалуйста, не говори про курение.
– Посмотрим, – ворчливо откликнулся тот, сматывая удочку. – Погребли-ка к дому.
– Давай я. – Мишка схватился за весла и повел лодку вдоль берега, к железному старенькому причалу. Он любил с него нырять: тут сразу начиналось глубокое место.
Пока дед вытаскивал лодку на берег, Мишка успел несколько раз с разбегу нырнуть с причала. Обратно забирался, хватаясь за скользкие столбики. Дед присел на край лодки, наблюдая за веселящимся внуком из-под козырька кепки. Будь он помоложе, и сам так же нырнул бы и плескался в теплой вечерней воде.
– Вылезай-ка. – Мирон Петрович взглянул на старые «Командирские» наручные часы с большим циферблатом. – Скоро батька твой приедет. Ему некогда нас ждать.
Мишка поскучнел, тряхнул мокрой головой и выбрался на берег.
– Я не хочу домой. Скажи ему, что я у тебя останусь.
– Ну, я-то не против. Но у него на твой счет другие планы.
Пока Мишка переодевался в доме, отец заехал во двор.
– Дед, ну что там? Собрался он? – спросил Петр Михайлович, открывая дверцу. – Поторопи его.
– Похоже, спрятался опять, – смущенно признался дед. – Не хочет уезжать.
– О господи! Надоели эти его прятки. Михаил! – громко позвал отец. – Я жду! Хватит дурачиться. Я устал, мне надо выспаться. Завтра целый день за рулем придется сидеть. И встреча эта, будь она неладна! Ты-то уж хоть мне нервы не мотай!
Мишка нехотя вылез из-под крыльца, где затаился в надежде, что про него забудут каким-то чудесным образом. Но чуда не случилось. Кроме того, Потапыч вдруг вспомнил о содержимом газырей, лежащих под кроватью.
Когда вечером уже въезжали на свой хутор, Мишка попросил высадить его у дома тетки Марьяны.
– Куда ты еще собрался на ночь глядя? – вздохнул отец, но машину остановил.
Едва он припарковал джип под навес около конюшни и вошел в дом, во дворе раздался шум.
– Пе-е-тя! – тревожно позвала его Вера.
Он вышел и увидел, что Мишку держит за ухо Сергей Сергеевич, сосед трудовика.
– Он меня дураком обозвал, – обращался к тете Вере встрепанный, покрасневший от праведного гнева Сергей Сергеевич. – За что, спрашивается? Что я ему сделал? Потом начал бормотать нечто невразумительное про Врангеля – так мою собаку зовут, – сунул мне вот это. – Он протянул отцу фотографию барона Врангеля. – Ссылался на какого-то Мирона.
– Вы ухо его отпустите, – вежливо попросил отец, но прозвучало это отчего-то как угроза. И добавил: – Извините, что так вышло. Я разберусь и приму меры.
Сергей Сергеевич нервно отдернул рук у. Мишка отбежал в сторону, сосед кивнул и поспешно удалился. Выйдя за калитку, он обернулся и покрутил пальцем у виска.
– Марш домой! – рявкнул отец.
Потапыч рысью припустил к террасе. Как только отец вошел следом, Мишка выпалил:
– Пап, это все дед Мирон!
– Выходит, это он Сергея Сергеевича дураком обозвал. Ты ври, да не завирайся.
Скороговоркой Мишка рассказал про Врангеля и московскую сторожевую, носящую генеральскую фамилию.
– Ты мне только фотографию Врангеля отдай, – в конце объяснений попросил Мишка. – Мне его девиз понравился: «Сломишь, но не согнешь».
Отец положил фотографию на стол, пожал плечами и вздохнул.
– В углу хотя бы постой, чтобы неповадно было взрослых людей дураками обзывать. Давай-давай!..
Мишка, нахмурившись, поискал глазами угол. На террасе оставался свободным только один, за дверью, где висел ремень. Потапыч взглянул на него и пошел искать угол в комнате. Нашел в отцовской, за старенькой этажеркой с книгами.
– Детское наказание, – посетовал он глухо из угла.
