— Если что случится, пусть Шатлык не говорит потом: "А ты где был, Беркели?" Для нынешней молодежи что старший, что младший — никакой разницы.
Шатлык старался умиротворить соседа. Разрезал на ломти дыню, придвинул к Беркели. Увидев перед собой раннюю дыню, Беркели бросил оценивающий взгляд на огород Шатлыка, и брови его едва заметно дрогнули. А про себя с досадой подумал: "Что у них, земля другая, что ли? Ведь не больше, чем я, трудились, а дыни почти поспели. И для чего им столько? Ни едоков, ни скотины в хозяйстве. Все пропадет, если я не помогу. Очень даже удачно, что Шатлык уходит накануне созревания дынь. Хоть бы не возвращался, пока не соберем урожай. А там виноград пойдет. Надо будет что-нибудь придумать. За дыни и виноград чабаны дадут барашков. С этого огорода можно хорошо поживиться. Да и Огульбиби…"
— Угощайся, Беркели-ага.
Беркели вздрогнул, услышав свое имя. Он весь был в сладких мечтах. Пытаясь сгладить неловкость, спросил:
— А чего им нужно от нас?
— Фашисты зарятся на наши богатства, на наши земли, — громко ответил Шатлык, надеясь, что Огульбиби выйдет из дома.
— Ай, дали бы им какие-нибудь заброшенные, ненужные земли. Для чего их дразнить?
— Выбрось из головы эти мысли, Беркели-ага. Мы не отдадим и пяди своей земли и будем защищать ее до последней капли крови. Понятно?
— Э-э, конечно, понятно…
— Ну вот и хорошо. А теперь идите домой, провожать меня не надо.
— Э, Шатлык, я думал, ты толковый джигит…
Шатлык промолчал, занявшись своими делами, а Беркели продолжал ворчливо выговаривать:
— Ничего у нас не осталось. Раньше туркмены лучше всех жили. У каждого было три-четыре жены! А теперь попробуй завести столько жен? Разве что во сне приснится. Нынче женщин что кошек развелось. Мужчин не хватит, чтобы каждой мужа дать. В прежние времена и то еле справлялись. О-хо-хо… Может, война что-нибудь изменит…
У Огульбиби лопнуло терпение. Обычно из уважения к соседу она прикусывала яшмак[16], но сейчас не хотела молчать. Распахнув дверь, стала на пороге:
— Довольно молоть чепуху! И не радуйся, что началась война, что джигиты уходят на фронт. Ты бы лучше подумал, как собственной жене мужем остаться.
Беркели не верил своим ушам, но, прочитав на лице Шатлыка одобрение, сокрушенно махнул рукой и пошел прочь. "Я тебя проучу, Огульбиби-джан. Погоди, ты еще узнаешь Беркели".
— А ты, как я погляжу, за себя постоишь и от мух отобьешься, — с улыбкой проговорил Шатлык, глядя на жену.
— Этот негодяй радуется, что началась война! А ты слушаешь его болтовню. Ты что, не знал его раньше?
— Ай, Беркели у нас человек известный.
— Поэтому я тебе вот что скажу: постарайся скорее вернуться с победой. Сам знаешь: трава не растет, коль земля без воды, скотина без присмотра, коль в доме нет хозяина. Слыхал, как он мечтает о трех-четырех женах? Дескать, все джигиты уйдут на фронт, а он останется мужем для их жен.
Шатлык молча обнял Огульбиби.
— До чего же все люди разные, — качая головой, проговорила Огульбиби.
— О чем ты?
— Ай, просто так. Одни думает о родине, а другой о женщине.
— Среди людей всегда найдутся подобные Беркели, и лет через пятьдесят они так же будут ждать момента пользоваться трудным положением.
— Значит, мы не увидим того, что ты называешь коммунизмом?
— Почему же? Коммунизм уже живет в твоем сознании, и в моем, и в сознании многих миллионов людей. Гитлер боится этого, потому и напал на нас.
Нарезанная для Беркели дыня досталась Огульбиби. Шатлык сорвал себе другую. Прибежал маленький Хуммед, и вся семья уселась полакомиться первым урожаем.
Шатлыка с каждым часом все сильнее гнетет печаль разлуки. Не в груди, а где-то под лопаткой ощущает неведомую раньше боль. Сначала он решил, что болит старая ножевая рана. Шатлык глядел на сына и жену, и боль усиливалась. И в глубине души незаметно возникло предчувствие, что он навечно расстается с ними, а в сельсовете он даже не вспомнил о них. "Хорошо, что ухожу сегодня. Еще несколько дней ожидания, и кто знает, какие мысли придут в голову. А разговоры таких, как Беркели, могут вывести из равновесия".
Только сейчас Шатлык понял, что едет под пули, что война будет беспощадной.
Он хотел попрощаться с семьей дома и уйти один, но Огульбиби воспротивилась:
— Ты не одинок, Шатлык. У тебя есть сын, есть жена. Мы тебя проводим.
И Шатлык еще раз убедился, что Огульбиби для него больше чем жена. И в душе пожалел, что стеснялся быть с ней внимательным всегда, боялся, как бы не назвали "жениным рабом". И он дал себе слово, что, если суждено ему вернуться, больше не позволит Огульбиби заниматься тяжелой работой. И воду из колодца будет сам носить, и печку зимой топить. Мужчины не хотят признаться, что эти хрупкие женщины дают им силы. "Я не верил, когда бахши пел: "И солнце мое, и луна моя, и жизнь моя — ты". Не верил и смеялся. Теперь понял: Огульбиби для меня — и солнце, и луна, и жизнь".
