Занятый такими мыслями, Эрназар не сразу понял, что Тоушан и Байрам сильно отстали. Он остановился и, когда они подошли, обратился к Тоушан:
— Не обижайся, что не прислали за вами легковую машину… Этот грузовик фабрика совсем недавно получила. Из уважения к вам специально послали новенькую. И шофер хороший парень.
Эрназар боялся, что Тоушан заподозрит неладное, и старался предупредить возможные расспросы.
Возле новенького грузовика стоял шофер в клетчатой кепке, надвинутой на лоб. Небритая щетина не могла скрыть глубокого шрама на щеке.
— Пусть солдат садится рядом со мной в кабину, а вы полезайте в кузов, — сказал он. И, не дожидаясь согласия, помог Байраму забраться на сиденье.
Тоушан опустилась на скамейку, прикрепленную к бортам грузовика. Оглядела площадь. Никого из подружек не увидела. А Эрназар — вот он, рядом.
Когда машина выехала на пустынное в этот поздний час шоссе, Эрназар, словно огромный верблюд, всем телом навалился на Тоушан. Она хотела закричать, но он сдавил ей шею, и Тоушан захрипела. Умелым движением Эрназар заломил ей за спину руки и связал. А чтобы не кричала, заткнул ей рот головным платком.
Неожиданное нападение лишило Тоушан последних сил. Теряя сознание, она увидела Абадан-эдже. Одолевая черный вихрь, раскинув руки, она спешит к Тоушан. Вихрь исчезает, будто его и не было, на небе нестерпимо ярко сияет солнце…
Тоушан в беспамятстве лежала на дне кузова.
Грузовик подкатил и остановился возле двухэтажного дома. Как было условлено, шофер торопливо высадил Байрама. Эрназар сверху подал чемодан. Байрам ждал, что сейчас появится Тоушан. Хлопнула дверца кабины, и машина рванула с места. Байрам остался один на безлюдной улице.
Не понимая случившегося, он повернулся к дому. Может, он не видел, как Тоушан промчалась во двор, чтобы обрадовать маму. Ни в одном окне свет не зажегся. Вокруг безмолвная тишина.
"Что же это такое? Постой, постой… А не увез ли Тоушан этот темнолицый? Да-да, конечно, увез! Эх, я, несчастный, почему не сел рядом с ней, зачем полез в кабину? Все погибло! Как дальше жить? Как?.."
В бессильном отчаянии Байрам стукнул кулаком по булыжнику, которым была вымощена улица, и закусил губы…
ЭПИЛОГ
С некоторых пор у Тоушан появилась привычка заглянуть после работы на зеленый базарчик, расположившийся под деревьями напротив фабричных ворот. Купит пучок-другой зелени, а то и вовсе с пустыми руками уйдет. Не могла она после смены сразу идти домой. Была у неё на то своя причина.
Как обычно, она проходила мимо ребятишек, которые старательно пересчитывали выручку — мелочь от продажи зелени, и останавливалась возле старухи, сидевшей на клочке старой кошмы. На прилавке перед ней были разложены пучки щавеля, лука, петрушки и прочей пахучей зелени. Старуха опускала руку в консервную банку с водой и так осторожно кропила свой товар, словно это была не трава, а невесть какая драгоценность.
Полуслепая старуха зеленщица различала людей по голосам и не ведала, что эта полнеющая женщина, на висках которой едва засеребрился иней, пристально глядит на нее.
И на фабрике, и дома Тоушан неотступно думала о зеленщице. Каждый день шла она взглянуть на нее. Молодые годы Тоушан были связаны с этой старухой.
В прошлый раз полуслепая не смогла сосчитать деньги за три пучка и посетовала на старость и недуг. Тоушан помнила время, когда эта женщина не прикасалась к луку, потому что и глаза от него слезятся, и резкий запах ударяет в нос. "Такова жизнь… Вчера человек не выносил запаха лука, а сегодня кормится от его продажи, — горестно размышляла Тоушан, возвращаясь домой. — Жизнь ко всему принудит".
Но и дома она не находила себе места. "Иди к ней, иди, — внутренний голос не давал Тоушан покоя. — Мурад совсем забыл ее. Сколько может она жить, торгуя зеленью? Забрать ее к себе? А вдруг Мурад объявится?.. Нет, надо сначала разузнать, расспросить. Если никого у нее нет, приведу ее сюда…"
Забыв запереть дверь, Тоушан опрометью помчалась на зеленый базарчик, словно боялась потерять полуслепую старуху.
В памяти вдруг всплыли ее собственные слова, сказанные когда-то давно: "Какая радость, когда ты можешь помочь человеку в беде. Как прекрасно жить человеком среди людей. Наверное, это и есть самое главное в жизни…"
ГНЕВ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Кладбище решили сделать общим для обоих сел. С южной стороны оно примкнет к одному селу, с северной — к другому. Люди поселились в этих краях недавно, и покойников еще не было. Но старики уже подумали о последнем пристанище. Вдруг кто-то… Таков закон природы, человек рождается и умирает. У молодых нет мыслей о смерти. А старики поглядывают в сторону кладбища и, медленно поглаживая бороды, молчат. Кому суждено стать первым? Как ни почетно положить начало кладбищу, никто из стариков не торопится туда.
Смерть всегда преждевременна. Она повергает людей в безысходную печаль. Ни молодому, ни старому не хочется помереть. Однако яшули[7] советовались о месте для будущего кладбища.
