— Скажите, что я принимаю душ, — ответила я.
Он попросил передать, что, если сможет, позвонит. Но не позвонил.
На второй день, рано утром — дети еще не уходили в школу — я увидела, что к дому подъехала машина и остановилась у веранды. У дворецкого рабочий день начинался позже, так что дверь открыла я сама. На пороге стоял какой-то молодой человек — я его видела в первый раз. Против обыкновения, мне даже не удалось распознать у него фамильные черты какого-либо из местных семейств. Просто подтянутый молодой человек в сером костюме. Черный «шевроле» за его спиной был мне тоже незнаком.
— Мне поручено передать вам вот это, — он протянул мне грубый конверт из плотной бумаги, ненадписанный, совсем чистый.
В столовой за завтраком смеялись дети. Я закрыла дверь — голоса разом стихли — и смотрела, как съезжает с нашего бугра черный «шевроле». Потом села в качалку, окинула взглядом склоны, постепенно спускающиеся к реке — реке, которую первый Уильям Хауленд назвал именем своей матери. И только потом заглянула в конверт. Две бумажки, соединенные скрепкой. Одна — страница из газеты. Я начала с нее. Это была первая полоса столичной вечерней газеты, помеченная сегодняшним числом. С фотографией: какой-то мужчина выходит из самолета; лицо, как на всех газетных снимках, смазано. Заголовок набран необычно крупным шрифтом: «Негр приезжает на родину навестить свою законную белую родню». Подзаголовок: «Всплывает наружу правда о прошлом одного из видных граждан штата. Замешан кандидат в губернаторы».
Я не стала читать то, что было напечатано мелким шрифтом, а развернула второй листок. Фотокопия брачного свидетельства. Выдано Уильяму Хауленду и Маргарет Кармайкл. Место — Кливленд. Время — апрель 1928 года, за два месяца до рождения Роберта.
Я сидела на светлой, солнечной веранде и слышала вновь и вновь слова Джона: «Ты так уверена? Что же ты натворила?»
Я позвонила в контору Джона. У мисс Люси был такой голос, будто она только что плакала.
— Передайте, пожалуйста, мужу, что я видела сегодняшние газеты.
Хорошо, что мне было нечего прибавить, — она бросила трубку.
Я вложила газетную вырезку и фотокопию обратно в чистый хрусткий коричневый конверт и подсунула его под телефон, думая о том, что знала всегда: что мой дед был хорошим человеком. Он встретил женщину, которая стала подругой последних лет его жизни, и женился на ней. Хороший человек. И когда я попробовала представить себе, что теперь произойдет, мне стало жутко.
Я не пустила детей в школу. Послала их играть к Оливеру, поближе к скотному двору. Видно было, как они катаются на своих пони по ближним выгонам — неуклюжие фигурки на неуклюжих откормленных лошадках. Зазвонил телефон.
— Меня нет дома, — сказала я дворецкому. — Если только это не мистер Толливер.
Нет, я не ждала, что он позвонит. Не была уверена даже, что он приедет. Быть может, когда-нибудь после, когда минует первое потрясение и утихнет обида. Во всяком случае, не скоро.
В усадьбе все шло как в любой обычный день. Пришли садовники, подровняли газон, наметили лунки для луковиц нарциссов на месте прежних азалий. От насоса возле коровников подвезли две большие канистры бензина — трактор с прицепом поставили за сарайчиком, где хранились инструменты, и его не было видно. Завтра этот бензин понадобится садовникам для заправки своих машин. Им предстоит скосить большое поле перед домом, выровнять кусок дороги. Это Джон их надоумил брать канистры с бензином на рабочий участок — экономия времени и труда. Ему часто приходили в голову хорошие идеи. Например, построить рядом с библиотекой оранжерею. Он выращивал восхитительные экзотические цветы: сам сажал, сам ухаживал за ними, когда бывал дома. Легонько постукивали молотки — это стекольщики заменяли треснутые стекла: малейшая струйка холодного воздуха способна погубить тепличное растение. В доме раздавалось привычное, успокоительное гудение пылесоса и электрополотера, пахло политурой, мастикой. Я сидела в гостиной, в большом кресле у камина, бездельно, бездумно. И ждала. Стало холодновато. Я пошла в холл, достала из стенного шкафа первое, что попалось под руку. Это оказалась норковая накидка, я завернулась в нее, придерживая мех одной рукой у горла. Сидела совсем одна в пустой комнате, закутанная в шкурки убитых зверей.
От коровника пришел Оливер, постучался в подоконник, заглянул в окно гостиной.
— Надо бы, думается, запереть ворота.
— Да, — сказала я.
Я глядела, как он плетется по посыпанной гравием дорожке, как закрывает тяжелые деревянные ворота, навешивает замок. Он вернулся и подал мне ключ.
— Оливер, ты знал? — спросила я.
Он покачал головой.
— Последи, чтобы дети держались поближе к дому.
Я положила ключ на столик в холле. Зазвонил телефон — прямо у меня под рукой, — я машинально взяла трубку. Звонила Клара, моя родственница из Атланты.
— Что происходит, Абигейл? — возбужденно заговорила она. — Что случилось? Это правда — то, о чем трезвонят со всех сторон?
— А где же Сэм? — спросила я. — По-моему, вы всегда говорите по телефону на два голоса, как сиамские близнецы.
