Сары-ага был доволен, что прошел по полю вместе с бригадиром. Он убедился, что нужно будет выделить еще одну телегу. Земля трудная, рельеф неровный, и слабые женские руки не успеют управиться до весны, чтобы засыпать все ямы и низины.
— К вашим пяти арбам добавим еще одну телегу, это серьезное подспорье. Если на каждую карту вам понадобится десять дней, то всю работу вы сможете выполнить за пятьдесят дней. Это очень долго. Надо управиться за сорок, — говорил Сары-ага, — чтобы поля успели и зимнюю влагу впитать, и весеннюю получить. Иначе ни о каких ста тоннах хлопка и мечтать нечего.
— А как мы узнаем, правильно ли выровнена земля под пашню? Нет ли у вас каких-нибудь книг, я бы почитала.
— Ай, нет у меня таких книг, да и ученые, наверное, еще не придумали никаких машин. Но это не беда. У нас есть старый, проверенный дедами способ.
— Какой же?
— Выровняйте поле и пустите на него воду. Вода сама скажет, где высоко, где низко. Когда она впитается, беритесь за лопаты и выправляйте огрехи.
Сары-ага подробно наставлял, как и откуда вести арыки. Начать нужно было от джара, что возле кладбища. Он брался помочь бригаде и сам хотел присмотреть за этой работой.
— А Худайназар пусть поднимает самую дальнюю карту. Там земля более ровная. А если надо будет подправить, сделаем это потом. Хоть на день раньше вспашем, уже помощь. Сама знаешь старое присловье: землю осенью пашешь — тысячу раз перепахивай. Хорошо, если нам не придется в этом году несколько раз перепахивать. Словом, хоть вдоль ложись, хоть поперек, а сто тонн мы должны дать. Слово обязаны сдержать. Нам поверили.
Степь. Холодный ветер дует со всех сторон. Низкие стаи облаков зачинаются на горизонте, там, где эта степь незаметно переходит в необъятную пустыню. Летящий оттуда ветер настоян на незабываемом запахе листьев саксаула и чети — дикого терна, которым в детстве дышала Огульбиби. Ей хотелось пойти туда, откуда летел такой родной дух. Степь прекрасна в любое время года. "Если Шатлык вернется с войны, — загадала она, — поедем с ним в степь. Наверное, и мои родные места теперь изменились". Она поймала себя на том, что не слушает председателя, не слышит его наставлений.
— Сара-ага, я поняла, с чего начинать работу. И мы сделаем все, что в наших силах. Но вы ни слова не сказали о том, как разместить людей. Я думаю, сначала надо позаботиться о людях. Сейчас не лето, на открытом воздухе не поспишь.
Они остановились передохнуть. Сары-ага опустился на бугорок, нарытый сусликом. Снял солдатскую ушанку, поправил тюбетейку, вытер лоб рукой.
— Вот потому мы и назначили тебя бригадиром, Огульбиби, чтобы ты позаботилась о людях. Правление поможет вам. Работа предстоит тяжелая, и вы должны есть посытнее. На день будем выдавать вам по семь кило муки и крупы. Да еще масло и лук. Будем время от времени резать для вас барана. Колхозникам в селе такой помощи мы оказать не можем.
Огульбиби понимала, что положение трудное.
— Питание организуем, а вот спать где будем?
— Сейчас подъедет телега с кошмами и тремя палатками для вас. Все это я покупал на собственные деньги. И стояки отдаю. Когда-то я заготовил их для своего дома, но сейчас не до того. Ай, лишь бы война поскорее кончилась. Победим и домов понастроим. Две палатки для женщин и девушек, мужчины в третьей. Да смотри не застуди своего мальчонку. Оставила бы его у моих, почему не захотела?.. Я помогу вам поставить палатки. Что земля сухая, хорошо, но все-таки пошли кого-нибудь нарубить камыша возле джара. Сделайте из него настил, сверху положите кошмы, и никакая сырость не страшна будет.
Огульбиби еще раз окинула взором пространство, на котором им предстояло подготовить землю под хлопок. Огромное поле. Но и то хорошо, что все карты расположены одна подле другой. Если хлопок дружно уродится, земля будет словно вышитая. Рядки протянутся как нити, кусты закудрявятся. Была у нее мечта выткать ковер с желтыми цветами по зеленому полю, с белыми огоньками раскрывшихся коробочек. Теперь она будет вышивать этот узор на земле.
Как и обещал Сары-ага, подъехала телега с палатками, кошмами, бревнами. Девушки быстро разгрузили ее, а что дальше делать, не знают. Ждут, когда воротится бригадир.
Беркели тем временем разорялся вовсю:
— И чего мы удивлялись, когда слышали, что фронтовики обмораживают руки-ноги? Вы посмотрите, из чего эти палатки! Разве за такой матерчатой стенкой спрячешься от зимней стужи? Теперь и у нас будет как на войне, хов! Я думаю, на войне даже лучше. Там, говорят, водку дают для согрева. Ну, а мы, пока совсем не замерзли, о чае позаботимся.
Сары-ага не обращал внимания на бестолковые рассуждения Беркели. Он объяснял, как нужно ставить палатки. Сначала сделали невысокую насыпь-площадку. Сверху уложили камыш и настелили кошмы. Вбили колья, на них накрепко затянули веревки, растягивавшие стенки и углы палатки. Когда палатки были поставлены, женщины аккуратно сложили в одном углу все постели, и временное жилище сразу стало по-домашнему уютным.
