Он принес с собой из машины монтировку – инструмент для смены колес – и ею аккуратно расширил отверстие в палубе так, что в конце концов удалось вытащить ободранную и припухшую в ступне ногу Владика. Взяв мальчишку на руки, Мишкин отец бережно отнес его, обессилевшего от слёз и страха, в машину и уложил на заднее сиденье.
– Заедем домой, скажем твоим родителям, и срочно в травмпункт.
Петр Михайлович довез незадачливых путешественников домой и успокоил дядю Борю и его жену.
– Если и есть трещина, то это нестрашно. Я его осмотрел: смещения нет. У детей быстро срастается. Но рентген сделать надо. Поехали, я отвезу.
– Я сам. – Озабоченный дядя Боря подхватил Владика под мышки и понес к своей машине, старенькой серой иномарке. Побледневшая мать побежала было следом, но дядя Боря ее прогнал: – Иди обедом занимайся, мы справимся. А то приедем голодные…
Мишку никто не ругал и не наказывал, только Сашка поглядывал на него со злорадством. Потапыч чувствовал вялость, а к вечеру совсем слег: спина и грудь, обожженные солнцем, нестерпимо горели. А когда привезли Владика с ногой, закованной по колено в гипс, Мишка совсем упал духом.
У него поднялась температура от перегрева, и всю ночь отец заворачивал его в мокрую простыню, чтобы охладить, сбить жар, но простыня почти мгновенно высыхала и облегчение приносила ненадолго.
От жара, когда Потапычу чуть-чуть удавалось задремать, ему мерещилось, что из катера высовываются ржавые длинные руки и принимаются его душить.
К утру, измученный, он все же уснул, а когда проснулся, заявил:
– Я домой хочу. Мне тут не нравится. А купаться можно и в Дону.
– Приди в себя немного, и поедем, – кивнул отец. Он чего-то такого ждал от сына. – Я завтра с утра хоть на рыбалку успею съездить. Договорился с местным рыбаком, он мне лодку даст. Тут рыба клюет как безумная. Или ты требуешь, чтобы мы сегодня же отбыли?
– Ничего я не требую! – воспламенился Мишка. – Я же злодей! Всем мешаю. Вот и Владик из-за меня теперь в гипсе.
– Я бы не стал так преувеличивать свои «заслуги». Владик сам затащил тебя на катер. В кои веки не ты инициатор заварушки. – Отец присел на край тумбочки, рядом с кроватью, где лежал Мишка, укрывшись простыней до подбородка. – Будем страдать?
– Хочу и страдаю! А ты иди купайся, отдыхай. – Потапыч смолк, скорбно поджав губы.
– Ты издеваешься? Или думаешь, что я – злодей? Уйду сейчас предаваться радостям жизни, а тебя оставлю с глупыми мыслями наедине?
– Какими?
– Такими. – Отец пересел к нему на кровать, заставив немного подвинуться. – О том, что ты никому не нужен, несчастный и несправедливо обиженный… А я-то вчера порадовался, что ты начал взрослеть. Мужественно позаботился о попавшем в беду Владике ценой собственного здоровья, оставил ему свою футболку… А теперь снова детский сад.
– Мужественно! – фыркнул Мишка. – Тоже мне мужественность!
– А вот тут ты не прав! Мужественность и смелость не только в том, чтобы скакать с шашкой наголо и рубить врагов, хотя тут, конечно, отвага необходима.
Потапыч повернулся на бок, лицом к отцу, оголив красное, обожженное солнцем плечо.
– Вообще-то во всех книжках пишут, что смелость именно в этом и есть.
– Ты же видел у меня в машине и дома икону святого Минаса? Вот он был воином в Египте. Давно. Много столетий назад, когда христианство было еще молодой религией. Христиан преследовали и убивали за их веру.
– Кто? – удивился Мишка.
– Язычники. Идолопоклонники. Они верили в своих богов, приносили им жертвы и ничего не хотели слышать об Иисусе.
– Ну, верили они в своих богов, христиане – в нашего Бога, убивать-то зачем?
– Если бы существовал ответ на этот вопрос, – отец пожал плечами, – войн тогда вообще бы не было, особенно на религиозной почве… Так вот, родители Минаса верили в языческих богов, а он стал тайным христианином. Тогда христианам приходилось скрывать свою веру. Существовали храмы – катакомбные, подземные, тайные. Я, кстати, был в одном таком на Кипре, в городе Пафосе. Перед входом, вернее, перед спуском в храм растет дерево, и на него люди привязывают белые ленточки, попросив Бога о самом сокровенном. Все дерево в белых ленточках…
Так вот, Минас служил в армии и узнал, что его подразделение направляют для уничтожения христиан. Чтобы не участвовать в этом, он дезертировал, ушел из армии, спрятался в горах, стал там жить отшельником и молиться, постигать Бога. И когда он окреп душевно и уверовал настолько, что уже ничего не боялся, с Богом в душе спустился с гор и попал на языческий праздник. Там стал всех убеждать, что они верят не в настоящего Бога, который един, а в деревянных идолов. Признался, что он христианин, зная, чем это признание ему грозит. Минаса схватили, припомнили ему дезертирство и предложили отказаться от христианства, пообещав хорошую жизнь и прощение.
Отец замолчал. Мишка заглянул ему в лицо и спросил тихо:
– Он отказался?