Перед сельсоветом собрался народ. И аксакалы пришли, и молодые джигиты, и мужчины средних лет, нет здесь только женщин. Поэтому все удивились, увидев Огульбиби рядом с Шатлыком.
Кто-то толкнул соседа в бок:
— Здорово, когда джигита провожает жена.
— Лучше скажи, что джигит не должен потакать жене, — осудил другой.
Однако симпатии всех были на стороне Огульбиби, Уходившие на войну, глядя на нее, думали о своих женах: "Проклятый обычай! Была бы она сейчас рядом со мной! Где она проливает слезы одна-одинешенька? Ну что бы случилось, если бы она проводила меня? Разве это позорно?"
Подъехало пять телег, запряженных лошадьми. На них мобилизованные должны были ехать в райцентр на вокзал. Огульбиби хотела проводить мужа до самой станции, но Шатлык стал прощаться.
— Хуммед-джан, — сказал он, держа сына на руках, — слушайся маму. Я привезу тебе большой мячик.
— Привези! — обрадовался малыш.
— Огульбиби, крепись. У меня, кроме тебя, никого нет, — тихо говорил Шатлык, лаская глазами ее помертвевшее лицо. — Ты должна сохранить наш очаг. Признаться, я только сегодня понял, что ты для меня значишь. Мужайся. Сохрани себя и Хуммед-джана.
Огульбиби молча смотрела ему в глаза, не в силах выговорить ни слова. В горле у нее стал ком.
Странную опустошенность испытывала Огульбиби. Сердце словно покинуло ее и последовало за Шатлыком. Она не могла оставаться в доме. Хуммед устроился у нее на коленях. Огульбиби гладила его шелковую головку и думала.
Как сложится ее жизнь без Шатлыка? Будто предвидя, что их ждет разлука, он многому успел научить ее. И на работу устроил. В школе она единственная учительница-женщина. Хоть и говорят о равноправии, а в селе косо поглядывают на женщину, которая вздумает принять участие в общественной работе. Поначалу Огульбиби тоже робела. Смущалась, начинала спотыкаться, когда проходила мимо мужчин. Но теперь все страхи позади. В первое время не было ни одной женщины, которая могла бы понять ее и не осудила. А теперь подрастает Гуллер. Красивая девушка, мастерица ткать ковры. Огульбиби ее учила. Гуллер сама выбрала Огульбиби себе в подруги. Хорошо, когда у взрослеющей девушки есть гельнедже — жена старшего брата. Огульбиби для Гуллер как гельнедже. У девушки нет братьев, только сестры. Старшие уже замужем. Родители ожидали сына, а родилась Гуллер. Отец так и зовет ее "сынком". В детстве на нее надевали мальчишечью рубашку в надежде, что следующий ребенок будет мальчиком. Гуллер росла, чувствуя себя в чем-то виноватой, как если бы она обманула родителей.
Дочь называют чужой женой, гостьей в родном доме. А ведь дочь ближе родителям, чем сын.
Так размышляла Огульбиби, сидя во дворе. Не слышала назойливых комаров, не чувствовала летней духоты.
"Если бы мои родители были живы, я бы их на руках носила, — думала она. — Где могила отца? Говорили, что он был чабаном. Какой-то бай приказал ему гнать отару на юг, он и пошел. Как бы он порадовался, глядя на наш дом. Ах, Шатлык!.. Встретила я тебя и сиротство забыла. А что будет теперь? Не видела я еще ни одной сироты, у которой жизнь была бы счастливой, все камни попадают в несчастного. Оба мы с ним только-только прикоснулись к счастью… Что ждет нас?"
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В первые дни после ухода Шатлыка Огульбиби плакала ночи напролет. Утром поднималась с опухшими от слез глазами.
Пришел сентябрь, начались занятия в шко-ле. Среди детворы Огульбиби забывала свою печаль. Она продолжала вести занятия в кружке, но прибавились еще уроки языка и литературы. Она заменяла мужа.
"Разве я смогу преподавать вместо Шатлыка?" — сказала она директору в ответ на его предложение. Но другого выхода не было. Огульбиби послали на курсы, и самостоятельно она готовилась по книгам Шатлыка.
Так прошел год. Шатлык сообщал, что был легко ранен, что поправился и снова вернулся в строй.
В начале января тысяча девятьсот сорок третьего года Огульбиби вызвали в правление колхоза.
— Садись, Огульбиби, — сказал председатель колхоза Сары-ага, указывая на стул. — Как дела?
— Ай, какие у меня дела? Вы сами все знаете.
— От Шатлыка есть вести?
— Пишет. Я тысячу раз благодарна судьбе за то, что получаю от него весточки.
— Конечно, как получишь письмо, на сердце легче, — неторопливо сказал председатель, наблюдая за Огульбиби.
Молодая женщина сидела на кончике стула, перебирая длинными тонкими пальцами край платка. Узкие плечи, легкая фигура. Из-под платка спускались две толстые черные косы. Широко открытые, круглые, как пиала, глаза под густыми бровями устремлены на председателя. Весь облик молодой женщины говорил о том, что Огульбиби создана для тонкой работы мастерицы-художницы.
— Вот что, Огульбиби. Я ничего не стану скрывать от тебя, — начал он, но Огульбиби вскочила со стула, прервав его:
— Что, что случилось?
— Успокойся, ничего не случилось, — ответил Сары-ага, сожалея, что перепугал ее. — Не о Шатлыке разговор.