– Мышцы у нас слабые, да?
Сашка сперва отпихивался и улыбался, пытаясь обратить все в шутку, но противники упорствовали. Тогда он пару раз крепко дал сдачи, разбив Димке губу, а Егору бровь. А потом вдруг расплакался и убежал домой.
– Чего это он? – пробасил Егор. – Жаловаться побежал?
– Зачем ему жаловаться? – пожал плечами Димка, утирая кровь. – У него на лице все написано. Он нас обругал – и нам же всыпят.
– Он нас не выдаст, – угрюмо сообщил Мишка, потирая синяк на подбородке, который ему достался от локтя Егора.
Настроение стремительно портилось. Слезы Сашки, прорвавшиеся так внезапно, говорили о сильной обиде.
– Пошли купаться! – предложил Егор. – Если сейчас домой зайдем, фингалы мать увидит, дома запрет, а так хоть искупаться перед казнью успеем.
Димка и Потапыч рассмеялись.
С Дона они вернулись к вечеру, ужасно голодные, с расцветшими синяками. Сашка, как выяснилось, бил вроде бы не сильно, но эффективно.
Потапыч прокрался под окна веранды, откуда исходили аппетитные запахи. Он пытался понять, есть ли на кухне и веранде кто-то, кроме тетки.
Стоило ему поднять голову над подоконником, как он столкнулся взглядом с отцом, который смотрел прямо на него.
– Заходи, – разрешил он миролюбиво. – Сашка уже спит.
Когда Мишка возник на пороге, Петр Михайлович покачал головой.
– Что у вас там стряслось? Ты так ждал его приезда – и вдруг драка. Он с разбитым носом, ты с синим подбородком. Тетка говорит, он плакал. Чем вы его допекли? Не стыдно?
– Он очень вредный стал.
– А ты, думаешь, не меняешься? – приподнял брови отец. – И поверь, не всегда в лучшую сторону. Это переходный возраст. Подумай об этом. Ты вот дома живешь, делаешь что заблагорассудится, а Сашка работает и учится, да и у Паши, чего греха таить, тяжелый характер. С ним даже мне порой непросто. А Сашка как раз веселого нрава, уживчивый. Все остальное – это нервы, не более того.
– Он сказал, что мы хуторские увальни, – пожаловался Потапыч, присев за стол рядом с отцом.
Петр Михайлович рассмеялся.
– Ничего смешного! – обиделся Мишка. – Я ловчее его во многом. Вон мы ему как навешали, аж заревел.
– Втроем на одного! – покачал головой отец. – В этом нет никакой ловкости. А почему он вас так назвал?
– Не хотел нас трюкам цирковым обучать.
– Ну и правильно, – охотно согласился Петр Михайлович. – Чтобы вы руки-ноги не переломали. Молодец Сашок! Взрослый поступок. Пойду его похвалю.
– Пап, это нечестно! Ты в цирке сам работал, как дядя Паша. Он Сашку всему научил, а ты меня – нет.
– Зачем тебе? Ты же не собираешься в цирке работать?
– Сашка все время твердит: «Мы – цирковые». А мы ведь тоже цирковые. – Мишка упрямился и упорно сверлил отца васильковыми глазами.
– Я уже давно не цирковой. Да и по большому счету никогда им не был. – Отец улыбнулся. – Назвать себя можно как угодно, главное то, что ты умеешь. Себя ведь не обманешь. Я – жокей. С этим никто не поспорит. Ты – пока что школьник, и, кстати, не из самых успешных. А вот кем ты станешь, зависит только от тебя. Для цирка ты, в общем, по физическим данным вполне подходишь, но кочевая жизнь не для тебя. Переезды из города в город, бытовая неустроенность – ни удобной кровати, ни нормальной еды. Ради чего? Аплодисменты, фотография на афише?
– Зачем же ты работал в цирке?
– Мне нравилось. На тот момент это было интересно и важно. Теперь нет. Теперь важны лошади, соревнования. – Отец задумчиво взглянул на Мишку и добавил: – Семья.
– Ну какая у нас семья? – удивился Мишка. – Ты и я. Если бы у меня младший брат был, а не Ленка с Юркой… Да и Сашка… Не то все это.
– Тогда мне нужно жениться, – осторожно намекнул отец. – Ты ведь, кажется, был против?
– Я и сейчас против. А младший брат мне не помешал бы.
– Без женитьбы не выйдет! – рассмеялся Петр Михайлович с облегчением. – С меня хватит женитьб. Да и тебя с лихвой хватает… Знаешь что, собирайся-ка ты в поездку. Завтра на море поедем.
– Как?! – вдруг испугался Потапыч. – Почему ты раньше не сказал?
– А что, у тебя другие планы? Жаждешь английский зубрить? Кстати, учебник не забудь взять. – Отец помолчал, глядя на ошалевшего от неожиданности Мишку, и все-таки пояснил: – Если тебе хотя бы за неделю сказать, ты начнешь нервничать, уж я тебя знаю, наберешь вещей целый вагон и в результате перегоришь в ожидании отъезда – или заболеешь, или спрячешься и откажешься ехать.
– Когда это такое было?! – Мишка вскочил из-за стола возмущенный, хотя в душе защемила знакомая тревога и заворошилась боязнь оторваться от привычной жизни, от дома, от тетки.
– В прошлом году, – безжалостно напомнил отец, – и в позапрошлом. Все дети как дети, все стремятся в путешествия, жаждут приключений, и только ты такой редкий экземпляр – домосед, держишься за теткину юбку. Тебя клещами из твоего мирка не выдернешь.
– Неправда! Тем более мы в прошлом году не на море ехали. Это другое.
