— Ну, куда он может уйти? Должен быть поблизости. Поищите в хлопчатнике, а я возле дамбы посмотрю, — проговорил Сары-ага и первым побежал на поиски. Но много ли увидишь в ночной темноте? И Сары-ага вернулся к трактору.
Огульбиби рвала на себе волосы:
— Хуммед-джан, где ты, дитя мое? Меня надо убить…
— Полно, Огульбиби, не возводи на себя напраслину. — Сары-ага не сдержал слез и отвернулся.
Девушки рассыпались по хлопковому полю, Нурлы помчался к палаткам. Худайназар еще раз прошел вдоль всей дамбы. Хуммеда нигде не было.
Дождь усиливался. Вода в джаре поднялась еще выше и начала размывать дамбу. То в одном, то в другом месте рушился обрывистый берег.
В какой-то миг Огульбиби почудился крик, долетевший со стороны кладбища, но удар грома, расколовший небо, заглушил все. Огульбиби вдруг вспомнила, что не догадалась осмотреть трактор. Не веря глазам, щупала руками. Все напрасно. Горько рыдая, подошла она к Сары-ага, положила голову ему на плечо.
— Где мой Хуммед-джаи? Найди его!..
— Потерпи, дочка… Будь мужественной, — трясущимися губами проговорил Сары-ага. — Ничего с ним не случилось. Вот появится сейчас откуда-нибудь.
— Откуда он выйдет? Если знаешь, почему не говоришь мне?
— Не терзай меня, Огульбиби…
— Разве не ты привел нас сюда? Достиг своей цели… Ох, погубил ты меня!.. Что ответишь Шатлы ку?..
Сары-ага застонал и, пошатнувшись, стал медленно оседать на землю. Острая боль сжимала его грудь.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
На кладбище Беркели остановился. "Такого удобного случая не представится до конца дней", — сказал он себе.
В темноте могилы неразличимы. Но Беркели чувствует, как они обступили его со всех сторон. "И ты, в конце концов, станешь таким же холмиком. И ничего не возьмешь с собой, кроме шестнадцати вершков бязи. Пока живешь, достигни цели, которую лелеешь в сердце. Сперва — война, теперь — сель, какая еще помощь тебе нужна? Никто ничего и не узнает. День-другой покричат, поплачут да и успокоятся. Решайся, Беркели, действуй! Ни горя, ни печали до конца дней знать не будешь… Не станет же она работать, прижимая мальчишку к груди. Оставит где-нибудь. Если действовать с умом, то он и не пикнет. Поманю, и пойдет за мной. С радостью побежит, когда узнает, что мы идем в город".
Неясный план, который давно мучил Беркели, сейчас обрел определенность. Он сдаст мальчишку в детдом. Ему поверят, а ребенка спрашивать не станут. Беркели скажет, что мальчишка сирота, отец погиб на фронте, мать бросила его и вышла замуж. Имя изменит, фамилию назовет другую, чтобы не нашли, если станут искать. А Огульбиби поплачет да и смирится. Потом сама поймет, что сын мешал ей.
Действовать надо было без промедления. Ночью он должен добраться до города, чтобы управиться утром и поскорее вернуться к Огульбиби.
Он ничего не знает, не ведает. Если Огульбиби будет плакать, поплачет вместе с нею. А когда скажет: "Эх, был бы я с тобой, ничего не случилось бы", — она сама кинется ему на шею.
Беркели споткнулся и свалился в осевшую могилу. Пока он выбирался, стал накрапывать дождь, потом начали полыхать молнии. Он повернул назад.
На чем свет стоит бранил Беркели и зажженные фары трактора, и эти ненужные молнии, озарявшие ему на беду всю вселенную.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Огульбиби увидела всадника, ехавшего вдоль берега джара, и подбежала к нему.
— Вам не попадался на пути мальчик? — с мольбой спросила она, не узнавая в пожилом человеке с седыми висками секретаря райкома партии Клычева.
Всю ночь Огульбиби металась по полям. Щеки ее ввалились, губы посинели, глаза опухли от слез.
Секретарь райкома понял, что на нее обрушилось страшное горе. Он запомнил Огульбиби с того раза, когда побывал на стане и видел, с каким старанием трудится ее бригада. В тот раз он посоветовал Саврасову: "Таких добросовестных, сознательных женщин, как Огульбиби, нужно принимать в партию".
— О каком мальчике ты спрашиваешь, Огульбиби?
— О моем Хуммед-джане, — тихо ответила она. — Сынок мой спал вот здесь, на этой постельке. — Огульбиби показала рукой на пустую дамбу. — Поднимайся, Хуммед-джан, ты долго спишь, дитя мое…
Огульбиби зарыдала в голос:
— Пусть сгину я!
Клычев сошел с коня.
— Успокойся, — ласково говорил он, гладя ее по плечу. — Не надо так плакать. Смотри, глаза у тебя совсем опухли. Скажи мне, что случилось с твоим сынишкой.
— Не видишь, что ли? Вот в этой постельке спит Хуммед-джан, — Огульбиби снова показала на дамбу.
— Пойдем к людям.
— Нет, нет, я останусь здесь. Мне нельзя, Хуммед-джан испугается. Ты иди один, — и Огульбиби стала нежно гладить большой камень, лежавший на дамбе.
Сыночек мой спит,
Цветами укрылся.
Не будите детку мою, —
тихо пела она колыбельную.
