как в первый день блокады, когда рушилось ощущение устойчивости партизанского мира, несколько оставшихся в живых партизан чуть не погубили женщину и ребенка, доверившихся им, и как страх и эгоизм преодолеваются сознанием своей ответственности перед товарищами и народом («Один день»). Если вспомнить, что сразу после войны о войне, и о партизанской в том числе, часто писали парадно, бравурно или же натуралистически описательно, то самостоятельность Я. Брыля и его верность себе становятся особенно очевидны.
В 1947 году Я. Брыль приступил к работе над романом «Граница», в котором хотел охватить историю нескольких десятилетий своего родного Наднеманского края. Но «Граница» не была закончена — отчасти потому, что автор был слишком захвачен сегодняшним, отчасти потому, что ему, лирику, с трудом давалось эпическое повествование. Он написал только первую часть романа — повесть «Накануне», которая и сегодня сохраняет свою ценность как художественный документ времени. Позднее, через пятнадцать лет, Брыль напишет «свой» роман, такой, о каком Уильям Сароян говорил: «Роман — это романист».
И все-таки Янке Брылю удалось отобразить важнейшие узлы истории народной жизни своего края. Он сделал это так, как диктовала природа его дарования, — не столько через непосредственный показ событий, сколько через содержание внутренней жизни героев, через перемены в сознании людей, в их мировосприятии. Именно об этом повести «В Заболотье светает», «На Быстрянке», «Смятение».
Повесть «В Заболотье светает» (1950) принесла Я. Брылю первую волну широкой известности. Впоследствии говорили, и как будто бы справедливо, о некоторой идилличности повести, о влиянии на автора теории бесконфликтности. Однако при этом недостаточно учитывалось своеобразие изображенной в ней жизни и особенности художественной системы писателя. Тут я вновь обращаюсь к авторитету В. Колесника, как свидетеля и участника событий. В предисловии к четырехтомнику Я. Брыля (Минск, 1967 г.) он писал, что бурное революционное движение, возглавлявшееся Коммунистической партией Западной Белоруссии перед мировой войной, Великая Отечественная война и партизанское движение «неплохо подготовили землю Новогрудчииы к росту социального сознания людей», к необходимости перестройки жизни на коллективных началах. С другой стороны, война хорошо показала, кто есть кто, и о людях здесь уже нэ судили только по «количеству хвостов в хлеву». Потому-то организация колхозов после войны здесь была во многом лишена той обоюдоострой сложности, какая характеризовала этот процесс в 30-е годы.
Брыль в своей повести правдиво и искренне писал о том, как его земляки «честно, тревожно и несмело» брались заводить новые порядки. В то время на первом плане была моральная сторона этого процесса. А моральные преимущества нового строя проявили себя сразу же: собственность теряла свою власть над людьми, человек обретал в новом обществе истинную свою цену — цену ума, способностей, молодежь стала жениться по свободному выбору, без приданого; появились долгожданные условия для духовного и культурного развития: клуб, кино, лекции, книги, возможность учиться, выбирать дело по сердцу. Открылись невиданные возможности для крестьянского труда: «Лазурина небесная! — кричит на косьбе, глядя в небо, бригадир Шарейко. — Сколько неба над лугом, столько и луга!..»
И вот писатель вглядывается в лицо этой новой жизни, в людей и ловит каждую примету «расширения души», появления «надличного» интереса, общественной заботы, которые возникают у рядового человека только при справедливом для всех устройстве жизни. А они были разнообразны, эти приметы: бывший Заболотский последний бедняк Рыгор Комлюк, у которого еще до сих пор сапог нет, смущаясь с непривычки, высказывает мысль о новом сорте жита для колхоза; Степан Ячный вплетает в гриву первому родившемуся в колхозе жеребенку ленточку со ртутью — «от дурного глаза»; еще колхоза не было, а заболотцы уже вывезли лес для вдовы Зозулихи — «стыдно ждать, пока старая Зозулиха сама себе построит хату».
Однако, когда через несколько лет писатель, не отрывавшийся от жизни родных мест, увидел, что гуманистические принципы общества далеко не полностью совпадают с практикой колхозного строительства, он немедленно сигнализировал об этом повестью «На Быстрянке» (1954). Новая повесть доказывала большую общественную чуткость ее автора и вместе с тем справедливость той мысли, что любые художественные средства могут быть поставлены на службу современности, если современна душевная настроенность писателя. Не только публицист Овечкин, сатирик Троепольский, бытописатель Тендряков, но и лирик Брыль сказал свое слово о жизни деревни тех лет. Для героев повести, молодых интеллигентов из народа, вчерашних партизан, недостатки колхозной жизни — «горькие нехватки в хате, люди, в светлый день глядящие исподлобья», — острейшее личное переживание.
К повести «На Быстрянке» примыкают — и по времени написания и по направленности авторской мысли и чувства — сатирические рассказы. Юмор, ирония, сарказм изначально присутствовали в палитре Брыля, то уравновешивая и заземляя, то выделяя, то поддерживая его лирические, иной раз пафосные интонации. Все, что мешает жить честным людям, людям труда, что уменьшает радость жизни и, значит, сужает душу человека, вызывает гнев писателя.