Сары-ага постарался заранее все предусмотреть. Он и железные печи припас для каждой палатки, и сухих стеблей хлопчатника приказал привезти побольше.
Беркели вскипятил чай, сварил кашу, люди подкрепились и скоро согрелись. Лопаты наточены, черенки подогнаны по росту. К завтрашней работе все готово.
Ночь была безветренная. Небо с вечера затянуло тучами, и воздух сделался сырым и тяжелым. Это предвещало ненастье. Огульбиби заботливо укрыла Хуммеда и, мягко ступая, вышла из палатки. В ночной тишине отчетливо слышны голоса.
— Они не снимут здесь ни одного килограмма хлопка. Если будет сель, соленые воды поднимутся по джару и затопят посевы. Я знаю эти земли и говорю вам, что ничего не получится. У них нет обыкновения советоваться со старшими, делают что вздумается. Ну, если не спрашивают, зачем мне говорить. А когда пустят воду на поле, земля так затвердеет, что лемеха у твоего трактора разлетятся на куски.
Огульбиби узнала голос Беркели.
Худайназар ответил:
— А мне какое дело, растет хлопок или нет? У меня своя цель. Скажут: паши — буду пахать, скажут: лежи — буду лежать. Голодным оставят — заору, сытым буду — запою.
— Да замолчите вы наконец! Спать не даете! — Это голос Нурлы.
"Когда у человека есть идея, в которую он верит ему легче и жить и работать. На первый взгляд, слова Беркели справедливы, а если вдуматься, то они сеют неверие в начатое дело", — говорила сама с собой Огульбиби, возвращаясь в палатку.
Утро выдалось ясное и теплое, будто и не зимнее. От вчерашних туч не осталось и следа. Ярко светило солнце. "Интересно, бывает ли в тех краях, где воюет Шатлык, такое яркое солнце? — подумала Огульбиби, выходя из палатки. — Что-то давно не было от него писем. А вдруг он приедет? Говорят, оттуда целый месяц ехать надо. Ох как далеко!.. Скорей бы война кончалась, и он бы вернулся. Шатлык лучше, чем я, знает землю, вместе работали бы… Но ведь когда война кончится, мы опять будем в школе… Ах, родился бы у нас еще один ребеночек. Мы с Шатлыком сироты, неужели и Хуммед-джану суждено остаться одному? В семье должно быть самое малое четверо детей".
Огульбиби вспоминает, как однажды на Первомай Шатлык попросил ее нарядиться в красное платье, а она надела зеленое. Он очень просил, а она не послушалась. "Зачем я его тогда обидела? Почему не надела то платье, какое он хотел? Не берегла я Шатлыка. Счастливой была и думала, так будет вечно. Странно устроен мир: плохое всегда рядом, а хорошее так и спешит покинуть тебя".
Огульбиби вспоминает, как неразумно она поступала. В школу приехала молоденькая русская учительница. Шатлык показался ей самым общительным, они быстро познакомились и разговорились. Огульбиби она будто не заметила, а Шатлыка в разговоре даже взяла за руку. В тот день в сердце Огульбиби закралась ревность. Она надулась и не смотрела на Шатлыка. Он спрашивает, а она отворачивается, еле цедит слова. Шатлык расстроился и ночь плохо спал. На другой день она была такой же неприветливой. Шатлык ходил как побитый.
Сейчас Огульбиби корит себя за прошлое. "Ну скажи, пожалуйста, мужа она у тебя отобрала, что ли? Молоденькая, приехала издалека, никого у нее здесь не было. Она потянулась к Шатлыку как к брату. Мне бы понять ее, пригласить в дом…"
У Беркели острый нюх, он сразу почуял, что в доме соседей нелады, и подступил к Огульбиби с расспросами: "Он что, обидел тебя, бессовестный? Такую женщину, как ты, на руках носить надо".
Огульбиби упрекает себя сейчас за то, что позволила соседу так говорить о Шатлыке. Почему не прогнала Беркели? "Прости меня, Шатлык, я никогда больше не сделаю такой глупости. Лишь бы ты вернулся живым и здоровым".
Беркели хлопочет возле огня, сам исподволь наблюдает за Огульбиби. Он уже немолод, ему без малого пятьдесят, однако взгляд его лежит на груди молодой женщины. И не стыдится своих седин. Какие страшные у него глаза! Огульбиби передергивает от его взгляда.
Беркели хочет удержать Огульбиби. Он подходит к ней, будто для того, чтобы подобрать валяющийся на земле толстый стебель колючки.
— Если я приведу сюда нашу корову, — обращается он к молодой женщине, — ты сможешь ее доить? Хуммед-джану полезно парное молочко. И у тебя поутру были бы сливки.
Огульбиби насторожилась. Говорит вкрадчиво, так и втирается в душу.
— Занимайся своим делом, — резко отвечает она. — Скоро всем за завтрак садиться.
— Да чай уже готов. Тогда я, пожалуй, отправлюсь за коровой. Обед успею сварить.
Огульбиби молча повернулась и ушла в палатку. Там уже слышался звонкий голос Хуммеда, девичий смех. А Беркели веселой трусцой поспешил к котлу, в котором кипятил воду для чая.
"Не нужны мне сто невесток, — напевал он под нос. — Не отдам тебя и за сто тысяч девушек…"
Огульбиби распределила работу и хотела отправиться в поле, но Гуллер вдруг ушла и закрылась в палатке.
— Гуллер! — позвала ее Огульбиби.
Девушка не вышла. Тем временем Беркели увел к себе Хуммеда.