– Конечно нет! – удивился Петр Михайлович вопросу. – И принял мученическую смерть за Христа. Если судить по изображению на фресках, которые я видел, святого били плетьми, распяли, пытали, обезглавили и сожгли. Он принял те же муки, что Иисус, поэтому на иконе на груди у него лик Христа. Минаса часто изображают на гнедом коне, но я видел и другую икону, где он на белой лошади. Белоснежной, как твой Январь. Так вот, после смерти он являлся людям именно на белом коне и творил чудеса… Вот эта мужественность мне по душе. Ты делаешь осознанный выбор, зная, что не победишь, но веришь, что правда и Бог на твоей стороне.
– А я думал, что Минас тебе нравится, потому что на иконе лошадь, – смущенно признался Мишка.
– Эх, Потапыч, балда ты! – ласково сказал отец и приобнял его. Мишка ойкнул, когда отец коснулся его обгоревших плеч. – Ты бы лучше не разглагольствовал, а помирился с Сашкой. Вы же с Димкой и Егором его обидели, побили. А ты ведь так ждал его приезда! Он как в воду опущенный ходит. С отцом у него нелады. Ты же видел. Я уж думал, они машину по дороге сюда разнесут.
– Сашка меня пошлет подальше, – неуверенно предположил Потапыч. – Он все время на меня ехидно смотрит.
– Это тебе кажется. А если Сашка тебя и оттолкнет, твоя совесть будет чиста: ты хотя бы сделаешь попытку примириться. Первый шаг. Во всяком случае, я буду тобой доволен. А то наши цирковые после моря сразу же на гастроли уедут. Ты их долго не увидишь.
Полдня Мишка провалялся в постели. Потом, вялый и сонный, поднялся и босиком по теплым гладким доскам пола прошел к окну. Крашенные коричневой краской доски словно слегка прилипали к ступням, чистые и приятные на ощупь.
За окном он увидел ту же картину, что и вчера, когда примчался за помощью. Отец в кресле с газетой, дядя Паша вниз головой под яблоней. Из сарая, где репетировал дядя Боря, раздавался стук мячиков.
К садовой экспозиции добавился Владик с кислой миной и загипсованной ногой, которого высадили на раскладушке под навес, увитый виноградом.
Сашка в поле зрения Потапыча не попал, и это вселило тревогу. Значит, отец прав. Брат не расслабляется, не отдыхает вместе со всеми, а забился куда-то и тоскует в одиночестве, как брошенный старый катер, вынужденный остаток жизни вместо плавания смотреть окнами рубки на пустынный берег.
Мишка прошелся по дому, выглядывая в низкие окна, уставленные глиняными горшками с цветами, но Сашки не нашел ни в прохладных, продуваемых сквозняком комнатах, ни на широком дворе.
Тогда Потапыч быстро вылез через окно, потихоньку взял велосипед за сараем и, зажав рукой велосипедный звонок, чтобы тот не тренькнул, вышел через заднюю калитку к виноградникам.
Кое-где уже висели спелые гроздья, теплые, просвечивающие на солнце, будто в каждой виноградине сидело по солнышку. Цикады сверлили пространство своим треском, замолкали, когда Мишка приближался к тому месту, где они затаились, и с новой силой пели ему в спину, когда он удалялся. Шины с шуршанием соприкасались с сухой землей в виноградных междурядьях. Солнце болью отдавалось в обожженной спине – даже через ткань желтой футболки.
«Лучами, как нагайкой, исхлестало», – подумал Мишка, покосившись на солнце через плечо. Он вообразил на месте солнца римских солдат с плетьми, избивавших беззащитного, несопротивляющегося Минаса. «Сидел бы в горах – был бы жив», – с жалостью подумал Мишка, понимая, что так святой не смог бы поступить. Своим смирением, а не воинственностью он победил. «Где теперь язычники?» – пнув пустую раковину от виноградной улитки, слегка позлорадствовал Мишка и тронул крестик, висевший на шее на тонком черном шнурке.
Потапыч сделал большой круг, чтобы выехать к лестнице, ведущей на пляж. Но, кроме рыбаков, собирающихся на ночной лов, там никого не увидел. Глядя на них, подумал, что не так уж тут плохо, можно и пожить еще немного. Дом-то не убежит, дом подождет.
Мишка поехал знакомой тропинкой к катеру. Издалека увидел лежащий на берегу велосипед. Значит, он не ошибся в своих предположениях: Сашку любопытство тоже привело сюда.
Он нашел брата в рубке на том же самом месте, где сам вчера сидел. Сашка не выказал раздражения и не глянул ехидно, как делал последние дни. Он отвернулся и незаметно вытер глаза ладонью.
Мишка сел рядом, придвинулся вплотную.
– Сашка, мы – дураки. Я имею в виду меня и Егора с Димкой. Не обижайся, а?
– Я не обижаюсь, – глухим голосом отозвался брат. – Меня многие считают чем-то вроде клоуна. Просят трюки показывать или научить им. Ты думаешь, я из гордости не хочу или боюсь, что кто-то еще уметь будет?
– Вовсе я так не думаю! Говорю же, дурака мы сваляли.
Сашка повернул к нему заплаканное лицо.
– Я устал, понимаешь? Встаю чуть свет, репетиция, школа, потом снова репетиция, представление, уроки. Короткая ночь, и всё по новой. Попробовал бы ты так! Школы все время разные, то один город, то другой. Травмы. Мышцы болят. У меня постоянно болит рука. – Сашка, всхлипнув, потер кисть левой руки. – Отец ругается, дерется…