— Он еще не знает. Он работает — у него проповедь на той неделе, и я ему не решилась сказать.
Я расхохоталась прямо в трубку и дала отбой. И долго еще потом посмеивалась, потому что это действительно, если вдуматься, было очень забавно. Ей придется несладко, этой Кларе. Она и сейчас уже двух слов не может связно сказать… Ее не устраивала речь Джона о превосходстве белых. Интересно, понравится ли ей теперь заполучить себе в тетки черную как смоль негритянку…
Я присела на хрупкий палисандровый стульчик и дотянулась до телефонной коробки у плинтуса. Опустила рубильник и отключила звонок. С меня было довольно.
По шоссе машины сегодня проезжали как будто чаще обычного. Едут посмотреть. Ну как же. Во второй половине дня, когда выйдет вечерний номер газеты, их понаедет еще больше.
Я не испытывала ни злости, ни обиды. Мной владело оцепенение. Казалось, мое тело существует само по себе, меня в нем больше нет. Откуда-то издали я слежу за происходящим с любопытством, но бесстрастно, как сторонний наблюдатель.
Я села завтракать с детьми. Разговор шел о лошадях, вспомнили про нового шетландского пони, которого им обещал отец. Я сказала, что сегодня же позвоню, чтобы его прислали. Потом они снова убежали играть на улицу.
Так же спокойно, отрешенно я провела весь день; наступил вечер. После обеда прислуга разошлась по домам, остались только дети с няней и я. Когда позвонили в дверь, я пошла открыть и остановилась, щурясь от шипучих вспышек света.
Я узнала бы его повсюду. Точная копия Уильяма Хауленда, только рыжий.
— Ты, конечно, Роберт, — сказала я. Он спокойно позволил мне себя разглядеть. — Я тебя ждала. — Сказала и поверила, что это правда. Вероятно, потому я и просидела дома целый день, целый долгий день ожидания. — Ну, заходи.
По бокам у него стояли два фоторепортера. Это их магниевые лампы ослепили меня.
— И вы тоже заходите, — сказала я. — А то продрогнете тут на веранде.
Вчетвером мы вошли в гостиную.
— Здесь все изменилось, — сказал Роберт.
— Мы отделывали дом заново. Может быть, хотите кофе? — спросила я фоторепортеров.
— Нет, — сказали они.
— Кофе сколько угодно, — сказала я. — По правде говоря, я ждала, что гостей будет больше… впрочем, ведь так оно и есть, да? По-моему, я видела, как кто-то юркнул в сторону.
— Наверно, пошли назад к машине, — сказал Роберт.
— Ворота заперты. Вы что, проломили забор и въехали?
— Пешком подошли, — сказал Роберт.
Я все смотрела на него — на детище моего деда и Маргарет. В нем видны были они оба. Крупный костяк — от деда, у всех Хаулендов такие могучие покатые плечи, такая форма головы. Синие глаза тоже дедовы. Если разбирать в отдельности одну черту за другой, Роберт похож на деда, но во всем тонким налетом ощущалось присутствие Маргарет. Ничего определенного, такого, что бы можно было показать: вот это досталось от нее. Маргарет была повсюду: в его лице, в движениях, неуловимая, но вездесущая, как ее кровь в его жилах.
— Подождите меня у машины, — коротко бросил он репортерам. Те мгновенно ушли. Роберт кивнул им вслед: — Обрадовались. Трусят, что ли.
— Нет, Роберт, — сказала я. — Не трусят. Просто брезгуют. Для них ты негр.
Его кожа, и без того воскового оттенка, покрылась смертельной бледностью. В тот миг, я думаю, он готов был меня задушить.
Мне было все равно. Весь долгий и пустой день я готовила себя к этому, и теперь, когда минута настала, я не чувствовала ни усталости, ни страха. Только приподнятое настроение, прилив сил — и причиной тому было что-то в лице Роберта, что-то в его лице говорило яснее всяких слов…
— Убьешь меня — тебе легче не станет, — сказала я. — А отца с матерью у тебя уже нет в живых.
— Это правда, что она покончила с собой?
— Те, кто ее нашел, говорят, что да.
Его мучил этот вопрос, как он мучил Крисси, как мучил Нину.
— Ты не знаешь, из-за чего? Она болела?
— Думаю, ей стало невмоготу жить одной.
— Она жила не одна. С двоюродной сестрой. Ты сама говорила.
— И все-таки одна… — Я встала и подошла к бару. — Выпьем? Тебе кукурузного или шотландского?
— Мне ничего, — сказал он.
— Ну, в память о былых временах. — Я налила себе и ему виски с содовой. — В память о том, как твоя мать в дождь и снег гнала тебя с ветрянкой в школу и наградила воспалением легких.
— Это неправда.
— Чистейшая правда. — Я взболтала виски с содовой и неизвестно отчего перешла на тон светской дамы, принимающей гостей. — Она твердо стояла на том, что либо тебе не жить совсем, либо жить образованным человеком.
— Это я знаю, — спокойно сказал он и взял у меня из рук стакан. Звук его голоса остановил меня.
— Роберт, зачем ты приехал? — серьезно сказала я.
Лицо деда, искаженное страданием, изборожденное болью, повернулось ко мне.