– Посмотрим. Буду рад, если мы завтра тихо-мирно сядем в машину, доедем до Азовского моря, кое-кто не спрячется перед поездкой, а в дороге не будет капризничать по пустякам.
– Зря ты его берешь! – вмешалась тетка. – Дома ему и правда лучше. Он расклеится в дороге, разболеется. Там перекупается и перегреется. Ты не очень хорошо за ним приглядываешь. Только и будете там бегать по врачам. Лучше бы дома сидел, английский учил.
– Вот и нет, тетечка! – раздраженно отреагировал Мишка.
Но едва он пришел к себе в комнату и начал собираться, мысли налетели вихрем. Одна хуже другой. «Дорога длинная, опасная, – начал размышлять он, отыскивая в недрах стола перочинный ножик, маленький бинокль в черном тканевом футляре, трубку для плавания и маску. Ласты лежали под кроватью. – Вдруг в аварию попадем? Папа может уснуть за рулем, а дядя Паша водит плохо, нервно, то разгоняется, то тормозит резко… А на юге еще и болезней много. По телевизору говорят, что там бывает холера». Мишка не знал толком, что это за болезнь, но все равно боялся. В голове метались все эти «а вдруг».
Спал он плохо. Ворочался, едва не упал с кровати, а проснувшись на самом краю, испугался так, что дыхание сбилось, сердце забухало в груди и запульсировало в висках.
Утром Мишка исчез.
– В следующий раз буду привязывать его к кровати накануне отъезда. – Сердитый отец ходил по двору и заглядывал во все укромные уголки, где мог спрятаться Мишка.
Тот забрался на крышу сарая и, прижимаясь щекой к разогретому солнцем вонючему рубероиду, старался себя не выдать ни малейшим шевелением, ни дыханием.
Отец спустил с цепи Рыка, и тот, подбежав к сараю, стал напрыгивать на стенку.
– А ну слезай! – велел Петр Михайлович. – Не хочешь ехать – сиди дома! Надоели твои прятки. Всё, мы уезжаем. Паша, Сашок, давайте живо в машину, и так целый час на дурацкие поиски потратили. Сашка, отнеси его сумку в дом. Целый мешок барахла натащил.
С крыши донесся рев. Потапычу было безмерно жалко себя, свои вещи, которые обозвали барахлом, свою никчемную, как ему казалось, жизнь, которую он проводит так, что становится в тягость другим. Обузой. Теперь, когда его так решительно отвергли, он ни за что не спустится с крыши и не попросится в поездку.
Он ощущал жгучую обиду и ненавидел обидчиков. «Езжайте куда хотите! Ничего вас там хорошего не ждет». Его раздирали такие противоречивые чувства, что он казался себе вывернутым наизнанку. Вроде хотел ехать – и не хотел, ждал жалости к себе – и не собирался ее принимать.
Отец знал его довольно хорошо, но и он терялся в таких ситуациях, догадываясь, что на проявление жалости Потапыч ответит еще большей враждебностью, понимая, что в таком состоянии Мишку ранят любые слова – и ласковые, и сердитые.
По приставной лестнице Петр Михайлович взобрался на крышу и потянул сына за ногу. Тот стал брыкаться, но отец перехватил и вторую его ногу и перетащил Мишку к себе на плечо.
– Будешь дергаться – упадем, и я спину себе сломаю. Останешься сиротой.
Мишка затих, но выражение его лица не внушало надежды на то, что он успокоился.
Даже обиженный им вчера Сашка не злорадствовал и не пытался подшучивать, поскольку видел, как мучается брат, сам не понимая отчего.
Привычка жить хоть и в большой семье, но уединенно, в своем мирке, с Потапычем играла злую шутку перед любыми поездками – в город или к деду Мирону, а еще страшнее, если в другой город, далеко и на долгое время.
Его пугало большое скопление чужих людей, новые запахи, звуки. Ему хотелось особой привычной степной тишины, в которой, как миражи, возникали образы всех тех путешествий, которые он совершал в своем воображении.
– Давай поедем, – шепнул ему отец. – Ты сам потом будешь счастлив. И я это знаю, и ты. А если мы останемся, ты ведь через десять минут начнешь жалеть… Без тебя я не поеду, а мне хочется на море.
Через десять минут Мишка сидел на заднем сиденье джипа в обнимку со своей сумкой, с припухшим от слёз лицом и устало, измученно смотрел в окно. После нервного срыва на него нападали равнодушие и сонливость.
Сашка жался к другому окошку, делая вид, что увлечен разглядыванием унылых степных пейзажей.
За всю дорогу они не обмолвились ни словом. Мишка раньше и представить не мог, что они с братом так сильно рассорятся. Но он вдруг перестал восхищаться им и его цирковыми достижениями в цирковом деле.
«„Мы – цирковые“! – мысленно передразнивал он любимое Сашкино выражение. – Цирковые они! А мы хуторские. Да! Хуторские увальни. Так вышло, что он работает в цирке, за него отец профессию выбрал. А я в Ловчем живу и тоже не выбирал это. Зато профессию сам выберу. Но и тогда похваляться не стану. Разве врачи или инженеры так говорят? Мы – врачебные, мы – инженерные! Смешно, честное слово!»
Мишка проснулся в небольшой комнате с белыми стенами и щелястыми ставнями на окнах. В щели проникал белый ослепительный свет и задувал ветер. Не степной, а морской, соленый, пахнущий водорослями остро и свежо, не так, как на реке, где ил имеет чуть затхлый, слегка болотистый запах. Морская вода пропитывала воздух йодистой свежестью.