Молодой дайме принял милостивое решение не наказывать семью Миянага за самовольное харакири Итидзо, однако разделил все его имущество между тремя сыновьями поровну. Для Итоку это оказалось страшным ударом, поскольку на правах старшего сына он должен был унаследовать основную часть имения своего отца. И дело было вовсе не в уязвленном самолюбии. Все в Нагасаки понимали, что род Миянага вскоре будет рассеян. Даже оленье стадо распадается без вожака.
Дождавшись годовщины со дня смерти старого дайме, Итоку явился в храм на поминальную службу и на глазах у всех отрезал там свою самурайскую косичку. Дайме приказал схватить его за это оскорбление, и через неделю Итоку задушили поясом от его же собственного кимоно.
Собачья смерть старшего брата вынудила Тасаэмона и Кихэя действовать быстро. Они собрали всех своих слуг с домочадцами, заперлись в доме убитого Итоку и приготовились к осаде. Самураи дайме не заставили себя ждать. Штурм был назначен уже на вторую ночь. Молодой дайме торопился, поскольку готовился к встрече важных чиновников из столицы. Бунтовщики в Нагасаки в такой момент были ему совсем не нужны.
Вечером перед штурмом в осажденный дом пробралась соседка из дома напротив. Ее семья дружила с нашим родом уже много лет, поэтому она хотела хоть как-то помочь. Выслушав ее, Тасаэмон передал ей двухлетнего сына, задушенного Итоку.
«Теперь он будет старшим в нашем роду. Спрячь его. Богиня Аматэрасу не забудет твоей доброты».
Когда соседка с мальчиком на руках ушла, все, кто был в доме, собрались на прощальный пир. Ужинали недолго и в полном молчании. Затем старики и женщины покончили с собой, а детей зарезали те, кто оставался сражаться. Тела закопали в огромной яме позади дома. Под утро начался штурм.
Особую доблесть старались проявить самураи, не отличившиеся при осаде крепости Симабара. Для них это был шанс доказать свою преданность повелителю.
К полудню от славного некогда рода Миянага остались догорающие руины и маленький мальчик в доме напротив. Соседи еще какое-то время боялись показываться на улице, но к вечеру понемногу начали выходить из своих домов. Дайме принесли обгоревшие головы братьев Миянага и доложили, что в бою потеряно четырнадцать самураев. Особо отличились Ивая Масахиро и Мунаката Китидаю…»
Неожиданно Хиротаро ощутил на себе чей-то взгляд и резко захлопнул тетрадку. Свесив голову в проход между нарами, на него смотрел Масахиро.
– Не спится? – переведя замершее от испуга дыхание, спросил его Хиротаро.
Тот ничего не ответил и продолжал смотреть на него тяжелым взглядом.
– Все еще злишься из-за того, что я помог русскому?
– Откуда у тебя вторая тетрадь? – вместо ответа сипло спросил Масахиро. – В карцер опять захотел?
– Тише. Я прошу тебя, говори потише. Разбудишь кого-нибудь.
– Ты доиграешься со своими тетрадками. Подведешь нас всех.
Хиротаро улыбнулся и спрятал тетрадь под тюфяк.
– Не доиграюсь, если ты про нее никому не скажешь.
Голова Масахиро исчезла, и минуту они лежали в полной тишине, прислушиваясь друг к другу.
– Эй, – тихонько позвал Хиротаро. – Ты уже спишь?
– Нет.
– Я тут подумал… Что, если Япония выйдет теперь из войны? Может, тогда нас вернут домой? В Нагасаки…
– Ах ты, сволочь! – голова Масахиро снова свесилась в проход, глаза его потемнели от гнева. – Предатель! Чтоб ты подох! Никогда! Слышишь меня? Никогда императорская армия не сложит оружия!
Младший унтер-офицер Марута неожиданно всхлипнул во сне, задохнулся и открыл глаза. Приподнявшись на локте, он несколько мгновений непонимающе переводил взгляд с Хиротаро на Масахиро.
– Что случилось? – наконец спросил он пересохшими губами. – Пора на шахту?
– Нет, нет, спите, – успокоил его Хиротаро. – Просто моему другу приснился дурной сон.
Марута с облегчением откинулся на тюфяк и закрыл глаза, а Масахиро продолжал сверлить взглядом Хиротаро. Тот покачал головой, вздохнул и снова вынул тетрадку. Он уже не собирался этой ночью ничего писать, но теперь из-за поведения Масахиро, и даже, наверное, назло ему, решил продолжить.
«После резни в доме Миянага выжил только один мальчик. Никто из соседей не сообщил о нем людям дайме, и много лет спустя он щедро вознаградил за это добрых жителей Нагасаки.
Не в силах воспитать сироту на свои средства, они тайно передали его в буддийский храм Кофукудзи, а настоятель храма китайский монах Ниедзе с готовностью принял мальчика. Он испытывал благодарность к погибшему роду Миянага, поскольку за восемь лет до этого несчастный Итидзо, которому было отказано в праве последовать за своим господином, помогал монахам строить мост через реку Накадзима. Два полукруглых пролета этого моста сливались со своими отражениями в реке, образуя подобие круглых очков, поэтому мост получил название Мэганэ-баси, а спасенный соседями и монахами мальчик потом часто играл в тени его сводов, даже не подозревая, чем он обязан этому мосту.