Наиболее интересны его сатирические рассказы «Субординация» и «Привал» (1955). Самое примечательное, что и Лопух из «Субординации», бывший партизан, и Фомут из «Привала», бывший батрак, могли быть в своем прошлом положительными персонажами какого-нибудь из прежних рассказов писателя. Это усиливает горечь разоблачения и остро ставит перед читателем вопрос: почему так изменились, обюрократились, зазнались, оторвались от своих корней эти люди? Почему они так убого и оскорбительно понимают данную им власть, какие человеческие и социальные качества людей и какие общественные условия являются причиной такого явления?.
Особенности мироощущения самого Янки Брыля, его отношения к жизни и людям нетрудно разглядеть у многих его героев. И это естественно: предпочтение того или иного типа человеческой психики, страстей и стремлений, по словам М. Пришвина, «выспевает, как яблоко на стволе личности писателя». Но ближе всего Я. Брылю один его герой — герой-ровесник, человек его поколения и сходной с писателем судьбы. В некоторых его произведениях он выступает как лирический герой. Образ героя-ровесника у Брыля очень индивидуален и по-своему типичен: в нем запечатлело себя время, раскрылись закономерности большого общественного значения.
Впервые этот герой появился у Брыля в повести «В семье» — это Алесь Гончарик. Брыль любит хотя бы коротко, но обязательно показать человека от его естественного начала, от истоков — детство, дом, семья, деревня. И очень дорожит этими «категориями» и тем теплом и любовью, какими заряжают они человека на всю жизнь. В этом одна из причин того ощущения безусловной достоверности, которое создают его произведения.
Итак, детство. Старая низкая хатка, бабушкины сказки, которым вторит жужжание прялки или веретена. Первые книги — в этой крестьянской семье живет «книжный дух». Нелегкая трудовая жизнь. Свет, идущий из страны на Востоке, где живут иначе. Все это вместе постепенно создает у Алеся представление об истинных духовных. ценностях, желание делиться тем, что знаешь и имеешь, с другими людьми.
Юношу остро тянет на просторы большого мира, чьи всплески доносят сюда, в глухую деревню, только наушники старенького детекторного приемника и куда выхода для него нет — «ни тебе учебы, ни работы, ни жизни». О том, что поджидало героя-ровесника в большом мире, Брыль впервые рассказал в цикле новелл «Ты мой лучший друг» (1951). Герой насильственно вырван из родной среды, брошен в кипение самых драматичных событий времени: начало второй мировой войны, разгром польской армии, немецкий плен, побег из плена, страдания, унижения, голод, кровь. Что же в силах противопоставить трагедии беззащитности, угрозе столикой механизированной смерти рядовой человек? Не сомнут ли они его душу, не выжгут ли в ней все, кроме желания уцелеть?
Герою-ровеснику помогли выстоять, достойно выдержать испытания, выпавшие на долю его молодости, две силы: причастность к высоким идеям человеколюбия и социальной справедливости, которые он, крестьянский сын, успел впитать в себя из книг, прежде всего из русских, и неразрывная связь с родиной, с белорусской землей, где остались его близкие, где он получил трудовую закалку и первые уроки человеческого достоинства и взаимовыручки. Герой «вооружен» на редкость органичным чувством родства с товарищами по оружию и с товарищами по несчастью, он готов пострадать «за други своя», и эта готовность укрепляет и возвышает его в собственных глазах. Хочется вспомнить один эпизод из рассказа этого цикла «Солнечный зайчик», в котором оба поддерживающие героя начала проявили себя в абсолютной своей естественности и непредначертанности. Не выдержав зрелища избиения юного польского солдата, почти мальчишки, пойманного при побеге, он бросается ему на помощь, не думая ни о том, что ослаб от голода, ни о том, что может сорвать собственный побег. «Бунтовщиков» ставят под расстрел — «понарошку», а после, натешившись вволю, избитых, окровавленных, со связанными руками ведут за двадцать километров в штрафной лагерь. По дороге их застигает проливной весенний дождь. Еще не остыло впечатление от издевательского расстрела, неизвестно, что впереди, дождь пронизывает насквозь, а герой радуется — радостью природы, земли: «Первый бурный напор его стих, и… неисчерпаемый запас теплых капель обильным севом падает на землю. Щедрое небо спокойно шумит, а жаждущая земля готова богатеть без конца. Много силы нужно тому, кто всех кормит, и много можно набраться ее до рассвета. Все вокруг сливается в один сплошной серый шум, и в этом шуме я слышу, кажется, счастливые, тихие вздохи: «Как хорошо!.. Ах, как хорошо!..»
Здесь не надивишься и бескорыстию этой радости, и ее чисто крестьянской природе, и слитности всех «чувственных зон», чувственных восприятий героя — «сплошной, серый, теплый шум».