Стало быть, она еще не знала. И я написала на оставшемся чистом месте — не потрудилась даже взять новый лист: «Покончила с собой 30 января прошлого года». Без подписи, она и так поймет. И еще я не стала ей писать, что, возможно, это был в конце концов несчастный случай. Скажем, поскользнулась на обледенелом камне. Я не питала к Нине добрых чувств и не намерена была бросить ей хоть крупицу утешения. Хотя бы самую крохотную крупицу.
Опуская письмо в почтовый ящик, я думала: влачи теперь эту ношу, и поглядим, так ли ты сильна. Влачи под своей красивой, надменной личиной. Сознание вины в том, что ты негритянка, в том, что твоя мать — самоубийца…
Нина приезжала сюда, чтобы щегольнуть своим замужеством, причинить боль Маргарет. Но Маргарет с ней сквиталась — око за око и зуб за зуб. Я покивала ей головой — кто знает, где она теперь, — и чуть было не сказала вслух: «Пока что счет в твою пользу»…
Когда хозяин цветочного магазина в Мэдисон-Сити получил телеграфный перевод на пятьдесят долларов за цветы на могилу Маргарет, я поняла, что не промахнулась. Нина будет терзаться сознанием вины до конца своих дней и гадать, намного ли ускорила смерть матери.
Цветочник послал цветы на могилу — что еще ему оставалось делать? Он не хотел, конечно, но не знал, под каким предлогом отказаться, а не выполнить заказ побоялся. В конце концов он не выдержал и, заметно нервничая, спросил меня начистоту.
— Заказ поступил из Филадельфии, — сказал он. — Я подумал, может быть, вы знаете — это не от кого-нибудь из ее детей? — И прибавил, поняв, что позволил себе сказать лишнее: — Помнится, Маргарет много лет прослужила у вашего деда.
— Понятия не имею, — сказала я. — Но получали вы еще когда-нибудь заказ сразу на пятьдесят долларов?
Он что-то пролепетал в смятении, смешной тщедушный человечек, с незапамятных времен содержащий цветочную лавку прямо напротив окружной тюрьмы. Люди в захолустных городишках, кажется, живут вечно, высыхают, как сверчки, стрекочут без умолку…
Уходя от него, я невольно улыбнулась мысли о Нине, себялюбивой, эгоцентричной Нине. Она думает, будто это она убила мать… Да и кто может ее разуверить? Кто ей скажет, что Маргарет убила смерть деда? Что без него земля ей стала пустыней, а жизнь — непосильным бременем? Кто скажет Нине, что дети тут ни при чем, они не играли столь важной роли в жизни Маргарет, знавшей с минуты их появления на свет, что она отошлет их от себя? Нет, Нина не из тех, кто способен поверить, что люди умирают от любви, от душевной усталости.
По дороге в контору Джона я размышляла: а что, если бы умер он? И понимала, что он для меня не все. Есть дети, дом, есть земля, которой уже полтораста лет владеет мой род; есть круг обязанностей, будничных и привычных, но спасительных в час невзгоды.
Наверно, я тосковала бы о нем, но не умерла. В этом и заключалась разница. Мы с Ниной не такие, как Маргарет. Нам далеко до нее.
Спустя немного — месяца через два — позвонил Роберт. Я собиралась ложиться спать, Джон был снова в отъезде. Открылась сессия сената, и он уехал в столицу. Я сильно простудилась и готовила себе горячее питье, как вдруг зазвонил телефон.
— Спокейн вызывает миссис Толливер.
Я машинально сказала «да», соображая, кто у меня есть из знакомых в Спокейне. Голоса я не узнала — да и как бы могла узнать?
— Говорит Роберт Хауленд. — Первую секунду это не вызвало никаких ассоциаций. Мое тяжелое, сопящее молчание, по-видимому, стало его раздражать. — Сын Маргарет.
— Господи боже мой, — сказала я. Здесь у нас он всегда был Роберт Кармайкл.
— Ты меня слышишь? — У него был четкий выговор жителя Среднего Запада. Слова доносились раздельно и ясно, как речь диктора по радио.
— Слышу, конечно. Это я просто от неожиданности. Сколько лет прошло, и вдруг вы оба объявились.
— Кто же еще?
— Нина.
— Что ей было нужно?
— А ты разве не знаешь? Разве вы с ней не видитесь?
— Я даже не знаю, где она живет. — Я не поверила, даже после того, как он прибавил: — Я не в восторге от ее мужа.
— Маргарет тоже была не в восторге.
— Мне бы хотелось спросить кое-что про нее. Можно — или лучше позвонить по другому номеру?
— Зачем?
Он опять заговорил с раздражением:
— Твой телефон не подслушивают?
— Кому может понадобиться подслушивать мои разговоры?
— Твой муж занимается политикой. То и дело встречаешь в прессе его имя. Поэтому все может быть.
Я чихнула, тупо заныла голова.
— Оставь ради бога, Роберт. Про Маргарет и ее детей знает каждый встречный и поперечный. Что тут скрывать?
Он на секунду запнулся и не сказал того, что хотел. Потом отрывисто спросил:
— Что с ней стряслось? Я слышал, она умерла.
— Кто тебе сказал?
— Не помню.
— Значит, Нина, — убежденно сказала я, и он не стал спорить. — Я так и думала, что вы с ней поддерживаете связь. Независимо от того, в восторге ли ты от ее мужа.
