– Эй, ты! Я сама вымою, еще утопишь. Беги-ка, девонька, да подои кобылу. Сдается, у госпожи молока нет. Слышишь, как младенчик заливается?
– Куда же? – опешила служанка. – Спят лошади, да и я не умею. Домашняя я, не дворовая.
– Так буди дворовую! – заорала повитуха. – Неужели во всем стане никто не подоит кобылу? Спят они! Каан днем и ночью о вас печется, неблагодарные. Выметайся и не входи, пока не позову.
Служанка выбежала босиком в ночь, а повитуха быстро и умело искупала младенца и завернула в чистую ткань.
– Что ты ей сказала такое? – послышался слабый голос. – Молока нет? Как же…
Жена Каана не договорила, застонав и сжавшись в комок.
– Не знаю про молоко, – сухо ответила повитуха, укладывая ребенка в плетеную корзинку. – Сама уж, видно, ты поняла. Двое их.
Жена Каана разрыдалась, спрятав лицо в ладони. Двойня не означала ничего доброго. Дурной это знак. Разделенный надвое дух – с такого толку не выйдет. Будут всю жизнь оба не живые и не мертвые. Да и жизнь одна, поделенная на двоих, у каждого вполовину короче станет. Так говорили люди, в это верил народ. Поэтому давно отыскался способ: одного из двойни умертвить, чтобы половина души ко второму вернулась. А выбрать как? Как одно свое дитя предпочесть другому?
– Кто же это проклял меня? – плакала Жена Каана, стараясь не закричать от новых спазмов, сжавших внутренности.
– Тише, тише, – бормотала повитуха. – Поднимайся. Дай сяду обратно. Сейчас покончим со всем. Ты только не кричи. Я и девчонку отослала нарочно. Никто не увидит, не узнает. Я позабочусь обо всем. Хорошо, что владыка наш в отъезде.
Жена Каана тужилась, ее тело сотрясали волны участившихся схваток.
«Хоть бы мертвый. Пусть сразу мертвый, – думала она, за страхом не чувствуя боли. – Кто же это испортил меня? Так долго без детей, и вот – двойня».
Она сделала последнее усилие и услышала, как что-то шлепнулось на пол. Живот опал, как неудавшаяся опара, а Жену Каана сильные руки во второй раз уложили на спину. Она глядела вверх. Время едва тянулось, а второй ребенок не издавал ни звука. Как есть мертвый.
– Девочка, – тихо сказала повитуха, и звучало это как приговор.
Послышались плеск воды и еле слышное кряхтение крошечного существа.
– Верно, молчи, – приговаривала повитуха, купая вполне себе живую малютку. – Умная ты, даром что хилая и некрасивенькая. Братец твой – кровь с молоком. Ишь, надрывается. А ты знай помалкивай, не выдавай себя.
Жена Каана приподнялась на локте, пытаясь разглядеть что-нибудь, но повитуха заслоняла собой корыто. Тогда она встала и на слабых ногах побрела туда, где заходился в голодном плаче будущий каан всех земель Пазырыка. Молоко было, и жадный ротик сжал беззубыми деснами розовый сосок. Жена Каана поморщилась от боли, но тут же улыбнулась.
– Было бы два мальчика, как выбрать? – спросила она ночь, не повитуху.
Повитуха стояла к ней спиной, покачивая уже завернутую в ткань девочку. Она обернулась. Жесткое выражение лица ее сменилось мольбой и нерешительностью.
– В первый раз у меня такое, – сказала она растерянно. – А я себя считала опытной не по возрасту. Госпожа…
Повитуха умолкла, проглотив слова, которые чуть не сорвались с языка.
– Что ты? Говори, – потребовала Жена Каана, к которой уже возвращались прежний властный тон и царственная осанка.
– Как ты велишь, так и сделаю, но… – Слезинка повисла на светлых ресницах повитухи, готовая вот-вот сорваться. – Я могу малютку спасти. Позволишь?
Жена Каана вскинула голову и приоткрыла рот, прижав задремавшего сына к себе так, что тот возмущенно захныкал.
– У одной из ткачих я сегодня утром приняла слабенькую девочку, – сказала повитуха. – Она не выживет. Может, уже померла.
– Ты что же… подменить хочешь? – поразилась Жена Каана.
– Нет, подменить не выйдет. – Повитуха тряхнула влажными волосами. – Мать свое дитя знает, даже если лишь раз на него взглянула.
– Поэтому ты мне не показываешь дочь? – горько спросила Жена Каана.
– Потому что она все равно не твоя теперь, – отрезала повитуха. – А ткачихе я просто принесу ее и скажу, что от нее мать отказалась. Или при родах умерла. Придумаю. Скажу, из дальнего стойбища, а то тут все знают, кто ребенка носит, а кто нет. Через несколько дней отдам ее, чтобы о тебе никто не подумал. Я еще потом хорошенько все обмозгую. Сказка будет – не подкопаешься.
– А как же мой сын? – задала вопрос Жена Каана. – Как ему с половиной души жить?
Она знала, что должна это спросить, вот и спросила, но сама сейчас в это не верила. Материнская любовь отодвинула в сторону и суеверия, и здравый смысл. Ей хотелось, чтобы ее дети остались целы. Только и всего.
