Вдруг ей послышался шорох в кукурузе, на другом берегу арыка. "Осел забрался или еж ползет? Нет, наверное, шакалы. Некому их прогнать, вот и шныряют. Чувствуют, что в селе мало мужчин. Прежде, бывало, редко-редко услышишь шакалье завывание, а теперь они гоняют собак по всему селу. Собаки и те, оказывается, храбры, пока мужчина в доме".
Кукуруза снова зашуршала. И хотя Акджагуль решила, что это шакалы промышляют в темноте, тревога закралась ей в душу.
"Выйдешь из дому отдохнуть, так и здесь покоя нет", — подумала она и, встряхнув платок, накинула его на голову.
Стебли закачались, и стало понятно, что это не шакалы.
— Не Гунча ли вернулась? — послышался голос свекрови из дома, и в кукурузе разом все стихло.
Акджагуль замерла. Она сидела на секи, вся обратившись в слух. Черный силуэт выступил из кукурузы и направился к их дому. Нет, это не Гунча. Крадущийся был крупнее. И как может Гунча появиться с этой стороны?
Из урюкового сада донеслось фырканье. "Откуда у нас лошадь? Неужели какой-то парень выслеживает Гунчу? Она уже заневестилась. Будет красавицей, подобной луне. Счастливый тот, кому она достанется. Только вот платья приличного у нее нет. И попросить не осмеливается. Отдам ей свое, все равно лежит. Война кончилась, пусть девушка приоденется".
Черная фигура появилась возле дома. Скрипнула дверь.
"Надо смазать петли", — подумала Акджагуль.
— Это ты там ходишь? — спросила свекровь.
Не получив ответа, Бадам-эдже снова принялась крутить веретено и тянуть нить из хлопчатой кудели. А про себя подумала: "Удивительная эта Акджагуль. Так мягко ступает, что и не услышишь. Тоскует, бедняжка. Ай, не буду ее беспокоить".
"Да, придется тебе, Моджек, начинать жизнь заново", — разговаривая сам с собой, он подъехал к родному дому. Оставил лошадь возле хлева и пошел в дом.
Вид у отца озабоченный. Будто есть у него какое-то известие, а сказать не хочет и не сказать не может.
— Что с тобой, отец? — спросил Моджек. — Снова приходили, спрашивали обо мне?
— Ты не ведаешь, что творится на свете! — не глядя на сына, ответил Аллаберды.
Допил чай и оставшиеся на дне пиалы чаинки выплеснул к порогу, где оставляли обувь. Раньше отец никогда так не делал. Разварившиеся чаинки он всегда тщательно пережевывал, высасывая сок, а потом шумно выплевывал. Моджек хорошо знал привычки отца и поэтому встревожился:
— Не молчи, говори скорее, что случилось? Или ты расстроен, что война кончилась?
— А ты рад? С фашистом разделались, теперь власть за тебя примется, даже если ты под землей схоронишься! Тебя послушать, так все солдаты бежали с фронта. Кто же тогда победил фашиста? Сидишь на кладбище, как сова… Где прятаться будешь? Говорил тебе: беги в пески, затеряйся среди скотоводов. Нет, не послушался! "Скоро немец будет здесь". Ну что, где он, твой немец! Смотреть на тебя противно! Измучил нас. Все надо делать с умом. Поехал бы, прострелил себе руку или ногу, да и вернулся. А ты трус! Сам же рассказывал, что дезертиры крадут девушек, обзаводятся семьями и живут в песках среди чабанов. Разве ты не знаешь, что у этой власти дети и семья — первая забота? Что ни натвори, женщин и детей она не тронет, не обидит. И ты бы, глядишь, укрылся за жениным платком, как другие.
И сейчас еще не поздно. На кладбище всегда успеешь, место найдется. Уходи, пока не опозорил нас в глазах людей.
— Я прячусь здесь, чтобы к вам быть поближе, — оправдывался Моджек. — Скажешь уйти, хоть сейчас уйду.
— "Уйду, уйду"! Разве просто так уходят? Умные бегут, прихватив чью-нибудь дочь, а наш норовит уйти в одиночку. У тебя хоть кто-то есть на примете? И этого недоумка называют джигитом!.. Помнится, ты поговаривал насчет сестры Сахата, или это пустая болтовня?
— Болтовня-то не пустая, но как… — Моджек замялся.
— "Как, как"! — снова передразнил его отец. — Кинь на лошадь и скачи. Когда Сахат вернется, вот что ты получишь! — со злостью проговорил Аллаберды и сложил кукиш. — Пойдем, что ли, я сам покажу тебе дорогу.
— Вах, отец, дорогой, сделай милость! — обрадовался Моджек. — Бежать она, конечно, не согласится. Придется силой взять. А? Ты в этих делах лучше разбираешься, найди выход, а дальше я уж сам как-нибудь справлюсь.
Вместо ответа отец молча стал обувать чокай. Мать, дотоле безмолвно слушавшая разговор мужчин, звучно поплевала за пазуху и запричитала:
— О боже, сделай как лучше!
Потом обратилась к сыну:
— Смотри, не сотворив брачной молитвы, не тронь ее.
Отец грубо оборвал жену:
— Да помолчи ты! О ника ли думать сейчас!
— Эдже, дай мне на счастье хлеба. А о брачной молитве не беспокойся. Пусть только отец благополучно выведет меня из села… Вы потом узнаете обо мне, я далеко не уйду.
— Займи какую-нибудь низину, — наставлял отец. — Поблизости никому не позволяй селиться. Понял?