— Хорошо, ответь на мой вопрос, — сказал он.
— Она утопилась тридцатого января.
— В прошлом году?
— Да.
— Где?
— В ручье за домом — так говорят, во всяком случае. Я сама не была, не видела.
— Еще бы, тебе нельзя.
— Я могу бывать, где мне вздумается, не говори глупостей.
Вмешался голос телефонистки.
— Ваши три минуты истекли. Будьте добры опустить…
— Ладно, — оборвал ее Роберт. — Сейчас, у меня есть с собой мелочь. — Вдалеке приглушенно звякнуло, он опустил в автомат монетку.
Стало быть, звонит не из дому, не со службы и даже не из гостиницы, если он в чужом городе. Хочет, чтобы никто не знал.
Молчание вновь прервал он:
— Она не оставила записку?
— Записку, где сказано, кто виноват? Нет, — сказала я. — Это тебе придется вычислить самому.
— Для меня оставила что-нибудь?
— Ты, очевидно, имеешь в виду деньги… — Конечно, он имел в виду другое, мне просто хотелось его уязвить. — Дом и землю она оставила своей двоюродной сестре — той, что с ней жила. И ей же примерно четвертую часть денег, какие достались от деда. Остальные три четверти — мне.
— По завещанию?
Отчего это дети Маргарет так умеют вывести меня из терпения?
— А как же еще она могла их оставить?
— Обо мне там ничего не сказано? — Он помедлил, превозмогая нежелание связывать себя воедино с другими. — О нас?
— Нет. Разумеется, не сказано.
— Я думал, а вдруг…
— Неужели ты ее так плохо помнишь? Когда вы все отсюда уезжали, вы исчезали навсегда. У нее больше не было детей.
— Нет, это я как раз помню, — медленно проговорил он. — Хотя и много воды утекло с тех пор.
— Она сделала это ради вашего блага. — Фраза получилась банальной, но так оно и было.
— Возможно, лучше б ей было оставить нас при себе.
Он сказал это с горечью, и с такой же горечью я отвечала ему:
— И тогда — быть бы тебе негром на Юге и весь век копошиться в грязи.
— Квартероном.
— Ты начитался книжек, — сказала я. — Я еще не слыхала, чтобы кто-нибудь здесь употреблял такое слово. Ты был бы негром в глазах белых и в глазах черных — тоже негром.
— Это для меня не новость, — спокойно сказал он.
— Она сделала все, что могла, — сказала я. — А вот у вас не хватает здравого смысла и мужества поступить так же. — Я швырнула трубку, чтобы покончить с этим вороватым звонком, уронила голову на телефон и разрыдалась от бессильной ярости.
Когда Джон вернулся домой, я спросила:
— Как ты думаешь, наши телефонные разговоры подслушивают?
— Ты что, слышала треск?
— Нет, просто интересно.
Он просматривал стопку писем, накопившихся за два дня.
— Вполне допускаю.
— Допускаешь?
Джон пожал плечами, продолжая методически вскрывать один конверт за другим.
— Это политика, родная моя.
— Ты хочешь сказать, что это обычная вещь?
Он вдруг поднял голову и улыбнулся ясной мальчишеской улыбкой, такой неожиданной рядом с нитями седины у него на висках.
— Иногда, знаешь, говорю по телефону из своего кабинета, а те, кто подслушивает, забудутся и вставят замечание по ходу дела. Теперь мы знаем, чем их поддеть, и всегда норовим загнуть что-нибудь позабористей, чтобы им стало невмоготу молчать.
Я ничего не сказала — просто не знала, что тут можно сказать.
— Ничего, милая, со временем привыкаешь к разговорам втроем.
— Ты меня не предупредил.
Он опять улыбнулся.
— Я решил, что в случае, если ты ведешь длинные и страстные телефонные беседы с обожателями, пусть мои враги собирают мне улики для бракоразводного процесса.
— Ах, Джон, надо было сказать. Вдруг бы я что-нибудь выдала.
— Душенька, что ты можешь выдать?
Я осеклась. Действительно — что?
— Предположим, они узнают, у кого мы сегодня обедаем, — сказал Джон. — Что здесь страшного? За два доллара они выспросят это у прислуги. Или что именно ты собираешься послать на благотворительный базар. Или что от мистера Шонесси прислали отвратительную телятину.
— Ты прав, — с расстановкой сказала я. — Другое дело, что мне это не очень-то приятно.
Точно так же вел себя со мной дед, но тогда я была девчонкой.
Джон пожал плечами.
— С какой стати говорить тебе о том, что тебя заведомо расстроит? Вот погляди, такая пустяковина — подслушивают телефон, — а ты уже сама не своя. — Он встал и подошел к бару, мимоходом поцеловав меня в ухо. — Ваше здоровье, миссис Толливер.
Из школы танцев вернулись домой девочки. Слышно было, как они с топотом ворвались в дом и принялись дразнить Джонни и малышку, пока те не заревели от обиды.
— За них! — Джон поднял стакан, кивнув в ту сторону, откуда раздавался шум. — Что, удастся мисс Грир сделать из них балерин?
— Нет, — сказала я. — Она бы и рада, но у них ни малейшего чувства ритма.
И тогда он спросил то, что хотел спросить с самого начала:
— Отчего это ты вдруг всполошилась насчет подслушивания телефонных разговоров?