– Может, тебе ремня дать? – поинтересовался отец, раскладывая бритвенные принадлежности на полочке под зеркалом у кровати. Он часто брился по вечерам. Намылив лицо, долго водил бритвой по одной щеке, затем по другой, по подбородку и над верхней губой. – Так как? Что ты там притих? Очередную шалость обмозговываешь?
– Ничего я не обмо… обзы… не придумываю. – Мишка выглянул в щель между стойкой этажерки и толстой синей книгой по коневодству. – Знаешь, детей вообще наказывать нельзя. Это вредно для неустойчивой детской психики.
– Ишь ты, какие слова выучил! – Отец даже повернулся. В белой пене он походил на Деда Мороза, и Мишка фыркнул. – Посмейся мне еще!
Потапыч подавленно умолк, уловив в голосе отца взаправдашнюю, не напускную, сердитость.
– Распустился! – начал заводиться отец. – Каждый день что-нибудь новенькое отчебучит! Английский не учит! Тетку не слушается! Да и мне перечить стал.
Потапыч засопел в углу.
– Это переходный возраст, – признался он обреченно.
Отец вовремя отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
– От переходного возраста тоже лекарство есть. На террасе висит.
Мишка засопел еще громче, но предпочел промолчать, зная, что с отцом можно препираться до определенного момента. Когда тон у него переставал быть привычно-насмешливым, лучше затаиться, умолкнуть, а еще лучше спрятаться, что Мишка и сделал, поглубже вжавшись в угол.
– Выходи, – разрешил отец. – Будешь еще хулиганить?
– Нет, – искренне ответил Мишка.
Когда отец увлеченно начал бриться, Потапыч скользнул ужом под кровать, достал газетный кулек с порохом и патрон от ружья, припрятанный в старой машинке «Скорой помощи». Он лежал там на месте пациента за тугими скрипучими дверцами.
Рассовав все это добро по карманам, Мишка выскользнул на террасу и, захватив с подоконника коробок со спичками, лежавший рядом с огарком свечи, убежал в сад.
Сады у хуторян огромные. Они переходили в огороды и пашни. Тут можно было легко затеряться. Места в степи много.
Далеко Потапыч не пошел: его и так уже от дома никто не мог увидеть. Он разложил под сливой свою добычу, развернул газету и всунул в порох патрон. Зажег спичку и кинул в порох.
– Это еще что?! – вдруг раздался теткин голос из кустов смородины, которую она обирала. И показалась сама тетка в соломенной шляпе, в которой она всегда работала в саду и огороде. – Что так шипит? – Она вылезла из кустов.
Мишка так растерялся, что стал отступать, запнулся о корень груши и упал, ссадив кожу с ладоней и ушибив пятую точку.
Порох горел, шипел – и вдруг раздался выстрел: пуля со свистом вылетела из кучки пороха и вонзилась в яблоневый ствол рядом с теткиной шляпой, чудом не попав в тетку. Она стояла, боясь шелохнуться, ожидая еще выстрелов или взрывов.
Солнце садилось, и здесь, в тени деревьев, хорошо был виден разгорающийся под грушей костер. Вспыхнула газета, и начала гореть сухая трава.
– Петя! Гриша! – закричала тетка. – Воды несите!
Первым прибежал дядя Гриша с кружкой чая, который пил в вечерней тишине на веранде летней кухни.
Он быстрым взглядом оценил обстановку, залил огонь чаем и затоптал ногой. Тетка трясущейся рукой показала на ствол дерева, в котором торчала пуля.
– Ну-ка, иди сюда, пиротехник! – Дядя за локоть поднял Мишку с земли и отшлепал как следует, не дожидаясь прихода отца.
Отец прибежал на Мишкин рев. Услышав, что случилось, он побагровел.
– Выпороть бы его следовало за такие штучки, – посоветовал дядя Гриша. – Я уж ему тут навешал пару горячих.
Мишка размазывал по лицу слёзы, пачкая его грязью и кровью с рук. Он ревел не оттого, что дядя крепко всыпал, а из-за тетки, ведь едва не убил ее.