ржавела; но молчал юный воин, не выдавал своей тайны. Много раз уходило от него сознание, но каждый раз вражеские лекари — палачи возвращали смельчака к жизни, чтобы продолжить пытку, чтобы ответил он наконец на вопросы генерала.
И пришёл тот миг, когда понял юный воин, что не умрет он — пока не расскажет все; а сил держаться у него оставалось все меньше. И тогда взмолился воин духам, чтобы помогли они ему слову своему быть твердым да крепким — как камень скалы, как сталь верного оружия, как ствол многовекового дерева; или позволили ему умереть. И услышали духи мольбу защитника крепости. Затрясло землю, стала крепость рушиться, камни из стен домов вылетать, будто из пращи. Завалило этими камнями колодец, где держали пленника. Переломанное тело юного воина стало твердеть, покрываться корой, вросло тело в землю, проникшую в колодец вместе с камнями сквозь толщу воды. И проросло сквозь каменную пирамиду, вставшее на месте колодца, кривое, будто пораженное стихией дерево.
Когда прошло по крепости землетрясение, обрушившее все здания, бежали в страхе западные захватчики — кто не погиб под камнепадом. А весть о смелом юноше, который предпочел смерть погибели своих близких, разнеслась по всей стране. Дерево же то, которое выросло из тела воина, с тех самых пор стало символом стойкости и верности. И ходили с тех пор слухи, то дерево это до сих пор хранит руины крепости и всю страну от врагов.
Конец
Крылья свободы
Раскинулась по земле степь — выше гор, глубже моря. Кто знает — тот поймет, кто поймет — согласится. Ну, а кто не знает и не поймет — про того и речь не идет.
Поет-шумит по степи ковыль; поют-звенят по степи конские копыта; поют-рассказывают о жителях степей, о вольном ветре, о яром пламени, о ясной воде.
Рассказывают о том, что говорили прадедам нынешних стариков их прадеды. И рассказывали те старики о временах еще более древних, когда стихии природные могли принимать людской облик и так бродили по свету.
* * *
И было так — жил на свете сокол-птица. Летал он по миру, бывал в разных странах, видел много интересного. И был у сокола-птицы добрый друг — ветер. Не раз мчались они наперегонки над каким-нибудь лесом, полем или жильем людским; не раз ветер поддерживал сокола, когда тот уставал после долгой охоты или дальнего перелета. Бывало, что крылья сокола поднимали ветра с земли, когда уже ветер терял силы. Нередко сокол-птица и ветер танцевали в небесной вышине, ликуя о своей свободе. И шумел-свистел ветер, и свистел-кричал сокол-птица — будто пели они хвалебные гимны свободе и братству. И танец становился пеней, и песня перерождалась в танец
Но свобода на то она и свобода, чтобы не быть друзьям все время вместе. И сокол порой охотился вовсе в одиночку и ветер один без своего друга играл с кораблями в море, с мельницами, да и с детишками резвился, гоняя с ними воздушных змеев.
И был один раз, когда ветер умчался по своим делам, а сокол-птица искал добычу, следя з небес за тем, что происходит внизу.
И пролетал он над одной деревней, и увидел пляшущую на площади девушку в алой юбке. Звенели бубенцы на поясе плясуньи, мелкие монеты на ее шейном монисто. Звенели-пели гитара и бубен. Хлопали в ладоши люди вокруг, пела свирель. И взлетал подол юбки к небесам — подобно языкам пламени, и искрились весельем глаза девушки. И кружил сокол-птица над пляшущей девушкой, позабыв про охоту и про друга своего — ветра.
А ветер, налетавшись да наигравшись в иных краях, вернулся к гнезду сокола. Не нашел он друга на уговоренном месте и полетел искать. И так же долетел до той деревни и стал свидетелем зажигательного танца. И будто от искры вспыхнуло в сердце ветра любовь к огненной деве, ибо почувствовал он ее суть, ее стихию.
А девушка тоже ощутила, что взволновало нечто ее сердце, ее душу, стала плясать еще ярче, еще жарче; да так, будто заметались по площади языки пламени. Ведь всегда так было — где есть сильный огонь, да прилетит ветер — там ветер пламя раздует до небес. Да так, что нередко бедой это все оборачивается — гибнет все живое вокруг, и лишь вода сможет от напасти спасти. Но вот только не было в тот раз поблизости воды — далеко стояла древня от речи.
Испугались люди ярого пламени, разожженного безумным танцем красавицы, стали подале отступать. Кто-то и впрямь за водой бросился — понадеялся, что все же успеет.
Но одумалась тут огненная дева, усмирила свой ярый танец, остановилась. Сбежала веселая улыбка с ее губ потухли глаза, будто пеплом подёрнулись. Отступила она на шаг от того места, где плясала, вспыхнула брызгами пламени да пропала.
Заахали люди, кто танец огненной девы смотрел, бросились врассыпную. Ведь редко кто из стихий показывал смертным людям свою суть.
Разбежались люди, а на обожжённой земле остался лежать сокол-птица, что любовался танцем огненной девы с высоты полета — сильным, видно, оказалось прощальное пламя, достало до небес, опалило крылья сокола. Не мог он шевельнуть крыльями — так сильно болели они, так страшно обгорели перья. А уж о том, чтобы в небо взлететь, и речи не могло статься. Понял тут сокол, что пришла ему пор умирать. Ведь ежели не сможет он подняться в небо, то не сможет и охотиться, не сможет себе добычу найти, голод унять, жизнь поддерживать. Стал он звать на помощь своего приятеля — ветра.
