Таймаз никого не известил о своем приезде. Они взяли билеты на поезд, потому что он прибывал к разъезду на рассвете. Таймаз рассчитал, что по утренней прохладе они легко доберутся до села.
На маленьком полустанке никто больше не сошел. Колхозные поля подступали к самому полотну. Дорога, бежавшая вдоль арыка, вела прямо в село.
Там, где кончалась станция, для Таймаза начинались родные места. Сюда, к границе разъезда, ранним утром доносился голос репродуктора, установленного под крышей клуба в самом центре колхозного села.
Его голос и услышала Бильбиль, едва сошла с поезда.
Таймаз не ожидал, что жена будет столь спокойна… Она держалась так, словно возвращалась в родной дом, словно не пугала ее предстоящая встреча с неведомым селом.
Бильбиль не призналась Таймазу, что ее сразу увлекла мысль переехать из города, как только об этом зашел разговор. Несколько раз ей даже снились будущие знакомые и соседи. Но сама она о переезде не говорила, будто что-то удерживало ее. И вот оно, то самое село, о котором так много рассказывал Таймаз.
По этим нескончаемым полям истосковалось сердце Таймаза. Вдали от родных краев он чувствовал себя осиротевшим. Эти поля, карты[1], чили[2], канавы Таймаз знал с детства как свои пять пальцев. Он помнил, какие птицы вьют гнезда в кустах верблюжьей колючки, а какие — среди ив, росших на берегу арыка.
Таймаз нёс тяжелый чемодан, у Бильбиль в руках была стопка книг. Сокращая путь, он пошел широкой межой, перерезавшей люцерновое поле.
Волнение охватывало Таймаза. Пять лет назад с этим же чемоданом в руке по этой же меже он один пришел на разъезд, чтобы уехать в город. Сегодня он возвращался домой, ведя с собой молодую женщину, подобную луне.
Посевы уходят за горизонт. Казалось, что там, где кончаются они, кончается и земля. Жаворонки взвивались в поднебесье и изливали с высоты песню радости. Мягкий свет утреннего солнца золотил все окрест.
Пряный — лучше всяких духов — удивительный, милый сердцу аромат недавно скошенной люцерны и влажной после полива земли пьянил Таймаза. С неизъяснимым наслаждением вдыхал он знакомый запах. И с каждым вдохом шире расправлялась его грудь. В этом воздухе не было удушливой вони выхлопных газов. Не слышалось вокруг ни грохота, ни шума машин. Стрекотали цикады, неумолчно пели птицы. Под ногами пестрели бессчетные цветы, раскрывавшие на заре свои венчики. Это была красота, присущая только родным местам. О них тосковал Таймаз все годы, пока учился в городе. Особенно подавленным был он, когда заканчивал институт. Никому из сокурсников Таймаз не решился открыться, потому что большинство из них стремилось зацепиться в городе. И Таймаз опасался, что его назовут простофилей, расскажи он о своем намерении. Бильбиль настораживалась, когда он с нетерпеливой досадой говорил: «Скорей бы конец… Надоело. Махнуть бы на все и — назад».
Она не знала, что Таймазу предлагали работу в институте. А если бы и знала, ничего изменить не смогла. После долгих раздумий она поняла, что цельность натуры Таймаза, его энергичность, непосредственность — от земли, от привязанности к родному селу.
Бильбиль исподволь наблюдала за мужем. Видела его сияющее лицо, чувствовала его душевный подъем и хотела разделить с ним его радость.
Отъезд из города, безмерное поле, по которому они сейчас шли, казались ей каким-то смутным сном.
Чтобы понять щебет птиц, услышать, о чем шелестят травы, нужно сердцем полюбить эту землю. Бильбиль понимала это и робела перед предстоящим испытанием.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
После отъезда детей дом, который Тоушан так любила и куда всегда спешила вернуться, опустел. Она не находила себе места. Выйти во двор поплакать и хоть немного облегчить душу она не могла, боялась злых языков болтливых соседок.
Однако Бильбиль убедилась в мужестве матери. Укладывая вещи, дочь старалась не глядеть на мать, не хотела увидеть слезы в ее глазах. Но Тоушан не плакала. И когда Бильбиль, прощаясь, не сдержалась, она сурово одернула дочь: «Как тебе не стыдно? Не навечно расстаемся. Веди себя достойно!»
В тот день Тоушан собрала все силы. «Потерпи еще немного, — приказала она себе. — Потом поплачешь. Никто тебе не помешает».
И вот теперь пришло это время. Опустевший дом был ей тесен. Шатаясь, она поднялась, шагнула через порог.
Куда идет, сама не знает. На фабрику? Но смена уже закончилась.
Остановилась возле базарчика. Вот кого, оказывается, ей хотелось повидать — старушку, торгующую зеленью! У Тоушан, с младенчества осиротевшей, не было сейчас человека ближе, чем эта полуслепая.
Базар был пустым. Первыми его покидали продавцы зелени, чтобы засветло добраться до дома.
Тоушан присела на низкий прилавок, задумалась. О чем она размышляла? Мысли не сразу собрались воедино. Сначала в ее сознании возник образ полуслепой старухи, затем потянулось давнее — воспоминания о былом.
Тогда еще шла война.
Она до сих пор не понимает, для чего судьба соединила ее с Мурадом.