– Не волнуйся о нем, госпожа, – усмехнулась повитуха. – Кто сказал, что непременно пополам? Такой крепыш, да еще кровь нашего славного каана, – он явно больше половины себе отхватил. Ему будет достаточно. Что бы там ни было, да только чувство у меня, что мы сами часть душ утратим, не попробовав спасти девочку. Ты и я. Так что решайся, госпожа.
– Забери ее, – вымолвила Жена Каана непослушными губами. – Да смотри же, жизнью теперь отвечаешь за нашу тайну.
Повитуха кивнула и быстрыми шагами пошла из аила, пока госпожа не передумала.
– Стой! – простонала Жена Каана, одной рукой держа сына, другую протягивая вослед дочери, которую никогда не увидит.
Повитуха замерла, не оборачиваясь.
– Тюрген-Суу[31]! Пусть ее назовут Тюрген-Суу. Я могу ведь дать ей имя?
– Тюрген-Суу, – задумчиво повторила повитуха. – Потому что покидает она тебя…
– …Как вода, убегающая сквозь пальцы, – закончила за нее Жена Каана.
За качнувшимся пологом было видно, как кровавыми пятнами расползается по небу невиданно яркий рассвет.
Колесница каана пронеслась вихрем по улице, дребезжа и подскакивая на четырех неидеально круглых колесах и окутав зевак облаком пыли. Зрелище завораживало. Тянула колесницу тройка коней. На том, что шел посередине, была надета кожаная маска с оленьими рогами. Стучали по камням копыта, мелькали частые спицы в колесах.
Несколько жердей поддерживали навес, под которым прятались от солнца сидящие в колеснице люди. Каан правил сам, стоя, для равновесия расставив ноги. Это был сухой, поджарый мужчина средних лет с неизменно серьезным лицом. Нос с горбинкой, высокий лоб и выдающийся подбородок придавали правителю вид мудрый и царственный.
Но не на него маленькая Тюрген-Суу глядела с замиранием сердца. Жена Каана всегда казалась ей самой красивой женщиной на свете. Окутанная белым и синим шелком, сияющая золочеными украшениями, она представала сказочным видением. Взгляд ее больших карих глаз, подведенных синей землей[32], – мягкий и влажный, как у благородного оленя. На лбу – резная диадема, а на шее и плечах – широченная гривна из подвижно скрепленных между собой деревянных пластин. По сторонам от госпожи не менее величественно восседали две служанки. Но их величие было напускным, не таким естественным и благородным, как у Жены Каана.
Суу очень хотелось, чтобы эта царственная госпожа хоть разок посмотрела на нее и улыбнулась. Жена Каана и не отворачивала лица от толпы, но смотрела на всех сразу и никогда – на кого-то одного. Так она умела.
Когда колесница исчезла, Суу вздохнула и поплелась домой. Интересно, почему сегодня в колеснице не было их сынка, Кызыл-Кана[33]? Этого капризного, вечно ревущего толстяка. И как у столь прелестной женщины мог родиться такой ребенок? Ему, наверное, около шести зим. Столько же, сколько и Суу. Вот бы поменяться с ним местами. Узнать, как пахнет госпожа и какой у нее голос. И никогда, больше никогда не заниматься глупым шитьем.
Конечно, будучи дочерью ткачихи, сперва Суу попробовала ткать. Но полотно у нее выходило рыхлое, с просветами. Бедняжка никак не могла уловить нужное натяжение нитей основы: то они у нее были плохо закреплены, то перетянуты. Замечтавшись, она часто пропускала уток[34] по два раза.
Когда мать увидела, что Суу никак не подружится с ткацким станком, то решила учить ее шитью. Сама она шила не так много – только когда оставалось время. У их соседки, главной швеи стана, хранились специальные образцы любых предметов гардероба, по которым остальные кроили и сшивали, чтобы сделать все по традиции и ни в чем не ошибиться. Суу недоумевала, зачем шить одежду таких огромных размеров.
– Чтобы подошла на всякого и не только, – отвечала мать. – Одежда – вместилище жизненной силы человека, граница между телом и миром. И чем больше полотна уйдет на рубаху, тем больше силы она сбережет человеку, который будет ее носить.
Но для полосатых юбок мать ткала узкие полосы шерстяной материи, чтобы не приходилось ничего кроить и подрубать. Суу сшивала детали криво и грубо, как бы ни старалась. Мать, поджав губы, заботливо и терпеливо скрывала швы, отделывая цветными шнурками.
– Любые разрезы, края рукавов, подол, горловина, швы – все это лазейки для злых духов, – повторяла мать, ловко орудуя иголкой. – Шнурок, особенно красный, плотно закроет эти лазейки.
Глядя на материнские руки, Суу прятала свои, неловкие, за спиной. Что только за пальцы у нее? Надо же было такой неумехой уродиться!
Но деревянные, непослушные пальцы становились совсем другими, когда Суу бралась за то, что действительно любила. А любила она рисовать и вечно выводила что-то пальцем по пыли или палочкой по земле. А если удавалось, то замешивала сажу и уходила прочь из стана в поисках больших валунов, годящихся для росписи. Она рисовала все, что знала, что приходило в голову: людей, колесницу, грифонов с торчащими гребнями, рыб и птиц. Мать ее за это не ругала. Она вообще не бранила Суу, всегда говоря, что ее принесли добрые духи. Нельзя ругать подарок духов, как казалось Суу. Отца своего она не знала – мать замужем никогда не была. Суу про отца и не спрашивала. Раз духи принесли – так тому и быть.