Не сразу откликнулся ветер — видел он — с какой страстью смотрел сокол-птица на огненную деву, и бушевала в душе ветра ревность. Хотел он сам полететь за красавицей и признаться ей в своих чувствах. Но взмолился сокол слезно, помянул их дружбу, их свободу да их взаимовыручку частую. И дрогнуло сердца ветра. Понял он, что не будет ему счастья с порывистой да вспыльчивой огненной красавицей — спалит-иссушит она ветер. А друг, верный и преданный, смертью страшной помереть может, коли не прийти ему на помощь.
Скользнул ветер с кустов, оказался рядом, принялся дыханием своим прохладным остужать обожжённые крылья. А потом вовсе поднял сокола-птицу на руки, да понес в густой лес где на высоком дереве свил в давние годы сокол себе гнездо.
Конец
Омут
Раскинулась по земле степь — выше гор, глубже моря. Кто знает — тот поймет, кто поймет — согласится. Ну, а кто не знает и не поймет — про того и речь не идет.
Поет-шумит по степи ковыль; поют-звенят по степи конские копыта; поют-рассказывают о жителях степей, о вольном ветре, о яром пламени, о ясной воде. Рассказывают о том, что говорили прадедам нынешних стариков их прадеды.
* * *
Давно это случилось. Так давно, что прадеды прадедов нынешних стариков сами еще были малыми детьми и слушали сказки своих стариков; а жили тогда не в пример дольше нынешним временам. И вот что рассказывали те старики.
Жили на свете два друга-приятеля, два пастуха. Гоняли по степи овец, стригли шерсть, меняли ее да овечье молоко на хлеб и одежду — тем и жили.
И вот случилась в степи страшная засуха — ни листика, ни цветка, ни травинки зеленой не осталось — все пожег злой суховей. И решили друзья-пастухи гнать свои отары в дальние степи — за гиблые болота. Собрали овец, оседлали коней, свистнули верного пса и отправились в путь. Днем идут; по ночам костры жгут, овец стерегут — чтобы волки да другие хищные звери не вздумали полакомиться ягненком. Спят по очереди, да и собака их сон охраняет.
День идут, другой идут, третий, четвертый… И добрались через Малый Круг дней до гиблых болот. На болотах же туман поднимается, все звуки глушатся да пропадают, а от трясины гул да вой слышатся.
Посовещались друзья; один и говорит: — Пойду я вперед да разведаю — что там впереди нас ожидать может, да свою часть отары погоню вперед.
Попытался уговорить его друг, что-поначалу-то стоит одного только пса пустить. А коли идти самому, то стоит взять с собой большой фонарь.
Но не послушался бесшабашный пастух, рассмеялся только: — Сейчас солнце встанет, утро настанет, туман растает — все видно будет. А пса одного пускать — так ждать придется — пока вернется. Чем овец кормить будем, где еды добудем?
Вроде и верно все говорил пастух, да неспокойно было на душе его друга. — Ты, — говорит, — будь осторожней: по кочкам не скачи; за собакой следуй — у нее нюх верный; да овец береги. А как до конца дороги доберешься да на твердую землю выберешься — пусти собаку обратно, она весть от тебя принесет.
Уговорились.
Свистнул бесшабашный пастух пса, да и повел своих овец по тропке, ведущей вглубь болот. Час идет, другой, третий… А туман все не рассеивается. Вдруг видит пастух — свет впереди, огонек посверкивает. Пошел-поторопился пастух на свет, пес следом бежит, овец подгоняет. Но все сгущается туман, хотя и огонек все ближе. Заскулил, заметался по тропинке пес, будто чуя беду; зафыркал конь; забеспокоились овцы, сбились в кучу.
Час ждет друга второй пастух, другой, третий… Нет вестей, не прибегает собака. Не выдержал пастух. Поставил всех своих овец в цепочку, коня впереди, повесил большой фонарь на пастуший посох и двинулся вперед. Идет осторожно, каждый шаг посохом проверяет, фонарем дорогу освещает, да коню доверяет: куда тот шагнет — туда и пастух овец ведет.
Час идет, другой, третий, а туман все не рассеивается. Вдруг видит пастух — свет впереди, огонек поблескивает. И слышит — вроде впереди собака воет. Поднял пастух свой фонарь, сжал крепче повод конской сбруи, проверил — все ли овцы на месте, и пошел на огонек. Видит — впереди бочажок, а рядом с бочажком конь его друга стоит — оседланный да одинокий. И ни самого пастуха, ни пса; лишь отара друг к другу жмется, да бродячие огоньки над бочажком роятся.
Булькнул бочажок, завыло из него да по-над ним. Фыркнул испуганно безвсадный конь, попятился, да и угодил в трясину. Заржал, заметался конь, стараясь выбраться, но лишь еще глубже в болото ушел.
Остановил пастух своего коня, спрыгнул на кочку, уперся ногами да посохом покрепче. Гулко хлюпнула кочка, однако удержала пастуха. Накинул он крюк с посоха на узду тонущего коня, да потянул к себе — чтобы вытащить того из болота. Долго бился — тяжело тянуть; а все же выбрался жеребец из трясины. Дрожит весь, трясется да фыркает испуганно. Принялся пастух обчищать бока, живот да ноги коня и заметил, что в стремени сапог застрял. То ли спрыгнул второй пастух на землю да оступился, а сапог и остался в стремени; то ли задремал да из седла вывалился — не поймешь.