Тоушан удочерил дальний родственник отца. Когда ей сровнялось пятнадцать, в доме появилась эта женщина. В то время она не была старой и луком не торговала. И на здоровье не жаловалась. Осел, на котором она приехала, был чуть пониже лошади, но женщина легко спрыгнула с седла.
Приехавшая заранее разведала, что о сироте не шибко пекутся в доме, поэтому сватовство было коротким и день свадьбы скоро назначили.
Тетка даже не спросила, чем занимается ее будущий зять, задала лишь один вопрос: «На жизнь-то хватит?» — и то, наверное, потому, что время было голодное. А дядя ни о чем не спросил. «Не беда, хром жених или без руки, был женат или нет. Отдай и избавься», — сказал он.
За невестой приехали на одной телеге. На обручение подали миску треугольных жареных пирожков — пишме. Ей не хотелось есть. Надкусила пишме, а проглотить не смогла, так и выбросила.
От джигита, который должен был лечь рядом с ней, Тоушан ожидала нежности и тепла, которых лишена была сиротством. Словно ей предстояло обрести отца или найти брата. Но вскоре поняла, что мечты ее были наивны.
Мужчина с неприятным запахом изо рта грубо навалился на нее. Тоушан и в мыслях не держала противиться ему. А Мурад, заламывая ей руки, пакостно бормотал:
— Я сейчас узнаю, спала ли ты с кем-нибудь. Но не надейся, что прогоню тебя. Из этого дома живой ты не выйдешь.
Для чего он угрожал? И как можно говорить такие страшные слова? Ни с кем она не гуляла и никого из парней не успела полюбить. Да и самой любви она еще не понимала. И первая встреча с мужчиной оказалась совсем не такой, как ей представлялось. Она мечтала, что муж будет любоваться ее станом, скажет ласковые слова, погладит ее длинные косы. В карман своего красного халата Тоушан насыпала горсть кишмиша, чтобы Мурад полакомился. Так научила тетка. Но Мурада интересовал не кишмиш. Он достиг желанного и, отвернувшись, захрапел. В ту ночь Тоушан не сомневалась, что Мурад ведет себя как надо, а она — неверно.
Мурад работал где-то в городе, но не сказал, чем занимается. Он вообще не разговаривал с женой, словно считал это унизительным. От свекрови Тоушан узнала, что Мурад был рабочим сцены в каком-то театре.
Неделю он прожил дома, а потом стал появляться то через день, то через два.
— Вах, думала, оженю, он и привяжется к дому, но не получилось. Снова за старое принялся, — жаловалась свекровь. — Что теперь делать?
И начинала наказывать снохе:
— Ты вот что, спроси его: «Чего домой не идешь?» И еще скажи: «Когда тебя нет, я ночью одна боюсь». Да, так и скажи… С ним надо построже. Эти нынешние парни удержу не знают. Как бы он в городе не завел себе другую. Такой непутевый, я за него боюсь.
Мурад не замечал жену, не слушал ее слов.
Так прошло три года.
Однажды, когда Мурад, по обыкновению, собрался в город, Тоушан, наслушавшись советов свекрови, увязалась за мужем. Он прислонил велосипед к старой шелковице, что росла возле дома, и зло обернулся к ней:
— Ты что как тень ходишь за мной?
Тоушан отвечала с отчаянием в голосе:
— Я не отстану от тебя. Куда ты пойдешь, туда и я.
— Бай-бов! — удивленно протянул Мурад. — Да я, оказывается, до сих пор спал и ничего не видел. Ну-ка, вернемся на минутку.
Ничего не подозревая, Тоушан вошла в дом, Мурад за ней. Ни слова не говоря, он с размаху ударил ее кулаком по шее. Рука у Мурада была тяжелой. Тоушан упала, а он принялся избивать ее ногами. Они были в доме одни. Когда удар пришелся под ребро, у Тоушан зашлось дыхание, и она потеряла сознание.
Очнулась не скоро. А когда очнулась, то почувствовала, как свекровь нежно гладит ее.
— Я же предупреждала тебя, его надо держать построже, — говорила она, прикладывая вату ко лбу Тоушан. — Чем больше времени проводит он в городе, тем сильнее распускается. Пусть только воротится… Или он откажется от матери, вскормившей его, или от города.
Вечером Мурад не приехал. Не появился и на следующий день. Мать ждала его возле магазина у дороги, ведущей в город. Но и там сына не было. Поздно вечером она подошла к своему дому и услышала разговор. «Неужели он снова избивает бедняжку?» Она, громко кашлянув, открыла дверь.
— Салавмалейким, эдже, — упреждая мать, заискивающе поздоровался Мурад. — Если ты позволишь, я увезу Тоушан в город. Мне трудно мотаться туда-сюда каждый день. Ты ведь не обидишься?
Мать не ожидала такого поворота. Она-то хотела, чтобы Мурад перестал ездить в город. Для чего ей вся эта жизнь, если единственный сын не будет рядом с ней?
— Хорошенькое дело придумал, — сердито заговорила мать, не глядя на сына. — Наверное, думаешь, умное слово сказал? Даже если ханом станешь в городе, как можно мать одну оставить? Что люди скажут? Был бы отец, ты бы не посмел завести такого разговора. Почему смерть не унесла меня раньше, чем твоего отца, чтоб не видеть, не слышать этого…