Выбрали участок на невысоком холме. Земля здесь не была засолена, потому что подножие холма огибал джар[8], уносивший соленые грунтовые воды. Берега ручья и холм густо поросли колючкой в рост человека. Глянув на эти мощные заросли, всякий невольно говорил себе: "Хоть молодого козленка повесь, ветка не обломится". Другого такого участка в округе не сыскать.
Нашелся и почтенный человек — муджевур, которому доверили присматривать за кладбищем. Поставили ему кепбе — плетеный домик из гребенчука[9]. И колодец вырыли. Стенки его, правда, скоро обвалились, отчего вид у колодца стал неряшливым, но вода в нем оказалась вкусной. Летом — холодная, зимой — теплая. Налепили и кирпичей, необходимых для захоронения. Когда кирпичи высохли, их сложили, и получился вроде бы второй дом. Принесли несколько лопат, кирок, веников. Кладбищенский инвентарь никто не трогал. С тех пор минул не один десяток лет, а все целехонько…
И вот новость. В один весенний день под моросящим дождем на кладбище появился высокий молодой мужчина в солдатской гимнастерке. Не мешкая, он нырнул в кепбе муджевура, не обращая внимания на старика, скинул солдатскую форму и натянул какие-то лохмотья.
Муджевур рассердился на столь бесцеремонное вторжение, однако не спросил непрошеного гостя, откуда тот взялся. Такое уже было однажды, какой-то парень наведался. "Хотят на фронт послать, — объяснил он, — вот я и сбежал". "И этот, наверное, из тех же трусов", — подумал муджевур и спросил:
— А ты не Моджек ли будешь, сын того Аллаберды?
— Он самый. С такой догадливостью ты, пожалуй, мог бы стать милиционером.
Муджевур не обратил внимания на насмешку.
— Что, тебя тоже хотели отправить на фронт?
— Ненасытны они, — ответил Моджек и, схватив подушку, что лежала подле старика, сунул себе под бок. — Берут и берут. Телами хотят закидать врага. Немец-то, говорят, так и прет…
— А я слышал, что солнце фашиста уже закатывается. — Старик не верил Моджеку и пристально глядел ему в глаза, словно хотел прочитать в них правду. — Скоро праздник будет…
— Это для немцев праздник. — И, открывая потаенную надежду, Моджек сказал: — Говорят, немец не трогает мусульман.
Помолчал, потом ощерился в улыбке.
— А ты — молодец, хорошо устроился. Сидишь здесь и все видишь: кто помер, кого как хоронят. — Моджек залился смешком. — Небось много повидал, а? Ай, хитрец! Возьмешь меня к себе в помощники?
Муджевур не ответил, он уже все понял.
В первые дни Моджек не осмеливался и носа высунуть из дома. Боялся, как бы кто из односельчан не увидел его. Когда же убедился, что люди возле кладбища появляются редко, осмелел и даже днем стал бродить по округе. Муджевур не понравился ему с первого взгляда. Неприязнь к старику росла с каждым днем. Подобно гадюке, заползающей к суслику в нору и затем выживающей его, Моджек стал теснить муджевура. Старик не выказывал обиды, разве что ворчал себе под нос, словно обдумывал нечто очень важное, и Моджеку делалось боязно. Спустя несколько дней он принялся сооружать себе пристанище. Из могильных кирпичей сделал пристройку к кепбе муджевура. Тополевые доски табута — погребальных носилок — стали потолочным перекрытием. Пробил стену и соединил оба помещения, а вместо двери повесил кошму, на которой муджевур совершал молебны.
Так и жил. Сельский люд его не видел, а у него все на виду, когда приходят на кладбище хоронить усопшего. Иногда ночью пробирался к себе домой подкормиться и постирать. Шел не с пустыми руками. Случалось, овцы близко подходили к кладбищу, тогда Моджек хватал одну, резал и нёс домой.
Постепенно установились отношения: хозяином кладбища был муджевур, а Моджек был хозяином муджевура. От кепбе до колодца его слово — закон для старика. Свою каморку Моджек обнес оградой. Длинные ветви для нее раздобыл муджевур: попросил кого-то из сельчан нарубить гребенчука. Почтенному старцу никто не откажет.
На кладбище и вокруг него безлюдно. То ли из уважения к памяти усопших, то ли из страха никто не приближается к холму. Совершив погребение, все спешат поскорее убраться. Лишь изредка по тропинке через кладбище пастух прогонит свое стадо. "Надо бы расширить кладбище, — рассуждал сам с собой Моджек. — А народ приспособился к голоду. Досыта не едят, а умирает мало. Вот уж скоро месяц, как соседа нашего, говорят, разбил паралич, а до сих пор его не несут".
Моджек лежал в своей конуре. Тополевые доски погребальных носилок, служившие потолком, наводили его на привычные мысли: "Умрет человек, и все кончилось. На этом кладбище лежат и милиционер, и прокурор. И богатый лежит, и бедный. И убийцы лежат, и убитые. Все сравнялись. Бая не помнят, не ухаживают за его могилой, и бедняка забыли. Нет, надо подольше пожить…" И начинает думать о другом: "Сегодня в стаде появилась желтая комолая корова Сахата. Недавно отелилась… Предлагал я Сахату вместе спрыгнуть с поезда. Отказался. Подумаешь, герой нашелся! Интересно, где он сейчас. Может, давно бомбой разорвало? Надо поймать комолую. Днем буду держать у