— Понял. К своей стоянке не подпущу ни одного человека. Друзей у меня там не будет, это я знаю… Не забудь положить соль, чай, муку, — обратился он к матери. — На первое время пригодится. А потом я все раздобуду. Ай, валла, как говорится, туркмен постепенно обзаводится добром…
Собранные матерью припасы наскоро сложили в хурджун, приторочили к седлу. Отец сам повел лошадь. Моджек шагал следом.
Большой урюковый сад отделял дом Сахата от соседей. Аллаберды с лошадью укрылся среди деревьев, а Моджек через кукурузное поле пробрался к дому.
Дверь заскрипела, когда он отворял ее. Гунчи в доме не оказалось.
Моджек неслышно прошел в глубь комнаты к сундуку, на котором лежали одеяла. Словно заранее разведал, где что лежит. Он поднял крышку и вытащил из сундука два узла с женской одеждой.
Бадам-эдже подняла голову и, увидев черную тень в углу, закричала в испуге:
— Ой, вай, кто это?
— Молчи, старая карга! Убью! — Моджек еще ниже спустил платок, которым повязал тельпек, и рывком шагнул к Бадам-эдже.
Несчастная помертвела от страха и повалилась на бок.
Услышав шум, Акджагуль вскочила с секи и бросилась в дом. В этот момент Моджек, разъяренный неудачей, вскинул узлы.
— Оставь вещи! — крикнула Акджагуль с порога.
На какой-то миг он растерялся, поднял голову. В дверях стояла Акджагуль — жена Сахата. Он выронил узлы и одним прыжком очутился возле нее, схватил за руки и швырнул в комнату. Акджагуль на мгновение потеряла сознание, ударившись головой о терим — решетчатую стену. Моджек наклонился, чтобы поднять узлы, и увидел распростертое тело молодой женщины. Подол длинного платья задрался, открыв ноги.
Неведомая дотоле слабость охватила Моджека. Он никогда не видел лежащую женщину.
Акджагуль хотела подняться. Шелковый платок сполз с головы, косы расплелись и рассыпались. Глаза Моджека потонули в их черных волнах. Не помня себя он шагнул к Акджагуль.
— Отойди!
Это очнулась Бадам-эдже. Из последних сил она пыталась спасти сноху.
Моджек потерял разум. Старуха мешала, и он отбросил ее в сторону. Сейчас этот негодяй надругается над снохой. Такого позора не пережить. Судорога прошла по телу Бадам-эдже, и она затихла. В этот момент донесся чей-то голос. Моджек опомнился. Вскочил на ноги, поднял Акджагуль, прихватил узлы и поспешил вон.
— Девушки не оказалось дома, я забрал жену Сахата, — сказал он отцу.
— Что?! Да зачем тебе его жена? — ахнул Алла-берды.
— А чем она хуже девушки? Ну-ка, помоги мне посадить ее.
— Э-э, дурак. Ты же неженатый…
Крепко прижимая безвольное тело Акджагуль, Моджек тронул лошадь.
— Нечестивец! — у отца подкосились ноги, и, ошеломленный, он присел на землю.
Стук копыт затих, а он все еще прислушивался. Потом выругался и повернул к себе. Он был возле дома, когда услышал отчаянный женский крик. "Ах, выродок!" — и, махнув рукой, Аллаберды ступил через порог.
— Ну как, проводил? Он благополучно выехал из села?
Не отвечая на вопросы жены, Аллаберды разделся и залез под одеяло.
Кряхтя и охая, мать поднялась и вышла на улицу. Прислушалась. С дальнего конца села, где был дом Сахата, неслись женские крики. Мать подняла ворот. "О боже великий, все в твоей власти!"
ГЛАВА ПЯТАЯ
Акжагуль видит себя и Сахата. Они идут по маковому полю. Навстречу им мчатся фашисты. Ни убежать, ни спрятаться. Фашисты хватают их, связывают, кидают в машину. Акджагуль тянется к мужу и не достает до него, и руки Сахата не могут дотянуться до нее. Машину трясет. Акджагуль больно ударяется о борта. Она видит, как Сахат развязал веревку и вывалился из машины. Она тоже старается освободиться, но не успевает. Ее кидают в подземелье.
Непроглядную тьму рассеял неясный свет. Проступила кирпичная кладка стены. То ли кирпичи красные, то ли залиты кровью… Сознание медленно возвращалось к Акджагуль. Она не понимала, что с ней, где она.
— Акджагуль, — слышит она голос одного из фашистов и различает склонившегося над ней человека.
"Откуда враг знает мое имя? Когда они пришли в наше село? Разве война не кончилась? Или мне снится все это?" Акджагуль силилась подняться. Острая боль опоясала ее, и она привалилась к степе.
— Это сон! — простонала Акджагуль.
— Нет, не сон. Смотри на меня. — Моджек взял ее руку.
— Фашист!
— Ты что, с ума сошла? Я увез тебя вместо Гунчи. Понимаешь, вместо Гунчи. Ты для меня лучше.
Этот низкий голос показался ей знакомым. В полумраке комнаты она рассмотрела широкое, как репиде, лицо с круглыми выпуклыми глазами, В них не было ни жалости, ни пощады. "Где же я видела эти мерзкие глаза?" Цепляясь за стену руками, она пыталась подняться и снова валилась на пол. Кружилась голова, болело тело. А человек с беспощадными глазами опустился перед ней на колени, припал к ее ногам:
— Я люблю тебя.
— Негодяй! — Акджагуль оттолкнула его.
— Нет, я — Моджек. Помнишь, когда ты провожала Сахата, я стоял рядом с ним. Ты мне еще тогда понравилась.
Эти слова окончательно вернули Акджагуль к действительности. Вспомнился вчерашний вечер. Значит, верным оказался слух о том, что Моджек стал дезертиром! "Для чего он меня похитил? Что мы ему сделали? Что ему от нас надо?"