Селевой поток штурмовал песчаную дамбу. Под ударами волн она таяла, как кусок сахара в пиале с чаем. Дамба уже оседала под ногами Огульбиби. Опасаясь, что она может упасть в поток, секретарь райкома потянул ее за рукав:
— Послушай, Огульбиби, где твое мужество? Будь разумной.
Огульбиби резко поднялась, будто ей стало неловко перед секретарем райкома за свое поведение. Молча отряхнула платье и пошла к хлопковому полю.
— Постой! Ты куда, Хуммед-джан? — вдруг закричала она и, вытянув вперед руки, побежала, топча хлопок, который еще совсем недавно так любовно растила.
Клычев на коне не сразу смог догнать ее.
Когда он привел Огульбиби к палаткам, Нурлы и еще несколько человек только что вернулись, обшарив на кладбище каждый камень и не найдя никаких следов.
Нурлы подробно рассказал секретарю о случившемся несчастье.
— Прямо на глазах пропал. Мы прочесали всю округу, словно пуговицу, искали. Исчез без следа. Страшно подумать, уж не свалился ли он в воду. Одна беда за другой: Огульбиби обезумела от горя, у Сары-ага сердечный приступ. И сель движется на нас. Потопит весь хлопчатник.
Секретарь райкома внимательно выслушал Нурлы, потом обратился к окружившим его людям:
— Прежде всего — не надо терять голову. Человек — главное. Да, тяжелое испытание выпало на вашу долю. Но сель угрожает и чабанам на летних пастбищах. Вчера я побывал там, их перевозят в безопасное место. Кто же мог предвидеть, что нагрянет сель? А сейчас разбушевавшейся стихии мы должны противопоставить организованную и дисциплинированную работу. На помощь вам идут люди. Нельзя поддаваться ни унынию, ни панике. Слабого беда одолевает.
Секретарь райкома захотел поговорить с Сары-ага. Увидев нежданного гостя, Сары-ага немного оживился. Сил у него не было.
— Я-то ничего, — слабым голосом сказал он. — Помогите Огульбиби найти сына и задержать сель… Помогите..
— И сель задержим, и сын Огульбиби найдется. Все будет в порядке. Ты себя побереги. Сейчас отправим тебя в больницу, полежишь, поправишься, — говорил Клычев, удерживая Сары-ага за плечи, не позволяя ему подняться.
— Помоги нам. Да не ведать боли рукам и глазам твоим.
Грязевой поток перевалил через дамбу и устремился на крайнюю десятигектарную карту. Поле наполовину было уже затоплено. Нежные кустики хлопчатника, вырванные с корнем, погрязли в желтой пене. Сель продолжал наступление.
На помощь бригаде пришел народ из колхоза. Но не было силы, способной противостоять стихии.
Секретарь райкома понимал: бесполезно сооружать преграду на пути селя. Бесполезно и даже вредно. Пытаясь задержать поток, люди вытаптывали хлопчатник там, куда сель, может быть, и не доберется.
И он сказал:
— По-моему, сель достиг своего предела. Дальше двигаться поток уже не имеет силы. Конечно, урон он нанес значительный. На пяти-шести гектарах посев уничтожен. Но эту потерю можно восполнить тщательным уходом за оставшимся хлопчатником. Обязательство сдать государству сто тонн хлопка должно быть выполнено. Ни сель, ни непогода не могут служить ни отговоркой, ни оправданием.
Перед отъездом секретарь райкома вошел в палатку к Огульбиби. Она лежала ничком, уткнувшись в подушку.
— Я понимаю, никто не в силах облегчить твое горе, — виновато заговорил он, опускаясь возле Огульбиби. — Спасая хлопок, мы потеряли нежное, как цветок, дитя. Проклятая война! Сколько страданий несет она людям! Мы победим, скоро победим. Вернутся наши джигиты, и детей, которые родятся после победы, назовут именами тех, кого потеряли мы в годы испытаний.
Огульбиби содрогалась всем телом.
— Это проклятое место разлучило меня с Хуммед-джаном!
— Не говори так, Огульбиби, — сказал Клычев. — Будь мужественной. Мой единственный сын ушел добровольцем на фронт и погиб. Теперь мы с женой сидим друг перед другом, словно бодаться хотим. Не суждено нам ласкать внуков-правнуков… Наберись сил, Огульбиби. Видишь, сколько горя вокруг.
Голос его осекся. Огульбиби подняла голову, посмотрела ему в глаза. Человек, которого все уважают, к кому относятся с почтением, всегда казавшийся недоступно гордым, свободным от печали и грусти, носит в сердце свинцовую боль. Утешает других, стараясь облегчить им страдания. А кто его утешит?
И она прислушалась к тому, что говорил ей негромким голосом секретарь райкома:
— Я хочу, чтобы ты услышала меня, Огульбиби. Когда страна ведет кровопролитную войну, ни в одном уголке ее не может быть спокойно. И ты должна не забывать о том, что коммунисты всюду впереди. Они — вожаки, они первыми принимают на себя удары. Ты пойми правильно, у нас нет права быть слабыми. За нами идет народ. Наш долг идти впереди и вести за собой людей.
Слова его не облегчили горя Огульбиби, но заставили ее собраться, внутренне подтянуться. Она приподнялась, потом встала на ноги. Кружилась голова, в ушах шумело. И вдруг она явственно услышала голос Хуммед-джана:
"Мама!"
"Он жив, мой мальчик!" — подсказало ей сердце.
Секретарь райкома будто понял, что с ней происходит, и сказал: