– Приходи домой. Какой-нибудь самой вьюжной ночью, – сказал Ойгор, зачерпывая пригоршню снега и посыпая им голову и верхнюю часть спины застывшего над ним зверя.
Рысь встряхнулась, разбрызгивая снежинки во все стороны, и боком прыгнула в сторону, позволяя Ойгору снова сесть.
– Приходи, – повторил он. – Я сдаюсь, я устал бороться с тобой.
Она выбирала ночи темные, безлунные, когда нещадно мело. Ожидание сводило Ойгора с ума. Эркеле прокрадывалась в аил, отряхивая снег с волос, и хищником становился уже Ойгор. Ее кожа пахла хвоей и смолой, и он больше не узнавал себя. Теперь он казался себе тем, кто отражался в колдовских глазах Эркеле: сильным и надежным мужчиной, удачливым и смелым охотником. Он и был таким, но слишком большое значение придавал телесному изъяну. И боль уже не так досаждала ему, и ходить будто бы стало легче.
– Нужно поговорить о важном, – заявила Эркеле в одну из ночей, расслабленно вытягиваясь поверх жаркого одеяла, из-под которого она только что выбралась.
– Не об этом? – спросил Ойгор, кладя руку на ее живот, который уже не был таким плоским, как раньше. – Ты не носишь ребенка?
– Что? Нет! – Эркеле приподняла бровь. – Сытно кушаю в Тайге.
На Ойгора напал смех, и он прижал подушку к лицу, чтобы его не услышало все стойбище.
– Хватит! – Эркеле шлепнула его по бедру. – Я о твоей болезни поговорить хочу.
Он отнял подушку от лица и поморщился.
– То озеро, помнишь? Я хочу отвести тебя туда, – быстро сказала Эркеле, словно не давая себе передумать. – Летом. Сейчас не дойдешь по сугробам.
– Нет, – только и сказал Ойгор.
– Нет? Почему нет? Ноги с виду такими же останутся, конечно, только сильными станут и болеть не будут.
– И ради этого мне забыть, кто я есть? Не говоря уже о том, что, если озеро не примет меня, я умру.
– Примет, – горячо заверила Эркеле. – Ты хороший человек и соблюдаешь таежные законы. Ты добрый. Не знаю больше нужных слов.
Ойгор взял ее за плечи и заглянул в глаза.
– Эркеле, это для смертельно больных людей, у которых нет выхода. Даже если слягу насовсем, я не умру. Твое озеро – последняя надежда для умирающих. У меня еще остается другая надежда. Знаешь, до нашей свадьбы я часто думал, кто ты такая. Может, у тебя есть семья, которая тебя ищет и плачет. Может, у тебя даже есть муж и дети. Теперь-то я знаю, что мужа и детей точно не было…
– Но кто-то отнес меня к озеру… – отозвалась эхом Эркеле. – Где-то живут мои мать, отец или другие родственники. Или еще кто-то, кому я была нужна. Но вдруг я сама уже не та? Вдруг делаю и думаю по-другому?
– Вот видишь. – Ойгор кивнул. – Ты сама это понимаешь. И этого ты хочешь для меня?
– Даже если ты забудешь меня, я хочу, чтобы ты был здоров. – Эркеле мягко освободилась от его рук, опустилась и поцеловала распухшее колено Ойгора. – У тебя ведь буду я. Я тебе расскажу, кто ты.
– Нет. Не хочу и слышать об этом, – отрезал Ойгор.
Эркеле больше не возвращалась к этому разговору, но продолжала думать о нем. Ойгор видел это в ее глазах. Да и сам он носил в голове такие же мысли.
Барсук, сопя и раскидывая передними лапами снег, ловко освободил себе вход в нору. Толстое тело только с виду было неповоротливым. Спасая жизнь, он весьма шустро юркнул в образовавшееся отверстие, но стрела Ойгора все равно вонзилась рядом. Ойгор выругался и в очередной раз подумал, что теперь он в состоянии прокормить хорошего пса. Да, собаку завести стоит, без нее у барсучьей норы нечего и делать. А свежий барсучий жир, как ничто другое, прогревает ноющие суставы и помогает при простуде. Но как же Эркеле? Нет, придется и дальше обходиться без собаки.
День, пожалуй, прошел бессмысленно. Ойгор все время промахивался, будто кто бил по руке, пока он отпускал тетиву. Две впустую пущенные стрелы он так и не отыскал, а из найденных одна оказалась сломанной. Ойгор решил больше не испытывать удачу и вернуться в стойбище, хотя солнце стояло еще высоко.
Возле аила Охотника царило радостное оживление. Несколько оставшихся дома мужчин разглядывали нечто, лежащее на снегу. Завидев Ойгора, один из них замахал ему рукой и крикнул:
– Эй, Ойгор, езжай скорее! Смотри, рысь!
Осторожную лесную кошку убить удавалось нечасто, да охотники и не стремились. Богачи и модницы в стане любили соболя, горностая, а прочие довольствовались сурком, куницей, белкой. Жизнь белого барса – священна для людей гор. Изредка забредавший в эти края полосатый тигр был слишком крупным, чтобы уложить с одного выстрела, не рискуя обратить на себя его ярость. Рыси же осторожничали и человека избегали. Так что лежащая на снегу рысь была редкостью. А про тот странный случай в прошлую зиму все уже позабыли – немало диковинного встречали охотники в Тайге за свою жизнь.
Ойгор почувствовал, как в один краткий миг все в нем умерло. Он спешился и направился к мужчинам, подволакивая правую ногу. Охотник внимательно наблюдал за Ойгором и, похоже, был крайне удовлетворен выражением его лица.
– Я подстрелил, – похвастался Охотник, и его губы медленно растянулись в торжествующей улыбке. – Что скажешь?
– Да он онемел от удивления! А может, от зависти, а, Ойгор? – смеялись остальные. – Тебе такая добыча и не снилась.
Ойгор протиснулся между ними и тяжело опустился в снег рядом с рысью. Открытые глаза зверя неподвижно смотрели в Тайгу. На горле темнела аккуратная, не портящая шкуру рана – отменный выстрел. Ойгор провел ладонью по шерсти левой передней лапы, и отлившая от лица кровь бросилась обратно. Его затрясло. Так и не заросшего шерстью рваного шрама на лапе не было. Только тут Ойгор заметил, что эта рысь крупнее и пятна на спине реже.
– Хорошая добыча. Удача с тобой, – сказал он, поднимая спокойный взгляд на Охотника.
Вечером Охотник возник на пороге аила, когда Ойгор собирался ужинать.
– Что? Не она? – с вызовом спросил Охотник.
– Не понимаю тебя, – невозмутимо ответил Ойгор. – Угостить ужином?
– Ты? Станешь угощать меня? – Охотник брезгливо поморщился. – Я все знаю, не уходи от разговора.
– Я не сомневаюсь, что ты знаешь все в этой жизни. Вопрос в том, сколько из этого ты в состоянии понять.
– Умный, да? – Охотник начинал злиться. – Скажи ей, я ее ищу. Она – моя добыча, в конце концов. Если бы я сразу догадался, кто она…
Ойгор взирал на него с искренним непониманием.
– Так ты есть-то будешь? – переспросил он.
– Не надо притворяться слабоумным, Ойгор! – взревел Охотник, ударив носком сапога по деревянной чашке в его руках.
Чашка вылетела, и куски мяса рассыпались по полу и по штанам Ойгора, оставляя на ткани жирные пятна.
– Ой, извини, – притворно вежливо сказал Охотник. – Твоя девка отстирает, правда? Негоже женщину сюда брать, нечестно по отношению к другим. Я два голоса здесь слышал, когда проходил мимо. А следы, если хорошо поискать, – рысьи. Так глупо – охотнику на следах попасться, а? Теперь у меня все в голове сложилось. И девчонка голая в лесу, и те хищники, что в стойбище приходили. И твое лицо, когда ты сегодня мою добычу увидал.
– Иди и скажи всем, что моя жена бродит по лесу в рысьем обличье и навещает меня ночами. Иди и скажи, пусть посмеются, – глухо ответил Ойгор.
– Придет время – скажу. Берегитесь меня. Вы оба.
Он вышел, едва не оборвав полог.
– Что тебе нужно? – спросил Ойгор, выскакивая следом. – Почему просто не оставишь нас в покое?
– Потому что подарок Тайги достался тебе, а не мне, – сквозь зубы процедил Охотник. – Я же вижу, дела у тебя пошли на лад.
– А твои всегда хорошо шли, – парировал Ойгор. – Ты сам подарку Тайги предпочел лисью шкурку. На себя и пеняй.
Ничего не ответил Охотник, но взгляд его добра не сулил. Поэтому при следующей встрече Ойгор отправил Эркеле домой. Узнав с ужасом, что тайна ее раскрыта, она беспрекословно повиновалась.
Незаметно миновала зима, вздохнув на прощанье последними холодными ветрами, талыми снегами оплакав свое поражение. Охотники вернулись в стан, смеясь и похваляясь добычей. Эркеле была непривычно молчалива. Видно, эта одинокая зима в деревянных стенах тяжело далась вольной рыси. Весна и половина лета прошли в обыденных занятиях.
В один из поздних летних дней Эркеле стала сама не своя. Она металась по аилу, заламывая руки и теребя одежду. Иногда выбегала наружу, но тут же возвращалась, держась за горло, будто ей не хватало воздуха.
Ойгор, занятый снаружи починкой седла, в котором истлела набивка, с недоумением наблюдал за ней. Жеребец, купленный взамен недавно околевшей старой лошадки, тоже вел себя странно. Он шевелил ушами, будто прислушиваясь к чему-то, фыркал, широко раздувая ноздри, и рыл копытом землю. Ойгор слышал, что по всему стану раздаются конское ржание и собачий вой.
– Эркеле, что такое? – спросил он, когда она в очередной раз показалась в проеме аила, застыв на пороге и глядя невидящими глазами вдаль.
– Я не знаю! – надрывно воскликнула она. – Только сегодня что-то не так. Что-то происходит. Что-то будет, Ойгор!
– Что?
Она не ответила, лишь посмотрела на небо, наморщив лоб. В этот миг замолчали птицы. Ойгор прежде и не замечал их, но, когда они перестали петь, тишина обрушилась на него, едва ли не причиняя боль. Даже легкий ветерок, шелестевший в уже неяркой траве, затих. Ойгор подскочил, уронив с колен не зашитое еще седло, из которого посыпались высушенные травы и мох. Он тяжело дышал, а сердце выбивало ритм, с каким, должно быть, пульсируют в недрах земли ее соки. Не это ли чувство заставляло беспокоиться животных и по-звериному чуткую Эркеле?
Она бросилась к Ойгору на грудь, пряча лицо и вздрагивая, как от ударов.
Стало холодно, будто враз остыло солнце. Со всех сторон теперь доносился взволнованный людской гомон. Голубое небо посерело, и на яркое солнечное блюдо наползло что-то черное, круглое. Оно постепенно закрывало светило, забирая жизнь с земли. И вот солнца почти не стало, лишь яркий ободок горел по краю черного круга да прорывались порой ослепительные вспышки, похожие на смерть звезд. Темнота, холод и тишина – вот все, что осталось в мире, и пазырыкцы почувствовали себя покинутыми и беспомощными.