Воистину карма способна принять самые неожиданные очертания. Для христиан из крепости Симабара она обернулась кипящими источниками и крестами, а для этого сироты – запахом высохшей тины и гулким эхом под сводами моста, похожего на очки.
По достижении семнадцатилетнего возраста воспитанник настоятеля покинул храм Кофукудзи, и долгие годы о нем в Нагасаки не слышал никто. Род Миянага был вычеркнут из всех самурайских списков. Однако через тридцать лет этот человек вернулся в родной город и привез так много денег, что их хватило не только на возведение двух новых святилищ в китайском храме, но и на постройку целого десятка домов для жителей той улицы, где некогда был спасен последний Миянага…»
Пока Хиротаро писал все это, у него было твердое ощущение, что Масахиро по-прежнему смотрит на него, свесив голову с верхних нар. Однако, когда он прервался и посмотрел наверх, никакой головы там уже не было.
Глава 6
Утром всклокоченный от беспокойных и радостных снов Петька выскочил из-под своего лоскутного одеяла ни свет ни заря. Схватив со стола кусок хлеба, он пулей метнулся во двор, пожурчал там возле кустов крапивы и полетел к Валеркиному дому.
– Кавалерия – вперед! – подгонял он себя, проносясь мимо чужих заборов. – Даешь!
Над головой у него вместо шашки в напряженно вытянутой правой руке раскачивалась уже слегка покусанная краюха, которую он время от времени рывком подносил к жующему рту, а потом снова выбрасывал вверх, к небу, как будто от этого зависело – добежит он вообще или нет.
– Ура! – закричал он, врываясь во двор к Валерке и пиная ленивых еще со сна коз. – Эскадрон, стой! Шашки в ножны!
Остаток хлеба мгновенно исчез у него во рту. На этом движение Петькиной конницы и вместе с тем его завтрак были закончены. Теперь можно было начинать жить.
– Молоко есть? – крикнул он высунувшемуся на крыльцо Валерке. – Мне коней поить надо. Эскадрон хочет пить.
Валерка удивленно смотрел на Петьку и даже слегка приоткрыл рот, потому что тот никогда не приходил к нему по утрам первым. Жизнь между ними складывалась таким образом, что суетиться из них двоих должен был он, Валерка, а Петька лишь царственно позволял своему бледному другу присутствовать во всем том, что составляло его кипучие дни.
Валерка ценил это расположение и охотно пользовался им всякий раз, когда Ленька Козырь и другие разгуляевские пацаны со свистом и матерщиной, а иногда – метко брошенным камнем, прогоняли его из-за того, что он, скажем, не докинул до лунки «чижа», или перебздел и не прыгнул вместе со всеми с обрыва, или просто потому, что им было противно смотреть на его рубаху в пятнах засохшей крови.
Поэтому Валерка теперь удивился. Он слишком хорошо знал, что никому в Разгуляевке не нужен. Разве что мамке, но с нее какой толк? Мамка – она и есть мамка. Ей положено Валерку любить. К тому же все равно в поле корячится целый день. Ее не дождешься.
Но Петьке сейчас позарез нужен был собеседник. Жить дальше, не поделившись тем, что буквально разрывало его на части, у него уже просто не было никаких сил. Он и так терпел во сне целую ночь. Не мог же он броситься теперь со всем этим к бабке Дарье.
– Есть молоко? – повторил Петька и крутнулся на месте, стараясь попасть голой пяткой в кучку белесого куриного помета.
– Есть, – выдохнул Валерка, и его как ветром сдуло с крыльца.
Через пять минут они уже вдвоем неслись вприпрыжку по Разгуляевке в сторону бабки Дарьиного сеновала. Теперь у них у обоих над головой раскачивалось по куску хлеба, а на верхней губе красовалось по паре отменных молочных усов.
Это Валеркина мать, как могла, оценила Петькино появление.
– А буквы на банке какого цвета? – задыхаясь, выкрикивал на всю улицу Валерка.
– Красного!
– Как кровь?
– Нет, как знамя!
– А как по-американски будет «тушенка»?
– Так и будет!
Валерка чуть притормаживал.
– Как по-русски?
В голосе у него не было ни малейшего недоверия. Он просто искренне удивился.
– Да! Только красными буквами! – кричал Петька, и они мчались дальше, поднимая пыль и отбиваясь твердыми пятками от бросавшихся за ними собак.
– А на вкус? – выкрикивал самый главный вопрос Валерка. – На что похоже на вкус?
Здесь Петька терялся, потому что ему не с чем было сравнить, делал вид, что не расслышал, и вместо ответа прибавлял ход.
Когда они забрались на сеновал, оба дышали, как паровозы, – весело, прерывисто и с надсадой. Сказывались Петькины самокрутки и никому не понятная Валеркина внутренняя болезнь.
– Вот так, понял? – отдышавшись, проговорил Петька. – И банки огромные, как…
Он замолчал, не зная – как что, и, не найдя подходящего образа, округло погладил ладонями воздух, показав какой-то уж совсем невероятно большой мяч, выпучив насколько было возможно глаза и произнеся что-то вроде «пуфф!».
– Да-а-а, – восхищенно протянул Валерка, и оба они на несколько мгновений замолчали, переживая каждый свое, но явно сопричастное друг другу.